Александр поспешно закрыл и спрятал под себя учебник акушерства, жуткими картинками из которого воспользовалась для наглядности Иля, объясняя ему, что такое "аборт", на который легла его мама – в то время как Гусаров отсутствовал на зимних учениях. И так он, Александр, чувствовал себя неловко в чужом доме, а тут еще и брат Или. Который учится в самой Москве. И не где-нибудь – в МГУ, который Сталин нашей молодежи в наследство оставил на Ленинских горах.
– Ну, погоди, сестренка, погоди! – прекратил телячьи нежности студент. – Я так задубел, от вокзала идючи, что ничего не воспринимаю… Дай согреться.
Стукнул об пол портфель, и студент заглянул в гостиную. Все на нем искрилось от снега – и лисья меховая шапка, и ворсистое верблюжье пальто с широкими округлыми плечами. Ухватившись за кушак, он отступил в прихожую и спросил:
– А где же предки?
– Папа воздухом пошел дышать, а мама на рынок. Все баранину к твоему приезду ищет. Для плова.
– Неужели плов будет?
– Конечно, будет! Только со свининой, я так думаю.
– Да хоть с чем! Сто лет не едал!
Потирая руки, студент вошел в гостиную, и Александр приоткрыл рот. На брате Или был оранжевый пиджак, такой длинный, что почти до колен. Узкие брючки с широкими отворотами. А ботинки! Огромные, как утюги, и на толстенных подошвах. А под пиджаком, который студент МГУ неторопливо расстегнул, обнажился огромный галстук. Пестрый такой. С обезьяной. А точнее говоря – с орангутангом. Который ухмылялся… Девять лет уже прожил на этом свете Александр, но ничего подобного, одежды такой, не то что не видел, но и вообразить себе не мог.
– Это еще кто? – вдруг в бешенстве внезапном закричал студент.
– Одноклассник мой, – оробела Иля. – У нас сейчас живет.
Он привстал с учебника акушерства:
– А-александр.
– Хэллоу, май бой! – давнул ему руку студент. – Я имею в виду, почему у вас этот висит?
Александр оглянулся от стола. За ним, в простенке между пятнами окон, заиндевело-солнечно светящими сквозь тюль, висел портрет Сталина. В серебряной рамке. Исполненный мягким карандашом. Вождь был очень красив в своем белом мундире со звездами на погонах.
– Висит… – Иля озадаченно подняла брови, отчего на лбу ее еще заметней проступили следы от оспинок. – Он всегда ведь здесь висел. Или ты забыл?
– Палач усатый!
– Как это, "палач"? – опешил Александр.
– А так!
Александр с Илей переглянулись.
– Сколько он людей невинных погубил, знаете? Миллионы! До вас тут что, еще не дошло?
– Н-нет.
– И в школе вам ничего не говорили?
– Не говорили.
– Ничего, еще скажут. – Студент поднял руки и отцепил портрет. – Все, товарищ Coco! Кончилось ваше время!…
Он посмотрел туда-сюда, куда бы его деть, а потом вышел из комнаты. Прямоугольник свежей пустоты показывал, как сильно выцвели обои в гостиной. Александр взглянул на Илю, которая в ответ пожала плечами – в том смысле, что брату, как студенту МГУ, видней. На кухне лязгнуло накрытое портретом мусорное ведро, и студент вернулся – с хмурым лицом. А обезьяна с его галстука ухмылялась.
– Салават! – сказала Иля.
– Ну.
– Наверное, ты проголодался с дороги. Хочешь чайку? У нас даже зеленый есть.
– Хочу рюмку водки. – Салават сел за пианино и сорвал с крышки длинную салфетку. – Рюмку водки и хвост селедки, моя заботливая сестренка!
Студент по-мальчишески крутанулся на винте табурета.
– А ты, стало быть, с Илькой в одной школе?
– Угу.
– Это хорошо.
– И даже в одном классе.
– Да ну? – Он развернулся к Александру оранжевой своей спиной, открыл пианино, поднял руки и зашевелил в воздухе пальцами. – Это просто замечательно…
Александр кашлянул, после чего задал вопрос:
– А в Москве, там тоже так холодно?
– В Москве-то? Нет, в Москве оно гораздо холодней. В Москве, май бой, мороз просто ошеломляющий…
И он взбурлил тишину нисходящей гаммой.
– Такой, – добавил он, – что яйца в штанах звенят, а воробьи, те вообще на лету замерзают.
Александр принужденно усмехнулся.
– А вообще она какая, – спросил он, – Москва?
– Город контрастов! – отрезал студент надежду на серьезный разговор.
Семеня, Иля внесла поднос с бутылкой коньяка, рюмкой и блюдечком с нарезанным лимоном, поставила на стол.
– Сестреночка, люблю!
Старший брат подтащил ее к себе и чмокнул в затылок, в пробор между туго заплетенными косичками. Иля при этом потупилась от удовольствия – невзрачная, круглолицая девочка. Никогда не думал Александр, что судьба заставит их сойтись, тем более что был он влюблен в двух других одноклассниц – в брюнетку Таню Пустовалову с ореховыми глазами и подвижным ярким ртом, а еще в Нину Лозинскую, блондинку с незабудковым взглядом. Но увы, их мамы – Александра и Или – сдружились, как члены родительского комитета класса.
– Лейдиз энд джентльмен, ваше здоровье! – Салават свел глаза на рюмку, опрокинул ее, бросил в рот лимон – зажмурился. Вытащил изо рта колечко корки и открыл свои черные глаза. – Интересуешься, значит, столицей своей Родины? И правильно! Вот кончишь школу, и поступай в МГУ – мой тебе совет. Только в Москве должно жить джентльмену. Нашему советскому, естественно. Что есть джентльмен, знаешь?
Когда Александр знал даже, что есть "эсквайр"…
– Благородный человек.
– Именно так! При всех ее контрастах Москва, мой юный друг, – это целое государство. Высокоцивилизованное небольшое государство внутри огромного, но недоразвитого. Государство Будущего! Я уже здоровый долдон был" но все равно, поступив в МГУ, как скачок во времени совершил. И сюда уже возвращаюсь как в патриархальное прошлое. Как в детство обратно выпадаю… Ладно, дети мои! С вашего молчаливого одобрения я, пожалуй, еще рюмашку. А то после вчерашнего у меня мозги еще набекрень. Мы так вчера с ребятами дали по случаю благополучной сдачи сессии, что я, представьте себе, ничего не помню! Ни как в поезд усадили, ни как на полку взвалили.
– На верхнюю?
Салават выпил рюмку.
– На нее. Хорошо на верхней полке, у открытого окна! – пропел он. – Окно, правда, было задраено наглухо и заморожено вдобавок. Хотите, дети мои, я вам буги-вуги сделаю?
– А что это? – спросила Иля.
Вместо ответа Салават заиграл так, что в серванте зазвенел трофейный мейсенский хрусталь, а маятник в часах, красивых, как гроб, поставленный на попа, остановился. При этом Салават поднимал плечи своего оранжевого пиджака, тряс набриолиненной черной головой и оглядывался от клавиш, подмигивая и сверкая глазами. А потом и запел:
Не ходите, дети, в школу,
пейте, дети, кока-колу!
Не ругайтесь, дети, матом,
а танцуйте буги-атом!…
Дети засмеялись.
– Нравятся буги-вуги? – закричал Салават. – Если нальете таперу, он вам еще не то сделает!…
Но сделать обещанное он не успел, потому что из двери раздалось:
– Салават! – И он отдернул руки от клавиш.
Вошел Генерал.
На нем была дымчато-серого каракуля папаха, черная кавалерийская бурка и сапоги со шпорами. Местное население, скорее, пугалось его вида, хотя жена генерала, запирая за ним дверь, говорила: "Опять пошел людей смешить!" Папаха на нем была полковничья, потому что именно полковником вышел он в отставку. Но называть его, было сказано Александру, следует: Генерал. Причем не "товарищ", а просто. Иначе он мог рассердиться. Потому что, сказала Иля, Генерал наш впал в детство.
Скрипя паркетом, Генерал шагнул к Салавату, и тот опустил крышку пианино и поднялся.
– Батыр! – Генерал поднял руку и в виде ласки сильно дернул сына за волосы, растрепал ему набриолиненный кок, с удивлением понюхал свою ладонь и добавил: – Салават Юлаев!…
Повернулся и, расстегнув бурку, тяжело опустился на тахту, накрытую бухарским ковром, восходящим до самого потолка. Стукнул нетерпеливо каблуком:
– Илька!
Когда не было супруги, с виду уже бабушки, огромной, мягкой, пестрой, с лицом, увешанным бордовыми бородавками, и неправильной русской речью, сапоги ему снимала дочь. В это время Генерал обменивался с сыном короткими фразами по-башкирски, взявшись для упора за складку ковра своими руками – опухше-толстыми и покрытыми невеселыми веснушками. Так они говорили: вопрос – ответ. Иля унесла сапоги в прихожую и вернулась с парой войлочных тапок, которые надела Генералу на ноги. Потом, сбросив свои тапки, она влезла на тахту и стащила с Генерала бурку. Выпрямилась на коленях и двумя руками сняла с него полковничью папаху, обнажив голову Генерала – безволосую, стеариново-бледную, с буграми, вмятинами и без правого уха.
Это ухо Генералу отрубил нукер эмира Бухарского, сбежавшего в Афганистан. В двадцатых годах, когда Генерал был еще в такой могучей силе, что с одного удара шашкой разваливал человека пополам – до самого седла. Да! А голов нарубил я, сказал Александру Генерал, как Тимур. Гору! Род его войск давным-давно уже уступил место танкам,.и в былую удаль Генерала было трудно поверить. Тем более что теперь Генерал бьет только мух. Во дворе у сараев ищет палочки, приносит их домой, расщепляет, вставляет кусочек кожи, потом, отбивая себе пальцы, сбивает гвоздиком – готова мухобойка! Их у него целый запас. А кожу для мухобоек генерал беспощадно вырезает из трофейных немецких кобур. Целый чемодан у него этих пленительных, лаково-черных кобур из-под парабеллумов. Прошлое лето было очень жарким, от дощатой помойки во дворе мухи развелись в несметном количестве, и Генерал бил их целыми днями, подкрадываясь тихонько в одних белых подштанниках. Но попадал не часто и каждый раз, промахиваясь, страшно ругался на своем языке и брызгал слюной. А когда попадал – издавал гортанный крик победы. Спасая Генерала, супруга его навешала всюду гирлянды липучек, они дочерна облипали, но то и дело раздавалось жужжание, так много их было, и Генерал вскакивал, и довскакивался: инфаркт его хватил. И он лежал в госпитале до самой зимы, а теперь только ему и остается, что разгуливать по Пяскуву в своей бурке, пахнущей нафталином, и строго следить за тем, чтобы младшие по званию первые отдавали честь. И еще он раз в неделю любимые свои часы заводит – с маятником за стеклом. Вот и все его радости. Потому что зимой мух нет.
Закончив разговор с сыном, Генерал долго качал головой.
Потом он ее поднял и увидел Александра.
– Батыр! – сказал ему Генерал, кивая на сына. – Салават Юлаев!…
Иля прокричала ему в заросшую седым волосом дырку отрубленного уха, что по-башкирски Александр не знает.
– Урус? – сообразил Генерал.
Александр кивнул:
– Русский.
Генерал его по истечении дня забывал начисто.
– Сын! – Генерал показал пальцем на Салавата, который подмигнул при этом Александру. – Москва учится. Эмгэу! Большой человек будет. О-о! Молотов будет.
Показывая, каким большим человеком будет Салават, Генерал взвел глаза, и вдруг они у него остекленели.
– Сталин… – Челюсть его отвалилась и поблескивала золотом вставных зубов. Он долго смотрел на простенок между окнами, где зиял прямоугольник пустоты с невытащенным гвоздем, а потом закричал: – Сталин где, Илька?!
Руки его стиснули складку ковра.
Салават сказал по-башкирски, и голова Генерала, как на шарнирах, повернулась.
– Ты?
– Я.
Генерал поднялся и, волоча ноги, ушел к себе в кабинет. И дверь закрыл, чтобы не слышать то, что вслед ему говорил Салават по-башкирски.
– Салаватик, повесь обратно! – Иля сложила ладони.
– Палача? – Салават вынул расческу, зачесал гладко свой кок. Потом он подтянул узел галстука, с которого скалилась обезьяна. – Если хочет, сам пусть вешает. Но тогда ноги моей в этом доме не будет.
– Салаватик, но он же…
Дверь кабинета распахнулась, и Генерал вернулся. С саблей в руках.
– Товарищ Фрунзе мне ее. Михаил Васильич. Собственноручно!… – Он рванул саблю из ножен, и глаза его выпучились.
– Папочка! – обхватила его Иля.
Он убрал руку с эфеса, оторвал за косу от себя дочь и, отшвырнув на тахту, рванул саблю снова.
Салават шагнул к нему.
– Отец!
Генерал издал звук натуги, пукнул, и, сверкнув, сабля вылетела наружу.
– СТАЛИН?
– Йок, – качнул своим коком Салават.
Отбросив ножны, Генерал поймал его за галстук, взмахнул саблей, и на шее у Салавата остался один узел с обрезком.
Генерал разжал кулак, посмотрел на конец с обезьяной, качнул головой:
– Эмгэу… Зар-р-рублю!!! – зарычал он, закатывая глаза.
Сабля со свистом рассекла свет солнца и запнулась над головой Салавата. Хрипя, Генерал левой рукой схватился за сердце, и сабля – Салават успел отскочить – вырвалась из ударной его руки и вонзилась в пол. Генерал повернулся и рухнул в объятья Или, подминая ее своей тяжестью.
Эфес с припаянным орденом боевого Красного Знамени раскачал саблю, и, выскочив из паркетины, она загремела об пол, а потом вдруг хрупко разломилась надвое под подошвой Салавата, который бросился в прихожую – к телефону.
И тогда вслед за Илей Александр зарыдал.
КЛАДБИЩЕ В ДРУСКИНИНКАЙ
I.
Вот уже десять лет, как Литва была освобождена, и Александра повезли туда, чтобы укрепить ему легкие после перенесенного коклюша.
Из лесу еще постреливали. Это были последние выстрелы. Утихающие. И самый последний – раскатистый, винтовочный – пришелся по ним.
Он прогремел, когда, уже по эту сторону границы, они, оставив "виллис" на пустынном рокадном шоссе, спустились к обрыву, чтобы полюбоваться видом на Чертову Яму – огромную пропасть, заросшую до горизонта непроходимым, лесом, – куда, по преданию, некогда провалилось чем-то разгневавшее высшие силы славное царство-государство. Сумрачная грандиозность провального пейзажа так поразила Александра, что он с трудом держался на слабеющих ногах. Замер и оставался бездыханным, чтобы не привлечь внимания незримых затаившихся сил, которые вполне могли прибрать и их – вместе с папиным шофером по фамилии Медведь. А он, Медведь, тоже потрясенный, вдруг сорвал с себя пилотку, сдавил в кулаке, замахнулся и загоготал: "О-го-го-о!…" – в том смысле, что нам, русакам, по одно место силы преисподней. И тогда в ответ прожужжала оттуда пуля – такая медленная… Потом, отставший, прикатился и звук выстрела, и вдруг Чертова Яма разразилась таким страшным хохотом, что все четверо бросились оземь.
– Ползком к машине, быстро! – скомандовал папа.
Вдвоем с шофером они прикрыли отступление мамы и Александра, а потом с обеих сторон впрыгнули в "виллис", который рванул с места так, что привстал на дыбы.
Километров пять летели они прочь: папа – с обнаженным в сторону леса "Макаровым", Медведь – сжимая штык в зубах. Когда папа убрал пистолет, оставив, впрочем, кобуру расстегнутой, Медведь вынул изо рта штык, вслепую кинул в ножны и сбросил скорость.
Еще с километр проехали молча.
– Это, может, охотник? – предположила мама.
– В июне-то?… Может, и охотник, не знаю. – Папа пожал плечами, отчего на миг отслоились погоны. – Им закон не писан: Литва!
– Разрешите обратиться, товарищ гвардии майор.
– Брось, Медведь! – сказал папа. – Формальности можешь отставить: мы теперь с тобой огнем крещенные.
– Я к тому, товарищ майор… То, може, браток лесной.
Папа выбил из пачки "Беломора" папиросу, сломил мундштук, обдал приятным дымом. Это был лучший в стране "Беломор" – питерской табачной фабрики имени Урицкого. Товарищ по Академии прислал ему недавно.
– Те братья. Медведь, – ответил папа, – давно в могиле. В братской.
– То, може, не усе, товарищ майор. Яки, може, сховаюся.
– Не исключено, – согласился папа добродушно. – Хотя вряд ли. Это все-таки Европа, Медведь! Не наша тайга. В тайге-то еще можно скрыться, нырнул в нее – и поминай, как звали. Была б винтовка, добрый нож да опыт таежный – и хоть жизнь живи. Тут – нет… Куда? Сколько они тут партизанили, братья? Пять, ну семь от силы лет. А потом?
Молчали – с километр. Промеж разомкнутых плечей двух мужчин с заднего сиденья Александр наблюдал летящее навстречу шоссе.
– Папа, – спросил он, – а что такое рокадное?
– Интересуешься? – Оживившись, папа завел руку за спинку сиденья и потрепал ему волосы на затылке. – Идущее, значит, параллельно линии фронта. Не поперек, а вдоль. Уяснил?
– Так точно, – ответил Александр, чтобы сделать приятное папе.
Медведь сказал:
– В комендатуру, значит, заявлять не будем…
– А на кого? – удивился папа. – На браконьера? С браконьерами пусть гражданские власти разбираются. Не наше с тобой это дело, Медведь. Верно говорю?
– Так точно, товарищ майор: не наше. Только в другой раз пускай мне автомат выдают. Без него я в эту Литву не поеду.
– Автомат? – жестко спросил отец. – Зачем тебе?
– На всякий случай.
– Ты вот что. Медведь… Паники тут мне не разводи. Понял?
– Так точно, товарищ гвардии майор! Только я на ту весну демобилизуюсь. Так дослужить бы.
Мама вмешалась:
– А может быть, действительно сообщить куда следует?
Шея над воротником полевой гимнастерки у папы побагровела, и твердые уши его на просвет заалелись.
– Шофер ты хороший, Медведь, – отрывисто бросил он, глядя перед собой. – Вот только солдат из тебя вряд ли получится.
А маме он ответил только в Друскининкае (не при подчиненном):
– В свое время паникеров у нас – знаешь? К стенке ставили.
– А если он сам, через твою голову?
– Пусть стучит, – сказал папа, – раз так его гражданка научила. За три года не переучишь… А меня, Любовь, – меня война воспитала. И от случайной пули принципов своих менять не стану. – Подошел официант, и папа поднял голову. – Так. Что вы можете нам предложить?
– Есть свежий карп, товарищ гвардии майор.
– Несите. Только рыбка, она посуху не ходит… Ты будешь?
Мама покачала головой.
– И тебе не советую.
– Тогда граммов триста монопольной.
– Вас понял. – И официант развернулся через правое плечо.
А на заре мужчины уехали обратно, оставив их, Любовь и Александра, наедине с Литвой.