Яшка не врал: впечатление он произвел "потрясное" (возглас девицы в зеленом). Но весь фокус заключается в том, чтобы процесс разжевывания происходил неторопливо, с обязательной улыбкой смакователя. Серега не ведал, что творилось у него на лице, но внутри он ощущал себя препротивно, под стать своему душевному смятению. Но, кажется, даже рад был тому. Точно наказывал себя и за то, что явился сюда незвано, и за то, что затеял эту изуверскую процедуру…
Однако клин клином не вышибался и противность на противность не подчинялась математическим законам - не перекрещивались минусы в плюс. Худо стало в квадрате. Да отступать было некуда. И он все-таки испил, вернее, исхлебал чашу свою до дна и нашел в себе силы окинуть присутствующих победным взором. На Олю было невозможно смотреть - открытая форма сострадания на лице. Остальные тоже будто по пол-лимона откусили. Очкарик, правда, пытался вынести высшую оценку - и не своим голосом прохрипел: "Двадцать копеек…" Но Серега оборвал его:
- Па-апрошу абсолютного селянса!
Последнее слово - Яшкин фокус: на французском оно означает "тишину", а действует на других по смыслу как раз в силу своей непонятности.
Компания безмолвствовала, а Серега уже знал, как поставить последнюю точку. Когда он провозглашал свой "селянс", его качнуло вперед и, прислонившись бедром к ножке стола, он ощутил в кармане забытый взрывпакет, который выклянчил перед отъездом у пиротехника, чтобы отсалютовать где-нибудь на берегу Дона встречу с Олей. Что ж, встреча, какая-никакая, а состоялась.
- Дым из ушей! Последний раз в сезоне! Слабонервных просим удалиться, - провозгласил Серега и обратился к очкарику: - Па-апрашу сигарету.
Тот с поспешностью выхватил из кармана пачку и протянул через стол. Серега не без труда извлек из нее сигарету и, стараясь идти медленно, пошире расставляя ноги, направился к камину. Чувствуя себя бутылкой, по самую пробку наполненной чем-то тошнотворным, Серега не стал склоняться к огню, опасаясь естественного исхода, а присел у камина, незаметно вынув из кармана "игровую артиллерию". Дальше - дело техники. Все внимание зрителей отвлек на сигарету, показательно ткнув ею в раскаленный уголь. Одновременно поджег бикфордов шнур взрывпакета и скрытно поставил его у ног на жестяной лист прикаминья. Распрямился, сделал вид, что глубоко затягивается и глотает дым. Отыскав глаза Оли, начал громко считать…
В тайну счета до тринадцати была посвящена лишь Оля. Тогда был град… Сейчас грянет гром. Салют в ее честь… Все, что он говорит и делает сегодня, - для нее, ради нее. Правда, в честь или в месть - сразу не разберешь. Но именно в эти мгновения, когда он открыл счет и смотрел ей в глаза, он вдруг обрел восторженное ощущение своего всемогущества - над ней ли? Над собой? Она глядела на него так, словно не только в комнате, но и на всей, на всей земле не было больше ни единой души, достойной внимания…
Кольцо было сдернуто раньше, и дьявол не усидел до рокового числа… Гром грянул оглушительнее, чем мог предположить сам устроитель фокуса. Сказалось закрытое помещение. Серегу подхлестнуло взрывной волной, обволокло дымом. Послышались девичьи взвизгивания, грохот опрокинутого стула, лязг посуды.
Когда дым разбежался по углам и соседним комнатам, открылась довольно веселая картина. Несравненный факир Марк-ибн… в самой глупой позе сидел на полу у ног своей дамы. Очкарик, опираясь левой рукой о тарелку с салатом, указательным пальцем правой суматошно скреб изнутри окуляр очков. Искусственная блондинка, испуганно съежившись, пряталась за его спиной. Зажав уши ладонями и зажмурившись, замерла на своем месте Оля. Изумленно таращил глаза "синий" Валера…
Как ни в чем не бывало Серега надавил на пусковую кнопку магнитофона, стоящего на тумбочке, и, громко объявив: "Кавалеры приглашают дам", с трудом оторвал от стула девицу в зеленом. Она встала перед ним, но, как испорченная заводная кукла, лишь дергала руками не в такт музыке и не могла сдвинуться с места…
Первой захохотала Оля. За ней охнул, схватившись за бока, "синий".
XVII
Да, в Олину компанию он вломился с шумом и грохотом. И если у кого и была какая спесь по отношению к нему, то на первых порах ее начисто сбило натуральной взрывной волной. Но самих спесивцев отнюдь не повергло в смятение. Кавээновские мальчики, они довольно ловко умели добывать свои "двадцать копеек" и сохранять хорошую мину при любой игре.
Вот и тогда, поднимаясь с пола, устланного ковром, опомнившийся Марик еще бодрее обычного завопил:
- О, коллега! О, достойнейший Сэр-Йога! Вы доставили мне истинное удовольствие. Я чувствовал себя как на ковре-самолете.
- А я был явно не в своей тарелке, - вставил очкарик. Аристократическим жестом, словно снимает перчатку, он демонстративно обтирал салфеткой майонез с пальцев левой руки.
И дивиденды от нового прилива смеха если и не полностью, то львиной долей переметнулись к ним. А бурный дебют незначительными пешечными жертвами был искусно переведен в спокойное русло изнурительной для Сереги позиционной борьбы, для которой у него, пожалуй, не хватало уже пороху. Весь его запас в буквальном и фигуральном смысле он израсходовал на этот фейерверк, но заработал лишь вступительный балл, вернее, контрамарку, разовый входной билет…
- Ну, теперь никто не сможет сказать, что мы не нюхали пороху, - продолжал подчинять себе ситуацию Марик. - И можно слегка проветрить наши апартаменты.
Противник великодушно делал нейтральный выжидательный ход, и Серега с готовностью принял его. Тем более что пора было начинать игру на другой, главной для него доске. Впрочем, партия эта грозила закончиться всего в несколько ходов. У соперника могла оказаться беспроигрышная домашняя заготовка. И к тому же "синий" явно предпочитал играть белыми…
Несколько помявшись, он сделал первый ход: предложил Сереге выйти на свежий воздух покурить. Конечно, за первый ход можно было принять и Серегино рукопожатие, только сам он считал его очень неудачным, дурным даже, тогда как фотография в "Ладе"… не вызывала сомнений.
Они вышли в сад. Уже вечерело, но было еще достаточно светло, чтобы видеть, как мелко подрагивали истинно музыкальные пальцы "синего", когда он протягивал пачку с сигаретами.
- Спасибо, я не курю, - отказался Серега и добавил: - Это я фокуса ради… Дым из ушей…
- А я с вашего позволения…
Серега согласно кивнул, хотя запах табачного дыма как раз был далеко не в его пользу. Его прилично мутило, и он бы с удовольствием подышал свежим воздухом безо всяких приятных собеседников, а еще лучше - окунул бы голову вон в ту бочку с дождевой водой…
"Синий" прикурил от газовой зажигалки и несколько раз жадно затянулся, тактично выпуская дым в противоположную от Сереги сторону. Весь он был такой убийственно вежливый, предупредительный, чистенький, будто накрахмаленный, что казалось - вырос из собственного хрупкого, холеного пальца. И Серега с грустью подумал, что драться он, конечно, не умеет и не будет. Да к тому же у них совершенно разные весовые категории. И что, отмаявшись затяжками, он обязательно затеет так называемый "мужской разговор". А ему, Сереге, надо будет поглощать ушами весь этот словесный дым. Да еще чувствовать себя кругом виноватым.
Докурив сигарету, "синий" тщательно погасил ее о кирпичную стену и оглянулся по сторонам в поисках урны. Но таковой рядом не оказалось, и он неожиданно швырнул окурок в бочку, до краев наполненную водой.
"У-у, чертов пожарник, замутил-таки", - с досадой подумал Серега.
А "синий", нервно массируя правую руку, наконец заговорил:
- Сережа, понимаете, мы дружим с Ольгой более семи лет. - Он запнулся, сообразив, что дал маху: - Вернее, я знаю ее так давно… Я близко знаком с ее родителями… Я учил ее музыке. Ну, это не столь важно.
Он снова умолк, нервничая, что не совсем удачно начал.
- Вы же, насколько мне известно, познакомились с Ольгой этим летом. Точнее, в августе. Верно? - "синий" впился в него пытливым взглядом.
Серега хмуро молчал.
Не дождавшись ответа, "синий" с опаской обернулся на дверь и спросил приниженным трагическим голосом:
- У вас с ней что-нибудь было?
Вот когда Серега с острой тоской пожалел, что у них действительно разные весовые категории. Он только сжал кулаки и готов был заорать во всю глотку прямо в заостренное личико "синего", в его пытливо ввинчивающийся в душу взгляд: "Было! Все было! Было, есть и будет!!!"
Но послышались шаги, и к ним с веранды сбежала Оля.
- Сережа, тебе обязательно надо хорошенько поесть, - просто сказала она и, заметив, что "синий" усиленно мнет руку, всполошилась: - Что, Валерий Аркадьевич, болит? Может, йодом смажете?
"Синий" вспыхнул, обиженно дернулся, спрятал больную руку в карман пиджака и выпетушил грудь.
Сереге эта маленькая сценка определенно пришлась по душе, и он спустил на тормозах свое негодование.
"Хм… Аркадьевич… смажете… Это уже что-то значит", - отметил он про себя, а вслух сказал, почти пропел облегченно-бодряческим голосом:
- Поесть - это всегда-а можно. Это даже очень хор-рошо-о - хор-рошенько поесть. А то мы, соддатушки-ребятушки, целу ночку не емши, мы, служивые, целый день не спамши…
И, пропев это, Серега, расстегивая на ходу китель, направился к бочке. Одним движением, через голову, сорвал с себя китель прямо с майкой и бросил их на яблоневую ветку. Заглянул в воду. Брезгливым щелчком сбил с ее поверхности окурок. Взялся руками за края бочки. И, сказав-пропев "кончил дело - ныряй смело", ухнул головой в воду по самую грудь, задрав ноги вверх. Подрыгал ногами, побулькал, выпуская воздух, и замер, прислонившись к стене. Дождался, когда две знакомые руки стали робко теребить его за штанину. Подождал еще. К знакомым рукам присоединились еще две - более решительные, но такие же слабые. Посопротивлялся немного, а потом одним махом, оттолкнувшись ногами от стены, а руками от бочки, выскочил из воды, обдавая холодными брызгами и хохотом своих "спасителей"…
- Сережка, сумасшедший, простудишься! - почти как Люська, радостно и тревожно воскликнула Оля и метнулась на веранду. Тут же вернулась с огромным, в полпростыни, полотенцем, накинула его на Серегины плечи и двумя руками стала растирать ему спину. Хохоча и отфыркиваясь, Серега одним концом полотенца осушил себе лицо, другим надраивал грудь, которая сразу же взялась малиновой испариной.
- Ненормальные… Варварство какое-то… Детский сад… - ворчал Валерий Аркадьевич, механически продолжая стряхивать со своего светлого костюма давно впитавшуюся в ткань воду. В пятнистом костюме он напоминал тощего рассерженного гепарда, угодившего задом в муравейную кучу: рычал, отряхивался, но не двигался с места. Ни на минуту не позволяя себе оставлять Олю наедине с Серегой.
Так, втроем, они и вернулись в гостиную, которая оказалась пустой. Ни у Оли, ни у "синего" это обстоятельство не вызвало никакой реакции. Усадив Серегу за стол, Оля принялась потчевать его разными копченьями, соленьями, вареньями. И пороховой запах, еще витавший в комнате, вскоре заслонили ароматы деликатесов, вкус которых Серега давным-давно успел забыть. И первые минуты, по инерции купального возбуждения и голода, Серега с аппетитом уплетал все, что подкладывала в его тарелку щедрая Олина рука.
Валерий Аркадьевич, как вошел в комнату, сразу же прикрыл окно и отстраненно сел в кресло у камина. Придвинувшись поближе к огню, он поворошил маленькой блестящей кочережкой догорающие поленья и стал поочередно обращать к жару полы пиджака и брюк. На глазах темные гепардовы пятна стали исчезать, и Сереге, с веселой улыбкой наблюдавшему за этой картиной, он уже казался неопасным и мирным. Огонь в несколько минут укротил в нем мультфильмовского хищника, но был бессилен сиять с его лица бутафорию смертельно оскорбленного человека.
Вдруг из соседней комнаты сквозь притворенную дверь донесся приглушенный девичий смешок. Эхом перекинулся с ним скрип половиц на втором этаже.
Каштановой колючкой перекрыл горло кусок нежнейшей корейки. Серега задохнулся, настигнутый внезапной догадкой: "Ведь если бы его не было здесь… Она бы… Оля… с этим".
Он отложил вилку в сторону и, чтобы не закричать, вцепился обеими руками в сиденье стула. Стул заскрипел, Оля подняла глаза. Их взгляды встретились. По инерции она еще сказала ему: "Ешь, ешь, чего ты…" Но взгляд ее тяжелел. Она тоже все слышала и поняла его мысли и чувства…
"Оля, Олюшка, как же так?! Как же так?!" - кричал, молил, вопрошал его взгляд. А голос, вырвавшись из удушья, ответил:
- Спасибо… Я, кажется, сыт…
Снова дурно пахнуло пороховой гарью, и все недавние Серегины облегчения, радости, промелькнувшие надежды враз осыпались, точно пепел с потухших углей. Жалким и никчемным представилось ему все, что он успел тут натворить. Вот именно - дым из ушей… Пляска на собственных похоронах.
И его уже не обнадеживал надутый вид "синего". Их треугольник вновь ощетинился непримиримыми жалами углов.
Партия зашла в тупик. И теперь только сама Оля могла привести ее к логическому завершению.
И она сделала два решающих хода.
Первый - когда рассаживались по машинам.
Серега сел на заднее сиденье синей "Лады". Валерий Аркадьевич помог Оле закрыть дачу и разместился за рулем. Оля обежала машину. Валерий Аркадьевич предупредительно приоткрыл переднюю дверцу. Серега весь сжался, чувствуя себя ничтожно малым. И когда Оля подхватила ту дверцу, все в нем рухнуло и он, обессиленный, утонул в мягком сиденье как в сугробе…
Но Оля не села рядом, а лишь положила там хозяйственную сумку и захлопнула дверцу. И от ее хлопка, как от выстрела, вздрогнули и опали вниз плечи Валерия Аркадьевича. А Оля уже дергала за ручку вторую дверцу и никак не могла открыть ее. Наконец до Сереги дошло, что замок дверцы застопорен, и он вялой, непослушной рукой потянулся к резиновой кнопке и не сразу сумел извлечь ее из углубления. Оля села в машину, и новый хлопок дверцы вскинул и опустил плечи Валерия Аркадьевича.
- Поехали, - сказала Оля.
И Валерий Аркадьевич встрепенулся, задвигался, но как-то сумбурно, суматошно, словно перепутал вдруг свои руки и ноги и они никак не могли разыскать положенные им педали и рычаги. Наконец машина дернулась и, словно заикаясь, скачками одолевая первые метры, пустилась вдогонку за умчавшейся красной "Ладой".
Серега неотрывно смотрел на Олино фото, боясь взглянуть на живую, сидящую рядом, веря и не веря в реальность происходящего.
Второй и, пожалуй, финальный ход был сделан у Олиного дома. Она уже покидала машину, когда Валерий Аркадьевич, не оборачиваясь, спросил у Сереги:
- А вам куда, молодой человек?
Оля ответила за него:
- Нет, нет. Сережа мой гость, он к нам. Спасибо, Валерий Аркадьевич. Спокойной ночи. - И потянула за рукав опешившего Серегу.
XVIII
Пока они шли к подъезду, машина, затаясь, безмолвствовала, и Сереге подумалось, что будет совсем весело, если "синий", на правах друга семьи, учителя музыки или еще бог знает кого, пойдет за ними по пятам, и вся эта дачная кутерьма перекинется в дом, где его, Серегу, совсем не знают, не ждут и, быть может, знать вовсе не желают. И тут уж никакие фокусы - ни дым из ушей, ни стойки на ушах - не помогут. И лучше бы не объявляться сейчас, да еще в солдатском облачении. Хоть Серега и не стыдился никогда до этого формы, а, наоборот, вполне объемно чувствовал себя в ней "достойным представителем", только кому ж безразлично, как на него посмотрят другие…
Как-то в начале службы стоял он в оцеплении у шоссе, временно перекрывая съезд на проселочную дорогу, проходящую мимо стрельбища. Накрапывал мелкий ноябрьский дождь. По трассе, дразня вольной озабоченностью, шмыгали влево и вправо машины, и никому из сидящих в них не было дела до одинокой солдатской фигуры, пристывшей к пустынной обочине и всем своим видом подчеркивающей бесприютность осеннего пейзажа. Со стороны глянуть - какая тоскливая картина! А он чувствовал себя бодро, приподнято даже. Ни холодная морось, зудливо окропляющая лицо и залетающая за шиворот, ни одинокость долгостояния не угнетали его. Было хорошо сознавать в себе неистощимость внутреннего противодействия всяким мелким испытаниям…
И вдруг этот взгляд из новенького "Москвича"… Девушка, сидевшая рядом с водителем, своим ровесником, долго и пристально посмотрела на Серегу и даже оглянулась. И было в том взгляде столько сочувствия и жалости, что Сереге вдруг и вправду стало неуютно и одиноко…
- Может, не надо сегодня? Может, я пойду, Олюшка? - приостановился Серега перед самым входом в подъезд.
Оля внимательно заглянула ему в глаза и вдруг положила обе руки на его плечи.
- А ведь я тоже умею считать до ста трех… Ну, здравствуй, - оказала она нежно и потянулась к его губам.
Неистово взвыл мотор "Лады". Раз, другой. Серега пытался было прервать поцелуй, но Оля крепко обнимала его за шею и не выпускала. "Снова "синий", должно быть, ноги перепутал", - совсем невесело подумал он.
Наконец машина отъехала, и Оля расслабила объятия. Но Сереге самому уже не хотелось размыкать их.
- Не сердись за это показательное выступление, хороший мой, - сказала Оля минуту спустя, виновато улыбаясь. - Но он все верить не хотел… Нафантазировали они с мамой бог знает чего, да только меня спросить позабыли. Он ведь мой почти пеленочный жених. Спасибо Люсе, что украла меня летом, пока он на гастролях был… Валерий Аркадьевич, конечно, по-своему добрый человек, много сделал для меня… И мне очень неприятно, что приходится вот так. Но что же делать, если взрослый, а как ребенок…
Серега не сердился, но ему тоже было не по себе от этой нарочитой открытости и от того, что его предчувствия относительно предстоящей встречи недалеки от реальности.
Дверь в квартиру Оля открыла своим ключом. Просторную прихожую освещало экзотическое бра, сработанное под старинный уличный фонарь. Приглушенный свет представил взору Сереги с полдюжины дверей, причем ни одна из них ни по форме, ни по отделке не повторялась. Центральная дверь, наполовину застекленная матовым рельефным стеклом, была распахнута. Из комнаты доносился знакомый дикторский голос.
- Раздевайся, - почему-то шепотом скомандовала Оля. И подала ему свое пальто. Серега, заряжаясь ее таинственностью, быстро повесил пальто в широкий шкаф-вешалку и рядом пристроил свей бушлат с беретом. Покосился на огромное трюмо, с удовлетворением поймал в нем свое довольно бравое отражение.
- Мама, встречай гостей! - громко позвала Оля и ободряюще подмигнула Сереге.
Из глубины комнаты, перекрывая телевизионные звуки, донеслось певучее "Иду-у, иду-у" к уже ближе:
- Почему так рано? Еще и "Время" не кончилось, - игриво проворковал женский голос, и в прихожую выплыла дородная женщина в цветастом кимоно, которое, несмотря на богатый цветовой колорит, все же проигрывало в яркости прямо-таки пламенеющему факелу ее высокой прически. Не давая матери опомниться, Оля обняла ее за плечи и подвела к Сереге: