Она оставалась все тою же несчастною, искалеченною женщиной, но уже не по-прежнему смотрели на нее ближние люди: прислуга, обожавшая щедрых графов Белокопытовых, начала ненавидеть ее как скрягу. "Видно, кровь-то отцовская заговорила", - толковали про графиню в людской. Черносалопницы и бедняки, хотя шли к ней по-прежнему, зная ее влияние на разных благотворительниц, но уже ругали ее за ее мелкие, иногда просто оскорбительные подачки. Она же молча переносила все. В этой выносливости было что-то похожее на фанатизм: только фанатик может так твердо и неуклонно, несмотря на все мучения света, несмотря на все враждебные отношения, оставаться верным себе.
И в эту минуту, когда застает ее наш рассказ, она по-прежнему твердо продолжала свой образ жизни, хотя ей уже изменяли физические силы. Минуя ряд освещенных зал, загасив ради экономии по дороге несколько свечей в канделябрах, она отворила дверь небольшой комнаты, тускло освещенной одной свечой, стоявшей на окне. Эта комната была оклеена дешевенькими темными обоями; около всех четырех степ стояли невзрачные темные стулья; над спинками стульев были видны почти черные круглые пятна, казавшиеся при тусклом освещении головами сидящих на стульях невидимых призраков. При появлении Дарьи Федоровны в дверях в комнате что-то завозилось, зашуршало, закопошилось, и около темных стен поднялись какие-то причудливые разнообразные тени. Это были странные создания, стоявшие безмолвно, понурив головы. Их то худые, то опухшие, бледные, иногда зеленовато-желтые, порою синевато-багровые лица выглядели тупо, нагло, угрюмо или болезненно. В выражении некоторых лиц замечалась жалкая забитость, в других проглядывала рабская хитрость. Тут был какой-то отставной штабс-капитан с деревянною ногой, с всклокоченными седыми волосами, с толстым синевато-красным, испещренным черными крапинками носом; воин был одет в потертый лоснившийся мундир; тут стояла еще довольно молодая женщина в оборванном платье с ребенком на руках, которого она кормила грудью; тут помещалась дряхлая полуслепая старуха в темном капоре и теплом салопе; тут были люди всевозможных возрастов и сословий, но все одинаково образованные, одинаково голодные, - голодные вследствие своей неумелости, вследствие лени, вследствие пьянства. Единственная свеча тускло озаряла это отребье человечества, и казалось, что это сидит ряд мертвецов, ожидающих своей очереди на место в могиле. Как только отворилась дверь, все они закопошились, поднялись и выстроились около стены: это было войско Дарьи Федоровны. Торопливыми шагами, перегнувшись туловищем вперед, блуждая тусклыми взглядами и улыбаясь своею бессмысленною, не то приветливою, не то конвульсивною улыбкой, похожею на гримасу, прошла пред ними хозяйка дома.
- Сейчас, сейчас, милые! Сейчас, сейчас, родные! - бормотала она на ходу и через минуту скрылась в другую дверь.
В комнате раздался один общий вздох, снова послышалось шуршанье лохмотьев, снова началось движенье этого тренья, и через мгновенье тяжело заскрипели стулья под тяжестью опустившихся на них людей.
- Ох, господи владыко, царю небесный! - вздохнула одна из теней подпольного мира: это была Марья Дмитриевна; около нее сидел безмолвно Антон. - Нутро все изныло.
- Что говорить, что говорить! - прошамкала в ответ ей старуха в ваточном капоре. - Шутка ли сказать, с третьего часу дежурим. Испарилась совсем…
- Сейчас видно, что женщина командует! По-военному бы: раз, два, налево кругом - марш! - промолвил штабс-капитан, постукивая деревяшкой о пол.
- И погода-то какая, а мне еще на Пряжку тащиться, - проговорила Марья Дмитриевна со вздохом.
- Всем, мать моя, не близко, всем не близко, - пробормотала старуха в капоре. - Видно, ты еще впервые тут дежуришь. А я-то кажинный месяц эту муку мученскую терплю. Вот еще погоди, завтра велит прийти.
- Это все женская привычка-с, доложу вам, - произнес штабс-капитаи. - За раз женщина ничего не может сделать. Вы взгляните, как женщина какую-нибудь этакую вещь в лавке покупает: зайдет она в десять лавок, в каждой весь товар перероет, все вверх дном перевернет и уж только потом скажет: позвольте мне образчик, я к вам на днях зайду! Выправки нет, и опять же женщина сама не знает, чего ей нужно. Ну возьмите нашего брата: нужно мне черное сукно на панталоны, с позволения сказать, и на сюртук, я и иду за черным сукном, а женщине и ленточка для бантика нужна, и какая-нибудь этакая шляпочка, и чепчик, и юбочка, и разные этакие финтифлюшки невозможного цвета, ну, а в кармане не очень густо, на все не хватит, надо что-нибудь одно выбрать, - вот она и суется и мечется. И хочется и ко…
Философские рассуждения штабс-капитана оборвались на полуслове, так как в комнату снова отворились двери и в них появилась фигура хозяйки дома. За нею с недовольным лицом шла горничная, нагруженная какими-то тряпками.
- Сейчас, милые, сейчас! - торопливо заговорила хозяйка. - Вы штабс-капитан Фяегонт Матвеевич Прохоров? - спросила она, обращаясь к отставному философу.
- Он самый-с, имел честь докладывать вашему сиятельству! - отрапортовал штабс-капитан, молодцом вытягиваясь перед графиней.
- Вспомоществования просите?
- Точно так-с, имел честь докла…
- Передала, передала вашу просьбу, - быстро перебила его графиня. - Наведайтесь, обещали похлопотать. Вы бы в богадельню просились…
- Имею семью-с, ваше сиятельство. Привязан в некотором роде узами родственных отношений к грешному миру сему. Не могу…
- Так, так! - снова перебила его графиня. - Так наведайтесь. Вот вам покуда. Дай, Танюша, - поспешно обратилась хозяйка к горничной. - Вот тут чай на два раза, вот сахар, это на булку десять копеек. Вот белье…
Графиня, поспешно передав штабс-капитану деньги и небольшой бумажный сверток с спитым чаем и четырьмя кусками сахару, взяла из рук горничной рубашку, растянула ее против свечи и стала рассматривать.
- Танюша, ты не то отобрала, не то отобрала! - быстро заговорила Дарья Федоровна. - Это для переделки Алексею Дмитриевичу отложено. Давай другую. - Горничная порывисто передала барыне другую рубашку. Белокопытова снова стала рассматривать полотно, растянув его против свечи.
- Вот вам; это пригодится; это тонкое полотно, - заговорила она, передавая рубашку штабс-капитану. - Вот две пары шерстяных чулок.
- Имею одну ногу, как докладывал вашему сиятельству, - развязно начал штабс-капитак.
- Ну, все равно, все равно; я тороплюсь, тороплюсь! Наведайтесь на днях.
- Ваше сиятельство, окажите милость, день назначьте. Живу далеко и имею одну ногу, тоже…
- Ах, не могу, никак не могу дня назначить, - перебила графиня штабс-капитана. - Не от меня зависит. Наведайтесь!
- Удручен годами, ваше сиятельство, имею одну только ногу…
- Ну здесь отдохнете, в тепле посидите. Дня не могу назначить, - отрывисто говорила графиня, уже подошедшая к старухе в капоре.
- Нельзя ли письменно известить? - совершенно хладнокровно приставал неугомонный философ.
- Не могу, не могу! - каким-то мучительным тоном отозвалась графиня, торопливо говоря старухе: - Вот чай, вот сахар, вот на хлеб. Приходи на будущий месяц.
- Матушка, ваше сиятельство, вспомоществования прошу, - заговорила старуха, кланяясь в нояс.
- Не могу, не могу ничего сделать! К митрополиту подай прошение.
Графиня быстро перешла к Марье Дмитриевне.
- Вы Прилежаева? - спросила она и, не дожидаясь ответа, заговорила скороговоркой, - детей просили определить. Будут приняты. Старшего мальчика, надеюсь, в школу бедных сирот, младшего и девочку в приют графов Белокопытовых. За них похлопочет и добрейший Даяило Захарович Боголюбов. Наведайтесь! Покуда возьмите это. Чайку напейтесь. Малютка, спать хочешь? - потрепала графиня по щеке понуро стоявшего Антона и перекрестила его. - Христос с тобой, Христос с тобой! Вот белье для деток. Это от моего сына. Наведайтесь.
Хозяйка дома быстро перешла к следующей просительнице, до сих пор ни одним словом не заявившей о своем присутствии в комнате. Это была высокая, худая женщина, лет сорока, с резкими чертами лица, с черными, несколько поседевшими, беспорядочно сбившимися на лоб волосами. Что-то лихорадочное и раздраженное было в выражении ее черных глаз и в стиснутых сухих губах. Она все время сидела молча, не отвечала ни на один вопрос своим собеседникам и только от времени до времени откидывала со лба сбившиеся волосы. Голяки, собравшиеся в этой комнате, посматривали на нее как-то подозрительно, как смотрят на сумасшедших. Старушонка в капоре даже успела шепотом заметить Марье Дмитриевне, что у этой странной женщины "на чердаке должно быть не ладно". Это замечание заставило Антона попристальнее взглянуть на молчаливую просительницу, и ее мертвенно-бледное лицо, воспаленные глаза, всклокоченные черные волосы с проседью как-то неприятно подействовали на него, почти испугали его и сильно врезались в его память.
- Вы титулярная советница Постовская? - спросила графиня.
- Я, - сухо ответила просительница, глядя на Белокопытову сверху вниз.
- Вы должны к митрополиту подать.
- Подавала уже.
- Ну и что же?
- Отказали. Пенсию получаю…
- Ах, так вы пенсию получаете…
- Два рубля в месяц.
- Что делать, что делать! У других и того нет. Роптать грешно. Вот вам чай, вот…
- Да я не милостыню пришла просить, - грубо перебила графиню просительница, не протягивая руки за подачкой. - Я прошусь в богадельню…
- Ах, нельзя, нельзя, у вас пенсия, вы чиновница…
- Ну, в тюрьму, в острог посадите, - с тою же резкостью перебила хозяйку просительница. - Мне все равно куда. Все равно, только бы не умереть на улице, под забором. Понимаете: не хочу на улице валяться. У меня угла нет, у меня хлеба нет.
- Вы же пенсию получаете, мой друг, - воскликнула Дарья Федоровна. - Ну наймите себе уголок, работайте…
- Чем? - с горечью и иронией спросила просительница и тяжело приподняла свои руки.
Это были страшные руки, худые, жилистые, костлявые, с распухшими оконечностями пальцев.
- Отсохли, отмерзли, проклятые! - с бесконечною злобой в голосе произнесла несчастная женщина; в ее глазах сверкнуло что-то похожее на бешенство. - Работать! Я их поднять не могу, а она говорит: работать! Она говорит: работать! - воскликнула Постовская, тяжело дыша от раздражения.
- Их полечить надо, ступайте в больницу, - продолжала давать свои советы Белокопытова, не замечая, что она говорит с сумасшедшею.
- Что вы мне говорите! - крикнула просительница, ближе подступая к графине. - В больницу не принимают с такими болезнями. Я с этою болезнью могу десятки лет пролежать. Я уже три года с нею живу.
- Что ж делать, что делать! - в замешательстве проговорила графиня. - Я буду хлопотать, но бедных так много, так много! Наведайтесь!
- А теперь? - воскликнула просительница. - Куда я пойду теперь? Меня с квартиры сегодня выгнали. Говорят, я сумасшедшая! Говорят, что меня и за деньги держать не станут. У меня есть нечего. Что же, мне на улице околевать? Велите меня хоть в полицию отправить…
- Что вы, что вы, Христос с вами! Христос с вами! Вот вам покуда чай, сахар, на булку.
Графиня быстро протянула просительнице деньги и сверток с чаем и сахаром. Лицо Постовской все исказилось каким-то судорожным выражением горя, иронии и злобы. Она с трудом протянула левую руку, взяла поданный ей сверток и, скомкав его рукою, швырнула в Белокопытову.
- Вот тебе! - сквозь зубы проговорила она и быстро повернулась спиной к окончательно растерявшейся хозяйке дома…
- Господи, прости строптивых и позабывших тебя! Господи, отпусти им грехи их, не знают, что творят! - перекрестилась Дарья Федоровпа, обращая испуганные глаза к висевшему в углу образу.
Жалкая комната начала пустеть. Кряхтя и охая, тащились эти живые мертвецы по черной, неосвещенной лестнице, ощупывая руками перила и стены, чтобы не упасть. Гулко раздавались в затишье звуки, производимые штабс-капитанским костылем и его деревянною ногой; печально шлепали стоптанные башмаки Марьи Дмитриевны, неслышно шебаршили сплетенные из сукна башмаки старушонки в капоре. На небольшом квадратном дворе, окруженном со всех сторон стенами дома и похожим на мрачный колодезь, было черно, как в могиле. Снег, валивший хлопьями, тотчас же таял и превращался в липкую грязь. Порывистый ветер выл в воздухе.
- Господи владыко, погода-то какая ненастная, как дотащимся! - вздохнула Марья Дмитриевна. - Измучился ты, голубчик Антошенька!
- Что ж, не дотащимся - костям покой будет, - пробормотала старуха в капоре.
- Выпить бы теперь с холоду. Чего-нибудь этакого бальзамного, желудочного! Жаль, компании нет, все дамы, - развязно произнес штабс-капитан, с очень важным видом поднимая воротник своей оборванной шипели.
- Вишь, греховодник, о чем думает! - прошамкап старуха.
- Дьяволы, дьяволы окаянные! Не будет вам ни дна ни покрышки! - вдруг зазвучало над их ушами.
Они обернулись. За ними стояла какая-то высокая женская фигура. Несмотря на темноту Антон сразу узнал в ней молчаливую просительницу, пробудившую в его душе нечто вроде безотчетного страха.
- Отсохни моя нога, если я к вам когда-нибудь через порог переступлю! - продолжала сумасшедшая женщина. - Чай спитой дает, два куска сахару дает! Подавись ими, окаянная, спрячь их для детей и для внучат своих, чтобы они промочили пересохшее горло, когда промотают твои проклятые деньги! Под забором околею, как собака издохну, а к тебе не пойду!
Как-то дико и страшно звучали в воздухе эти проклятия сумасшедшей. Марья Дмитриевна вздрогнула, Антон невольно прижался к ней.
- Не бойся, голубчик, не бойся! - шептала ему мать, боязливо отстраняясь от Постовской.
- Видно, нужды, родимая, не видала! - хладнокровно промолвила старуха.
- Не видала? Я не видала? - резко воскликнула высокая женщина, наклоняясь к самому лицу старушонки. - Дура! дура! я год бьюсь, как рыба об лед, год! Не ходила к ним, не оббивала их порогов. Дураки надоумили, подавала прошение - ничего не получила. Пенсию получаю. Пенсию! Три дня теперь не ела. К ней пришла - спитой чай вынесла, гривенник предлагает! Что мне гривенник! Что мне гривенник! Дура! дура! Что я с ним стану делать? Завтра сыта буду, лишний день проживу? Что мне лишний день? Я ей в рожу его кинула. В воду - вот и конец!
- Полно, мать, что судьбу-то гневить! - проговорила старушонка, безмятежно продолжая беседу с безумною.
- Чем гневлю? Что она мне дала? - с яростью заговорила Постовская. - Детей отняла, мужа отняла, руки параличом разбила… Чем гневлю? Если места нет ни в монастыре, ни в богадельне, ни в остроге, ни у добрых людей - иди в воду!
Женщина грубо раздвинула стоявших на крыльце бедняков.
- Чего ждете? - насмешливо проговорила она. - Дураки, снегу боитесь? Ждите, вот он для вас сейчас остановится!
В ее голосе, в ее фигуре было что-то дикое, что-то бешеное. Она быстро зашагала по двору к воротам. Антона била лихорадка. Марья Дмитриевна глубоко вздыхала и крестилась.
- Совсем помешанная, совсем помешанная! - шептала она как бы про себя.
- Видно, что женщина, - ничего не боится, - произнес штабс-капитан со свойственной ему склонностью к философствованию. - Шутка ли, подаяние благодетельнице в лицо бросила! А все оттого, что над женщинами начальства нет. С них и присяги не требуют. Баба везде сама командирша. Вот и моя благоверная супруга, когда развоюется, бывало…
- Пойдем, Антоша, видно, погоды не переждешь, голубчик, - вздохнула Марья Дмитриевна, не слушая отставного философа. - Извозчика, что ли, прихватим. Далеко тащиться-то, да и поздно уж. Чай, наши-то заждались, все глаза проглядели.
Прилежаевы тихо потащились по грязи со двора барского дома. Антон был молчалив и испуган: перед ним носилось мертвенно-бледное лицо со сверкающими черными глазами.
Между тем последняя просительница оставила убогую комнату богатого дома; графиня велела горничной взять свечу, на минуту прошла в свою просто убранную и беспорядочно выглядевшую спальню, стала на колени перед киотом с образами и сделала несколько земных поклонов, крестясь широким крестом, занося руку на темя, на оконечности плеч и ниже груди.
- Благодарю тебя, господи! Благодарю тебя, создатель мой. Сподобил, сподобил! - бессвязно бормотала она и, торопливо поднявшись с коленей, поспешила в ярко освещенные комнаты. Там уже поднимались с мест некоторые из гостей.
- Замешкалась… Извините… - отрывисто говорила хозяйка, неуклюже улыбаясь своей похожей на гримасу улыбкой. - Столько бедных, столько голодных… Всех переспросила. Отпустила. Хоть обогрелись немножко в тепле… Вы не забудьте, Марина Осиповна, - обратилась графиня к пухленькой старушке. - Насчет чаю вспомните… Ведь это им такое благодеяние. Вы все говорите, что это неважно. Но вы подумайте, что они какую-нибудь траву грушевую пьют, а тут хороший чай…
- Хорошо, хорошо! - крепко пожала ей руку Гиреева. - Но вы себя не бережете. Вы так бледны, утомлены!
- Ничего, ничего… Он больше нас страдал, больше терпел! - вздохнула хозяйка и с горячею верой и испуганно обратила свои блуждающие глаза к углу, где под самым потолком блестел золотым венчиком едва заметный образ Христа.
Гости начали разъезжаться.
- Старенького, старепького чего-пибудь, - шептала хозяйка, пожимая чью-то руку. - Теперь зима, холод. Это все для них благо! Похлопочите же о детях, о малютках бедной Прилежаевой, - ласково говорила хозяйка, прощаясь с Боголюбовым. - Вас бог наградит в ваших детях.
- Непременно, непременно, вате сиятельство. Сочту священой обязанностью! - говорил Боголюбов, благоговейно наклоняясь к руке хозяйки.
Гиреева между тем прощалась с Алексеем Дмитриевичем.
- Береги ее. Она так слаба, так изнуряет себя, - шептала ему старуха на прощанье, указывая на его мать. - Ей нужно отдохнуть. На ней лица нет.
- Что ж мы можем? - небрежно пожал он плечами. - Это какая-то мания…
- Что ты, что ты! - с упреком произнесла старая барыня. - Твоя мать святая женщина, святая! Она забыла себя, забыла все ради ближних.
- Всех, ma tante , нельзя ни одеть, ни накормить, а себя разорить можно, - раздражительно развел руками Алексей Дмитриевич.
Гиреева с упреком покачала головой и пошла в сопровождении своей молоденькой племянницы, девушки с херувимским личиком, по направлению к парадной лестнице.
- Несчастная, несчастная женщина! - тихо говорила старуха, спускаясь с лестницы. - Ты видела, как она истомлена? Как воск тает, как воск! А сынок, а муж доматывают ее последние деньги и еще смеют говорить, что она их разоряет! И ведь говорила я ей, что Дмитрий негодяй, что ей не замуж нужно было идти, а жить на пользу ближних…
Залы в доме Белокопытовых начинали пустеть; у подъезда слышались крики лакеев, шум отъезжающих экипажей, быстрые звуки голосов:
- Вы завтра в опере?
- Ты едешь на пикник?
- Я заеду за тобой.
Хозяйка дома между тем ходила по комнатам и осматривала свечи.
- Завтра не ставь новых; эти еще могут прогореть, - говорила она лакею. - Ты запер фрукты? Дюшес надо обернуть бумагою.
Лакей хмуро слушал распоряжения и отвечал односложным: "Слушаю-с".
- Попроси ко мне Дмитрия Васильевича, - приказала наконец графиня, сделав необходимые распоряжения.
- Граф уже изволили уехать, - ответил лакей.
- Как уехал? Разве был заложен экипаж?