Глава четвертая
"Мне тяжело рассказывать вам, далекому русскому другу, о себе и о своей жизни. Все эти годы я жила сознанием, что есть на свете человек, которому ты не безразлична. Меня почему-то никогда не покидало чувство, что его я непременно дождусь. Если не самого, то хоть весточки о нем. Чувство это я берегла, как очень дорогое и очень важное. Оно всегда помогало мне находить силы в борьбе с жизненными неурядицами и невзгодами.
Не дождалась! Через многие годы поняла: надо, наконец, смириться с мыслью, что "степного сизого орла" сожгла война, что его нет и никогда не будет.
Как мне было жить?
У нас в Монголии говорят: хорошо, когда облако не закрывает солнце. У меня было много дней, когда я не видела солнца. Оно было закрыто тучами. Но все пережила.
В жизни не каждому человеку выпадает на долю счастье узнать Большую Любовь, а потом пронести ее через годы. Я узнала и пронесла. Если смерть моя не будет мгновенной, то умирая, я ни в чем не раскаюсь, ни о чем не пожалею.
Лучшая из наук - дружба. Благодаря Максиму, другим советским людям, с которыми мне приходилось или работать, или рядом жить, я узнала, какая это верная и добрая сила. Известно: у кого много друзей, жизнь того широка, как степь. У кого нет друзей - жизнь его, как ладонь, узка. У меня много друзей.
Теперь самое главное: Максима нет, но есть другой и тоже Максим - наследник его жизни, его крови, его духа. Сын - продолжение его. И этим я счастлива.
Вам благодарна за добрую память. Буду рада видеть вас своим гостем. Приезжайте!
Катюша - Алтан-Цэцэг.
Р. S. Волнуюсь, не нахожу себе места".
И я не нахожу себе места. Вспоминаю: "Разве могут навсегда затеряться и исчезнуть следы человека на земле? Разве могут оказаться в забвении имя и дела его? Человек - не песчинка…" Ну, не удивительно ли все это?
В каждом из нас постоянно живет нетерпеливое желание вновь побывать в тех местах и на тех дорогах, по которым шагал в далекой юности.
На некоторое время задерживают мелкие формальности, связанные с подготовкой проездных документов. Как-никак - загранпоездка. Но вот сделано все. Скоро я встречусь с Катюшей. Получается как в кино. Смотришь фильм, и вдруг на каком-то кадре лента обрывается. Ты сидишь и ждешь, когда киномеханики склеют ленту и дадут продолжение.
Лента, рассказывающая о дружбе монгольской девушки и русского парня, оборвалась на печальном кадре. И вот теперь я должен "склеить ленту" и дать продолжение.
Каким оно будет?
В ее письме нет рассказа о жизни. Но, как говорил поэт, "в письмах все не скажется и не все напишется".
Итак, в дорогу.
Советская пограничная станция Соловьевск. Капитан-пограничник, провожая меня в вагон международного сообщения Москва - Баин-Тумэнь, пожелал доброго пути и дружеских встреч на монгольской земле. От крепкого рукопожатия, от хорошего напутствия, от улыбки друга стало светло и приятно.
Впереди Эрен-цабо, монгольская станция. Ее еще не видно, она, как и вся эта пограничная, седая от ковылей и полыни степь, закрыта вечерним сумраком. Но вот в окнах вагона побежали назад электрические огни, и над степью, и над станционным поселком поплыл длинный и озорной тепловозный гудок: "При-еха-ли!"
Поезд замедлил ход, остановился. В вагон вошли молодой загорелый цирик и таможенный служащий. Цирик отдал честь, лихо прищелкнув каблуками. Таможенник улыбнулся и на чистом русском языке сказал:
- Здравствуй, товарищ!
- Сайн байну, дарга! - ответил я на приветствие по-монгольски.
Все трое рассмеялись.
Итак, я среди друзей.
- А вас здесь встречают, - сообщил таможенник и как-то загадочно улыбнулся! Видя мой недоуменный и вопросительный взгляд, добавил: - Дама…
В дружественную страну я ехал не с официальным визитом, и никто, конечно, не должен был меня встречать да еще на самой границе. Правда, о своем приезде я известил телеграммой Катюшу-Алтан-Цэцэг, чтобы своим появлением во внеурочный час не поставить ее в неловкое положение. Неожиданный приезд хорош лишь тогда, когда приезжают к родным и очень близким знакомым.
Разволновался. Торопливо полез в карман за пачкой "Беломора". Смешная привычка мужчин-россиян: чуть что - непременно хвататься за папиросы. Спички никак не мог найти. Прикурить мне дал, щелкнув пистолетом-зажигалкой, таможенник.
- А ее, простите, как звать?
"Этого еще не хватало - сдал голос" - подумал про себя.
Но таможенник не успел ответить - его позвали в другой вагон. Вместе с ним вышел и пограничник. Мне оставалось гадать, кто эта дама, и ждать ее.
И вот она появилась.
Глаза…
Я смотрел на нее и видел только глаза - темные, как спелые вишни, широко распахнутые и печальные. Она шла по вагону, осторожно ступая, словно боясь переступить какую-то невидимую черту.
Я сделал шаг навстречу. Тихо спросил:
- Катюша?
- Алтан-Цэцэг, - улыбнулась она.
- "Золотой цветок" означает?
- В Монголии исстари принято девочкам давать красивые имена, - и подала горячую крепкую руку.
Я увидел ее белозубую улыбку, а на длинных будто приклеенных ресницах - капельки-слезинки.
- Что же мы стоим? - спохватился я, заметив любопытные взгляды пассажиров.
Она шагнула в купе.
Вопросы и ответы о здоровье, о погоде, об удобствах в дороге, пустые и никчемные, но, видимо, необходимые при встречах. Такой уж обычаи у нас, русских, и у монголов.
Я испытывал странное ощущение - ощущение смещенного времени. Вчера и сегодня. Причем вчерашний день вставал в памяти так четко, словно совсем не было долгих-долгих лет жизни и тяжелых дорог, не было событий, которые крушили судьбы не только отдельных людей, но и детых народов и государств.
Я помнил ее лицо, налитое солнечней свежестью юности. И глаза, изумленно и вместе с тем тревожно глядевшие на мир. Время высушило, опалило ветрами щеки и круглый с ямочкой подбородок. У глаз появились лучики морщин - знаки прожитых лет. Однако знаки эти нисколько не старили ее. Не заметил я и усталости, что приходит с годами к людям, много пережившим.
Я помнил ее голос. Звонкий тогда, он звучал приглушенней, но тверже теперь.
Не растолстела, не изменилась, сумев сохранить изящность и стройность. Не осталось угловатости и резких жестов, их сменила мягкая женственность.
Косу срезала, носила высокую прическу - дань европейской моде.
Я глядел на нее и хотел увидеть ту Катюшу, что былинкой сломалась в седле и ускакала в вечернюю хмурую степь, унося с собой свою боль, свои слезы, свою беду. И не мог увидеть. В ее облике было что-то новое, совсем другое. Годы, которые пролегли между двумя рубежами - Вчера и Сегодня - принесли это новое. Но несмотря ни на что, она оставалась красивой.
Это была мягкая, спокойная красота начавшейся осени.
Она чувствовала себя неловко, смущенно, непривычно. Я - тоже. В жизни, к сожалению, нередко бывает так: встретятся знакомые люди, и даже близкие, а разговор у них не клеится: или говорить вдруг окажется не о чем, или что-то мешает. Вот и нам что-то мешало. Но что? Может, она не хотела, чтобы кто-то посторонний бесцеремонно вторгался в ее жизнь, в ее мир, тщательно оберегаемый ею? Но это уже произошло, и от этого теперь никуда не уйти, никуда не деться.
От скованности и неловкости нам помог избавиться случай. На каком-то затерянном в степи полустанке резко дернул поезд. Алтан-Цэцэг качнулась, хотела опереться о столик, но рука попала на остро отточенный нож. Она порезала палец.
- Ну вот, вы сразу захотели крови, - усмехнулась она и стала дуть на порез. У проводника вагона не оказалось ни аптечки, ни бинта. Я разорвал на ленты платок, смочил в одеколоне, перевязал руку и упрекнул ее в неосторожности.
- Неосторожна всю жизнь. - засмеялась она.
И нам сразу стало легко и свободно.
- Вы помните "Катюшу", песню о Катюше? - спросила Алтан-Цэцэг.
- II Катюшу, и песню о ней помню.
- Я - о песне. Она всю жизнь со мною рядом идет. В горькие минуты утешает, в минуты радости праздник светлей делает. - Откинулась к стенке, загляделась в темное окно, задумалась и тихо, для себя, запела:
Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет…
Замолкла, будто прислушиваясь к чему-то, горько вздохнула. По лицу пробежала скорбная тень. Встряхнула высокой прической, повернулась ко мне:
- А вас я не узнаю. В то время вы все были одинаковые: стриженые головы, ремни, пилотки, гимнастерки, сапоги. Как братья-близнецы.
- Мы братьями и были.
- Но все же вы как-то друг друга отличали?
- Вы тоже отличали одного из нас…
Усмехнулась:
- Монголы, впервые встретившись с русскими, говорили: "Носы у них длинные, волосы ковыльные, а глаза из неба сделаны".
Алтан-Цэцэг снова откинулась к стенке и, запрокинув голову, закрыла глаза. Теперь, когда сам по себе, словно ручеек в сушь, иссяк наш разговор, отчетливо стал слышен мерный перестук колес и шарканье чьих-то ног в коридоре. Щелкнул замок и дверь покатилась в сторону.
- Пожалуйста, выпейте чаю с молоком, - предложил проводник, стоявший с подносом в руках.
- Этот напиток - зеленый чай с молоком и солью, - сказала моя спутница и хозяйка, принимая от проводника пиалы. - и освежает, и снимает усталость. Попробуйте.
После чая Алтан-Цэцэг участливо спросила, не хочу ли я отдыхать, а когда услышала "нет", поднялась.
- Вам не кажется, что здесь душно?
- Да, пожалуй, - согласился я.
Мы стоим на площадке тамбура у настежь распахнутой двери. Смотрим в ночь. Она черная и непроглядная. В степи - ни просвета, ни огонька. Низко висят яркие звезды. Изредка какая-нибудь из них срывается, как с гвоздя, и, косо прочерчивая небосвод, падает, сгорая на лету. А у меня в голове странные мысли, сравнения.
В такую вот ночь где-то люди корпят над формулами, где-то изнемогают от жары у раскаленных мартенов, где-то стынут в секретах. В такую ночь где-то в мучительной боли рождаются люди и где-то умирают. А влюбленные, выискивая в небе свою звезду, мечтают о земных звездах, которые теплом и светом своим будут их согревать.
Хорошо - глядеть в ночное небо и размышлять о жизни.
Внезапно над степью загрохотала гроза. Короткие и яркие вспышки ослепительных стрел выхватывали зеленые гребни невысоких и пологих холмов. Громовые удары сотрясали землю. По поезду хлестал дождь. Так продолжалось минут пятнадцать, не более. Кончилась гроза так же внезапно, как и началась. Теперь степь, разбуженная и умытая, дохнула сырой свежестью и резким ароматом полевых цветов.
Я кладу руку на плечо Алтан-Цэцэг. Она не снимает ее. Полузакрыв глаза, о чем-то думает. Ей, по-видимому, сейчас тепло и уютно, а мне боязно словом или движением потревожить ее. Но вот она прикладывает платок к глазам, и я не пойму: утирает ли не прошенную слезу или дождевые капли. Обернулась ко мне:
- Я сейчас думала о такой же грозовой ночи, - взяла мою руку на своем плече, пожала. - Об ужасной ночи. О других ужасных ночах; которые наступили для меня после того, как уехал Максим.
Глава пятая
Фыркал уставший от долгой скачки вороной. В лицо всадницы бил тугой ветер, выжимая слезы. Болью в ушах отдавались удары копыт о сухую жесткую землю.
Изредка мелькали в стороне не то юрты, не то холмы, а, может, и юрты, и холмы. В одном месте вороной задержал было бег и попытался свернуть в сторону, но всадница огрела его ременной плеткой. Вороной тоскливо и жалобно заржал, словно жалуясь на горькую судьбу. Наконец, выбившись из сил, остановился, опустил голову. Его шатало из стороны в сторону. На землю падали белые ошметья пены. Разбитая скачкой, всадница неуклюже сползла с седла, тут же прилегла, уткнувшись лицом в жесткую траву. Крепкие, похожие на проволоку, стебли хурганы резали руки и кололи лицо.
Внутри словно что-то оборвалось. Хотелось кричать, но не было голоса. Хотелось глубоко, всей грудью, вдохнуть вечернюю свежесть, пришедшую на смену дневному горячему зною, но каждый вдох застревал в ребрах, и от этого было нестерпимо больно. Боль обвила железными обручами, давила и душила. Разорвать эти обручи не было сил.
Подул сильный ветер. Из-за южных холмов выползла зловещая черная туча. В ней, как в обгорелом котле, что-то двигалось, ворошилось, клокотало. А потом все это взорвалось ослепляющим огнем и грохотом, словно разверзлось небо. У вороного от удара подломились ноги, и он упал на колени. Тяжело поднялся, дрожа всем телом. Хлынули потоки воды. Они хлестали так, что уже через минуту не осталось сухой нитки.
После грозы ночь, черная, ветреная и сырая, тянулась мучительно долго. Но всадница не могла подняться и уехать - железные обручи по-прежнему давили ее.
От мокрой одежды стыла спина и грудь, стыли ноги.
От жалости к себе ей захотелось плакать, но плакать не могла - не было слез. Захотелось позвать на помощь, но кто услышит ее в грозовой степи?
Утро наступило внезапно, словно кто-то могучий нажал на кнопку и включил сразу весь солнечный, бьющий в глаза рассвет. Она поднялась с росной холодной травы, застывшая, окоченевшая, с нудной, тупой болью в висках и в затылке. В полусотне шагов щипал траву вороной. Скакун поглядел на поднявшуюся хозяйку, весело заржал. Она подошла к вороному, прижалась к его большой голове: "Прости меня, друг, за вчерашний вечер", - и долго стояла, измученная, обессиленная, больная.
Утро и солнце не принесли ни радости, ни облегчения. Ее бил озноб. Солнце не грело.
С трудом взобралась в седло, тронула повод. Вороной понимающе пошевелил большими острыми ушами и мелкой неторопливой рысцой затрусил, по своему вчерашнему следу.
В деревянной ступке старая Цэрэнлхам толкла плитку зеленого чая. Раздавался дробный веселый перестук. Занятая работой, старая Цэрэнлхам не видела и не слышала, как подъехала гостья. Увидела лишь, когда та привязала коня. Бабушка Цэрэнлхам приставила руку ко лбу, разглядывая приезжую. Узнав, удивленно всплеснула руками:
- Внучка приехала!
В такой ранний час Алтан-Цэцэг никогда не приезжала, и бабушка ее не ждала. Ждала вчера вечером, но вечером Алтан-Цэцэг почему-то не приехала, что-то ее задержало. Может, случилось что?
Старая тяжело поднялась навстречу. Прожитые годы согнули Цэрэнлхам спину, задубили ее изрезанное глубокими морщинами лицо, узлами завязали синие вены на руках и ногах. Веки ее набрякли, стали тяжелыми. Голову покрыл белый снег. Но зубы, белые и крепкие, сохранились все до единого.
Бабушка и внучка прошли в юрту. Старая присела к очагу, подбросила сухого кизяка, раздула огонь. Алтан-Цэцэг прошла на правую сторону, на хозяйскую половину. В юрте стоял острый и кислый запах кожи, проквашенного молока, кизяка и горького дыма.
Бабушка закурила трубку. Изредка поглядывая па внучку, она ни о чем пока не спрашивала: степняки не любят ни суетливых действий, ни поспешных вопросов. Молчала и внучка. Она сидела на низкой скамеечке, закрыв глаза. Ее по-прежнему знобило, сейчас, пожалуй, сильнее, чем ранним утром.
"На ней лица нет. В глазах нехороший блеск. Нарядный шелковый терлик-халат измят, заляпан грязью и нет пояса-ходака. Что-то случилось. Но что? Может, упала с коня? Непонятно", - размышляла Цэрэнлхам, попыхивая трубкой.
Забулькал, заклокотал котел на очаге. На маленький столик бабушка поставила вазу с конфетами и печеньем. В кружки налила густого, жирного, соленого чаю с молоком. Только теперь спросила:
- Что нового? Какие вести ты привезла из города?
- Добрые, бабушка. Вчера я получила диплом об окончании техникума.
- Кто ты теперь?
- Зоотехник, бабушка!
- Когда журавлята снимаются с гнезда и впервые становятся на крыло, то от радости поют-курлычут и по полдня танцуют, наслаждаясь счастьем. Люди тоже веселятся. А у тебя почему-то нет радости.
Алтан-Цэцэг наклонила голову, промолчала.
Из-под тяжелых век бабушка внимательно поглядела на Алтан-Цэцэг, на ее погасшие глаза, сказала:
- Ты так ждала этот день. А дождавшись, даже песню про русскую девушку забыла.
Алтан-Цэцэг вздрогнула. Напоминание о русской песне отдалось в ее сердце болью. Зажмурилась, на щеке почувствовала теплую слезу.
- Отец дома?
- В Матат-сомоне он, - смахнув слезу, не сразу ответила Алтан-Цэцэг, - агитирует аратов в артель объединяться, чтобы вместе работать и жить новой жизнью.
- Такой же, какой живут араты в России?
- Да, бабушка, как живут араты в России. В колхозах и совхозах.
Трубка у бабушки погасла. Она вытащила пальцами из очага каленый уголек, покатала его на жесткой ладони, прикурила.
- Еще какие новости?
- Мы получили квартиру в новом каменном доме. Окна большие и светлые. Солнце целый день гуляет по комнатам.
- Будете жить, как русские?
Алтан-Цэцэг устало вздохнула:
- Будем жить, как люди.
Бабушка пристально, изучающе поглядела в лицо Алтан-Цэцэг, покачала головой: "Совсем расхворалась девочка".
- Папа просит тебя, бабушка, переехать к нам. Зачем тебе жить одной в степи? У нас в новой квартире просторно, чисто и тепло. И места всем хватит - две комнаты.
И тут Алтан-Цэцэг поймала себя на мысли, что невольно сравнивает свою квартиру с юртой. Она, выросшая в юрте, сейчас будто впервые увидела ее.
Бабушкина юрта не хуже и не лучше других. Напротив двери, за очагом и низеньким столиком, стоит киот, окрашенный в красный цвет. На киоте - фигурки бурханов-богов, отлитые из бронзы, похожие на веселых человечков. Рядом с бурханами - жертвенные чашечки, заполненные маслом, молоком, зернами. (Богов ведь тоже надо кормить и поить - на святом духе долго не протянут). Слева от киота горкой - один на другом - лежат почерневшие от времени сундуки, туго перетянутые сыромятными ремнями. Над сундуками висят летние дэли (зимние - в сундуках). Еще левей - кровать. Левая часть юрты - гостевая половина, правая - хозяйская. Здесь тоже стоит кровать. У самой двери справа - шкаф с посудой. Вот и все. Ничего лишнего. Как и велось исстари многими поколениями кочевников.
Старшие поколения знали, как медленно текла река степной жизни. Рождались и умирали люди, а над их головами вечно бежали белые, похожие на белых барашков, облака. Караваны двугорбых верблюдов не спеша двигались в знойном мареве. Темнели, старились, худились юрты. В них скрипел, стучал и плакал в нудной и вечной тоске ветер. Все казалось извечным, незыблемым и привычным. Так было, наставляли каноны желтой религии, и так будет. Изменить образ жизни - то же, что не видавшему воды кинуться в далекое плавание.
Но ведь нашлись смелые и мудрые баторы, кинулись и повели за собой других. Однако и при новой жизни трудно отрешиться от старых привычек.
- Передай отцу, - твердо сказала Цэрэнлхам, - из юрты я никуда не поеду. Я родилась и умру в юрте. У вас, молодых, - другая жизнь. Вы не хотите, чтобы сизый кизячий дымок кудрявился над юртой, не хотите, чтобы черный котел был. Живите по-новому. Свет не сдержишь уздой - так говорили в старину знающие люди.
Алтан-Цэцэг не стала ни убеждать, ни уговаривать старую Цэрэнлхам. Это было бы пустым занятием, бесполезной тратой времени.