Анна Васильевна возвратилась в свои комнаты в тревожном состоянии духа. Она уже предчувствовала, какая буря разразится над нею, когда Грохов вполне просмотрит ее отчет и увидит, что она передержала сто рублей в год. Ей придется добавить эти сто рублей из своего жалованья или лишиться места, последнего источника, поддерживавшего последние дни ее когда-то бурного существования.
В рабочей комнате продолжались между тем занятия; скука царила здесь невообразимая. Зевота и сон одолевали всех. Наконец раздался звонок и настал желанный час обеда. Кислые щи и поджаренный на горьком масле картофель были двумя блюдами, составлявшими на этот раз обед. Только Ольга Никифоровна и Марья Николаевна, хотя и обедали с детьми, но наслаждались более изысканными и более здоровыми блюдами, так как эти личности были помощницами, а не нищими, не будущими служаннами, и потому их не нужно было приучать к нездоровой пище. После обеда был час свободного времени, потом для взрослых воспитанниц наступал класс русского языка. Тотчас же по выходе из-за стола в комнатах начался невообразимый гам. Все дети бросились, толкая друг друга, в кухню с небольшими кофейниками варить свой собственный цикорный кофе. Брань, толкотня, хохот смешались вместе и не давали возможности разобрать, кто о чем говорил. У некоторых девочек появлялись целые груды булок, колбасы, ветчины. Все спешили насытиться, насладиться более питательной едой, чем казенные щи. Пить свой кофе, есть свои булки и колбасы - все это было запрещено высшим начальством. Но Анна Васильевна понимала, что дети могли бы умереть с голоду на одной казенной пище и потому разрешила им варить их собственный кофе и есть купленные ими съестные припасы. Только через час, мало-помалу, утих весь этот гам и старшие воспитанницы пошли в холодный класс ожидать учителя.
Учитель русского языка Антон Антонович Рождественский был человек лет двадцати пяти, очень некрасивый собой, постоянно небогато одетый и неловкий, как большинство людей, вышедших из семинарии. Несмотря на это его "обожали" все воспитанницы. Он был единственным молодым мужчиной, появлявшимся в этом монастыре два раза в неделю, за что ему выдавалось восемьдесят рублей в год. Кроме Рождественского сюда имели доступ из мужчин необъятно толстый красноносый дьякон Зубцов - учитель пения, отец Иона, дряхлый и глухой священник, - учитель закона божия, зоркий и строгий Боголюбов - делопроизводитель приюта, неподвижный и грубый доктор Грохов и, наконец, Иван Демченко, пьющий и дерзкий отставной солдат, исполнявший обязанности швейцара. Не мудрено, что взрослые воспитанницы, давно уже проскабливавшие краску на окнах, давно уже задыхавшиеся от скуки за бессменным шитьем и вязаньем, радовались, когда два раза в неделю наставал урок русского языка и к ним появлялся "душка" Рождественский. Уже между ними не раз слышалось: "Душка, уступи мне Рождественского: я тебе на будущей неделе все свои булки отдам". - "Да, так я и соглашусь! а у меня-то кто останется? Иона, что ли?" Сильнее всех волновалась перед появлением Рождественского Скворцова. В этой крепкой и неподатливой натуре долгие годы затворнической жизни, ежедневные придирки, сиденье за шитьем, еда щей, картофеля и каши не могли убить ни здоровья, ни страстности, ни настойчивости характера. Напротив того, ее страстность только разгоралась все сильнее и сильнее среди скучных занятий, невольно наводивших ее мысль на более отрадные предметы; ее настойчивость и резкость укреплялись все более и более при каждом новом притеснении. Теперь, ожидая Рождественского, Скворцова вся горела, как в огне. Ее щеки пылали ярким румянцем; ее глаза то подергивались как бы туманом, то ярко светились и сверкали. Заслышав шаги Рождественского, она проскользнула в коридор и в полутьме быстро сунула что-то в руку учителю. Он испуганно отшатнулся в сторону, взглянул на девушку, потом на сунутую ему бумажку и поспешно опустил руку в карман. Все это совершилось так быстро, что не было замечено даже Марьей Николаевной, тоже торопливо вышедшей в коридор навстречу к учителю. Она встретила его с томной улыбкой и мягким голосом спросила о здоровье.
- Ничего-с! - неуклюже раскланялся Рождественский.
- А я вот все нервами страдаю, - проговорила Марья Николаевна, закатывая глаза.
- Да-с! - некстати ответил Рождественский и в совершенном замешательстве спросил: - Ученицы в классе-с?
- В классе… они всегда ждут вас с таким нетерпением, вы…
- Сейчас, сейчас иду-с, - произнес Рождественский, полагая, что помощница торопит его идти в класс.
Марья Николаевна вздохнула глубоким вздохом, и в ее голове промелькнула мысль: "Как он скромен. Божественный!"
При входе Рождественского в классе поднялся шум. Девочки лезли к нему с вопросами, с просьбами, с тетрадями. Учитель находился буквально в осадном положении, от которого его не могло спасти даже вмешательство Марьи Николаевны, кричавшей девочкам:
- Садитесь по местам! Тише, тише!
Это был глас, вопиющий в пустыне; девочки перестали шуметь только тогда, когда учитель принялся за диктовку. Он диктовал очень плохо, путался на каждом слове и, по-видимому, думал совсем не о том, о чем говорил. Бедняга был совершенно смущен полученной им запиской от Скворцовой. Это была уже не первая записочка, сунутая ему в руку смелой девушкой, но тем не менее он волновался, не зная, чем кончится вся эта переписка. Сначала он не хотел открывать эту историю начальнице, не желая навлекать неприятностей на влюбившуюся в него девушку. Теперь же он уже не мог этого сделать, так как буря разразилась бы и над ним и, может быть, повлекла бы за собой его отставку из приютов Белокопытовых. Не бояться подобного конца этой истории Рождественский не мог, потому что, кроме ста шестидесяти рублей в год, получаемых из двух приютов, у него не было никаких определенных доходов и были только случайные заработки. Но разыграться история должна была скоро: содержание записочек делалось все решительнее. Рождественскому хотелось теперь поскорее вырваться из класса. Продиктовав несколько строчек стихов, отобрав тетради и спросив уроки, он, несмотря на сентиментальные вопросы и нежные взгляды Марьи Николаевны, торопливо ушел из класса, как только прошел урочный час. За этим часом следовал чай и отдых. В большой рабочей зале девочки играли и отдыхали от дневных трудов. Эта большая комната, довольно слабо освещенная большой лампой, выглядела в эти вечерние часы не очень весело. В среде детей не было никакого оживления; старшие воспитанницы собрались отдельными группами и о чем-то шептались; младшие неслышно играли; обе помощницы сидели за своей собственной работой в какой-то полудремоте и, уж конечно, не думали о том, что по уставу они должны "занимать играми маленьких воспитанниц". В комнате начинало по обыкновению делаться все холоднее и холоднее. Все кутались в зеленые байковые платки и, по-видимому, нетерпеливо ждали только ужина и сна. Сон был здесь единственным благом для людей, единственной целью, к которой стремились эти люди, вставая утром с постели.
Еще ужин не был подан, когда в залу вошла просто одетая, бледная девушка с черными вьющимися волосами. При ее появлении в комнате к ней бросилась навстречу маленькая, худенькая девочка. Они обнялись и горячо поцеловались. Это были две сестры Прилежаевы. Катерина Александровна, поцеловав сестру, поздоровалась с помощницами.
- Котик, а я без вас так соскучилась! - воскликнула Марья Николаевна, целуя старшую Прилежаеву и оттопыривая свои поблекшие губы.
- Что так рано из гостей воротились? - спросила с гримасой Ольга Никифоровна.
- Я не в гостях была; ходила домой, к матери, - заметила Катерина Александровна, садясь около Марьи Николаевны.
Зубова окинула глазами ее наряд.
- А это платье совсем не идет к вам, милейшая Катерина Александровна, - проговорила она. - Вам бы нужно лиф попышнее делать: у вас плечи узенькие.
- Я не забочусь о том, идет или не идет ко мне мое платье: было бы чисто, - холодно ответила Катерина Александровна.
Она почти не поднимала глаз, устремленных с любовью на маленькую Дашу, сильно похудевшую и окончательно притихшую в приюте.
- Что ж, ведь одним лицом нельзя удивить! - продолжала Зубова.
- Мне некого удивлять, - промолвила Катерина Александровна, задумчиво лаская свою сестренку.
- Какая скромница! какая скромница! - громко засмеялась Ольга Никифоровна, придавая добродушное выражение куску мяса, носившему название лица.
Ольга Никифоровна отошла от Катерины Александровны и Марьи Николаевны.
- Успела уже обидеть вас, кисынька! Змея, просто змея! Не огорчайтесь, пупенька, - шепотом промолвила Марья Николаевна, горячо сжимая руку Катерины Александровны.
- Меня трудно огорчить, - спокойно сказала Катерина Александровна. - После того горя, которое я видела, я, право, и не чувствую всех этих мелких царапин.
- Вы ангел, божественная! - воскликнула Марья Николаевна и чмокнула Катерину Александровну в щеку. - У-у, кисенок!
Катерина Александровна рассеянным взглядом посмотрела на детей и молча продолжала ласкать свою сестренку, которая прижалась к ней, как маленькая птичка под крыло матери.
- Здорова ли ты, моя голубка? - тихо спросила Катерина Александровна. - Ты такая бледная.
- Я здорова, сестрица! - как-то уныло ответила Даша.
- Ты скажи мне, если у тебя что-нибудь болит, если тебе скучно…
- У меня ничего не болит, сестрица, - с убийственной, недетской покорностью ответила Даша.
Катерина Александровна тяжело вздохнула и задумалась.
- Вы, цыпенька, не можете себе представить, что здесь за жизнь идет! - шептала между тем Марья Николаевна. - Это ад, это ад! Здесь все притесняют, давят друг друга. Я, кажется, не смотрела бы ни на кого: так противны мне эти люди. У меня сил не хватает терпеть эту жизнь!
- Разве вы думаете выйти в отставку? Как же придумали жить? - с оживлением спросила Катерина Александровна, полагая, что Марья Николаевна додумалась до каких-нибудь новых средств к жизни.
- Нет! Чем же я стану жить? Ведь у меня ничего нет… Но здесь, котик, я умру, непременно умру!
По лицу Катерины Александровны пробежала грустная и в то же время насмешливая улыбка.
- Вот вы какие, милочка, вы смеетесь, когда я страдаю! - упрекнула ее Марья Николаевна.
- Я не тому смеюсь, - заметила Катерина Александровна. - Но вы так смешно сказали, что вы здесь умрете, как будто в другом месте вы не умерли бы.
- Попочка, я не то хотела сказать. Я хотела сказать, что я умру здесь прежде времени. Здесь ведь ад, ад!
- Где же лучше? - спросила Катерина Александровна, и на ее лице снова отразилось выражение любопытства.
- Где? - растерянно переспросила Марья Николаевна. - Разве вы, киса, думаете, что везде так же дурно жить?
Катерина Александровна нетерпеливо пожала плечами.
- Я этого не думаю. Я сделала этот вопрос, чтобы узнать, куда вы хотели попасть, чтобы быть счастливою…
- Я, милочка, и сама не знаю, - наивно произнесла Марья Николаевна. - Я ведь совсем не знаю жизни… Ах, кисанька, сегодня был у нас Рождественский: какой он котик! Бука такой, оттопырил губы и исподлобья глядит, бяшка! У-у!
Катерина Александровна снова улыбнулась, но в ее улыбке промелькнуло легкое выражение презрения.
В эту минуту позвонили к ужину. Раздалось пение девочек, началась еда гречневой каши с прогорклым маслом и с черным хлебом, потом снова пение и отход ко сну. Нежно поцеловав свою сестру и холодно подставив свою щеку под страстные поцелуи Марьи Николаевны, Катерина Александровна пошла спать.
В доме водворилась полнейшая тишина: живые мертвецы разместились по своим постелям-могилам. Бог знает, какие сны снились Зубовой, Марье Николаевне, Скворцовой, бледной маленькой Ивановой, поевшей и щей, и картофелю, и каши, несмотря на лихорадочное состояние и головную боль. Но как бы ни были страшны и несбыточны их сны, эти ночные грезы были все-таки менее призрачны, менее бессмысленны, менее дики, чем их жизнь днем.
Дом погрузился во мрак и выглядел еще угрюмее, чем днем. Только в четырех окнах на половине Анны Васильевны горели яркие огни. Здесь собралось веселое общество праздных стариков и старух и шла игра в карты, за которою почти постоянно проводила вечера Анна Васильевна.
- Maman, a ты и не сказала мне, что в твоем вертограде появилась новая гурия, - говорил Анне Васильевне господин с довольно большими черными усами, наглыми маслеными глазами и разбитными манерами. Это был тридцатилетний сын Анны Васильевны, Александр Иванович Зорин.
- А ты уж успел рассмотреть? - засмеялась Анна Васильевна, шутливо качая головой.
- Как же не рассмотреть? - воскликнул Александр Иванович. - Удивительно огненные глаза, черные, как ночь, волосы, поэтическая бледность лица…
- Пожалуйста, не входи в подробности; я ведь знаю, до чего ты способен дойти. Пожалуйста, поменьше смотри на моих помощниц, - игриво заметила Анна Васильевна, слегка ударив сына картами по лицу. - Я ведь тебя знаю!.. Все такой же шалун, как и прежде, - обратилась она к одному из партнеров, седому старику с воинственной физиономией и "Георгием" в петлице.
- Ну, ты уж и испугалась! - неприятным смехом засмеялся Александр Иванович. - А в самом деле, кто сия одалиска?
- Нищая какая-то. По протекции гиреевской горничной заняла место помощницы, - с пренебрежением произнесла Анна Васильевна. - Успела уже сделаться предметом обожания этой старой девы Постниковой.
- Ты все знаешь! - засмеялся сын.
- Нельзя же не справляться, что делается в среде этих девчонок.
- Тебе бы полком командовать, - промолвил с наглой иронией Александр Иванович.
- Командовали, командовали, батюшка, - засмеялся густым басом седой господин.
- И все твой верный плац-адъютант Ольга Никифоровна рапортует? - продолжал ироническим тоном Александр Иванович.
- Я ей очень благодарна, что она передает мне, что делается там, - сухо промолвила Анна Васильевна и обратилась к одной из игравших с нею дам. - Вы не можете себе представить, что это за вертеп… У меня постоянно голова разболится, когда я там пробуду хоть час.
- Ну, признайся, что ты никогда не пробовала там пробыть часу, - засмеялся сын, поддразнивая мать.
- Ах, боже мой, не сидеть же мне целый день между этими солдатками и будущими прачками.
- Уступи мне свое место и, клянусь тебе гробами всех моих отцов, я никогда ни на минуту не отлучусь от них, - драматическим тоном произнес сын.
- Ты все дуришь! - покачала головой мать, погрозив пальцем.
- Вы опасный человек! - смеялась барыня, игравшая в карты и очень радовавшаяся, что ей удалось во время разговора приписать сотню фишь в своих записях за партнерами.
- Почему же опасный? - небрежно спросил Александр Иванович.
- Ну да, ну да, уж сами знаете почему.
- Ей-богу, не могу и представить, почему я опасен, и даже для вас, - пожал плечами Зорин.
- Потому что говоришь под руку! Я ремиз вот из-за тебя поставила, - сердито произнесла Анна Васильевна, чувствуя, что ее сын сейчас начнет грубить.
Еще долго шли в ее гостиной подобные интересные разговоры. Но и на половине детей не все спали. Там не спала Катерина Александровна. Она, лежа на своей постели, прислушиваясь к храпению и бреду детей, размышляла о своей судьбе и о судьбе своей семьи. Не очень веселы были ее думы.
II
"ПЕРЕДАЙТЕ СОСЕДУ" - СТАРАЯ ИГРА В ЕЕ ПРИМЕНЕНИИ К УПРАВЛЕНИЮ
Уже прошло около двух недель с тех пор, как Катерина Александровна впервые переступила порог этого невеселого дома, с тех пор, как впервые она уснула в общей спальне под звуки детского храпенья. Но только теперь она могла дать себе ясный отчет о той среде, о тех личностях, среди которых ей приходилось жить. В предшествовавшие дни она ко всему присматривалась, прислушивалась, собирала обо всем сведения, - теперь ей было вполне ясно, какой мирок окружает ее. Вывод был не очень веселый, хотя в то же время склонный к юмору ум девушки и увидал, что все окружающее ее крайне нелепо, смешно и комично.
Приют графов Белокопытовых был одной из сотен тяжелых обуз, оставленных в наследство графу Дмитрию Васильевичу Белокопытову и его родственникам одним из их предков. Этот предок когда-то получил в течение пяти или шести лет до пятнадцати тысяч душ крестьян в виде подарка. Он не мог проживать всех получаемых им оброков с крестьян, несмотря на то, что он содержал сотню дворовых людей, десятки музыкантов, множество любовниц, целые своры собак, давал балы и обеды на целую губернию. Вследствие этого он задумал потешить себя новыми затеями, настроил из крестьянских денег богаделен, приютов, завел пансионеров-бедняков и, делая духовное завещание, поставил наследникам в обязанность продолжать начатые им филантропические затеи. Шли годы, в среде пансионеров, в богадельне и в приютах по-прежнему звучали молитвы за благодетелей, но сами благодетели были уже не те и не так смотрели на своих прихлебателей, как их предшественники. Дело в том, что имение дробилось, прокучивалось по частям; потомкам привередливого богача делалось все труднее и труднее поддерживать учреждение предка и выдавать, согласно завещанию последнего, ежемесячные пенсии. Такие личности, как граф Дмитрий Васильевич Белокопытов и его сын, не только не гордились тем, что в основной капитал разных филантропических учреждений положены их фамилией десятки тысяч, но просто раздражались, вспоминая, что на эти десятки тысяч было бы еще возможно устроить порядочную оргию, подарить пару рысаков любовнице и, может быть, уплатить кое-какие мелкие долги разным вахмистрам, унтер-офицерам, камердинерам и тому подобным людям, очень бесцеремонно требовавшим отдачи своих денег или прикрытия своих грабительских проделок. Граф Дмитрий Васильевич, принужденный выжимать из своих крестьян последние соки и все-таки не имевший возможности свести концы с концами, настолько ненавидел все благотворительные учреждения, носившие его фамилию, что никогда не пользовался своим правом заседать вместе со своими родственниками в комитетах, управлявших делами этих учреждений. Большинство его родственников мужчин смотрели на дело не лучше, и потому делами учреждений управляли главным образомъ женщины - Дарья Федоровна Белокопытова, Марина Осиповна Гиреева и тому подобные личности.