Глава 13
- Ты спишь, пацан?
Я его не вижу в темноте. Только слышу, как он возится в коридоре, снимает плащ, ботинки, как натыкается на алюминиевый таз, стоящий под умывальником, и как таз долго, противно звенит.
- Нет, я не сплю.
- А что ты делаешь!
- Думаю.
- Ты большой русский мыслитель? Да?
Настроение у него хорошее. С чего бы это? Получил хорошее письмо от нее? Или просто так. Уже я не помню, когда у него в последний раз было хорошее настроение. И всегда так получается, что у нас все наоборот: ему хорошо - мне плохо.
Он входит в комнату, подходит к моей раскладушке, склоняется надо мной.
- Пацан, я по тебе соскучился, мы с тобой почти не видимся.
Я что-то бурчу в ответ. А сам думаю: раньше надо было по мне соскучиваться. Когда еще она была. А теперь-то что!
- Хочешь, зажжем коптилку, будем жить, а не спать. Все-таки праздник.
- Мне спать охота... Мне завтра в школу.
- А мне завтра в Большой театр? Ладно, дрыхни, маленький, скучный старичок.
Он в темноте стелет себе постель. Он это ловко делает в темноте. Привык приходить, когда я сплю.
- Ты Хайдера помнишь? - неожиданно говорю я.
- Да. Которого ты сюда приводил. Он еще в шахматы ничего играл.
- Да. У него семнадцатого апреля отца на фронте убили. Сегодня повестку получил.
- Жалко парня.
Отец ложится, долго устраивается, выбирая удобное место, кровать издает какой-то звонкий, жидкий звук.
Я вспоминаю белое лицо Хайдера, его неожиданный, страшный горловой крик "отца... отца", мне хочется забыть это, скорей уснуть, но я знаю: уснуть не удастся. И еще я вспоминаю то, что он не договорил: то, из-за чего я мог бы убить его. То, о чем я не думаю только потому, что не позволяю себе... То, о чем я никогда не спрошу отца.
Почему ты здесь, а не там? Я понимаю, ты нужен здесь, ты работаешь в госпитале, на тебе лица нет, ты проводишь там круглые сутки. Кроме того, ты ведешь занятия со студентами. Война войной, но студенты-то должны учиться, а то у страны не будет врачей. И мне хорошо, что ты здесь, а не там, что ты рядом.
Но я не хочу, чтобы Хайдер, чтобы я сам так мог подумать о тебе. Поэтому я спрашиваю тебя: почему ты не на фронте? Я спрашиваю тебя мысленно. У меня нет сил спросить тебя вслух. Я не имею права спросить тебя вслух. Если бы я не верил тебе, если б я не знал, какой ты, я просто подошел бы к тебе и сказал: отец, почему ты не на фронте?
- Что ты там бормочешь?
- Так.
- Ты спи.. Конечно, жалко этого мальчика. Всех этих мальчиков жалко. Понимаешь, каждый день тысячи мальчиков получают эти извещения.
- Других я не знаю. Я Хайдера знаю.
- Ну, и что теперь делать? Хныкать, не спать? Вчера в госпитале тоже... трое. И их мальчики еще ничего не знают. Даже еще извещения не оформлены. И это будет каждый день, и завтра, и послезавтра...
- Всю жизнь?
- До тех пор, пока мы не победим.
Пока мы не победим. Пока вы не победите. Сидя здесь. За три тысячи километров от фронта. И опять, почти вслух, я говорю ему: отец, почему ты...
- Ты чего? - сонно спрашивает он. - Что ты все вертишься на кровати? Спать, спать!
- А у меня, может, бессонница...
Глава 14
Хочу забыть обо всем на свете. О Хайдере. О его отце. О Шеле. Хочу забыть об эвакуации, о холодах, об этом городе, о том, что ребята грызут на уроках жмых. О том, что от матери третий месяц нет писем... Обо всем на свете. Хочу забыть о войне.
Войны нет. Весна. Да еще какая! Лето в мае. Восемнадцать градусов, всюду мокро, весь город - огромная блестящая лужа.
Вечером иду в кино, в клуб. "Дети до шестнадцати лет не допускаются". Идиотская надпись, уравниловка... Смотря какие дети. Недоразвитых и в восемнадцать не надо пускать.
- Мальчик до шестнадцати, сейчас вечерний сеанс.
Это билетерша. У нее низкий, мужской голос.
- Я вам не мальчик.
- А кто же ты?
- Гражданин.
- Видали таких граждан? А ну, пошел отсюда!
- Я билет купил за семь рублей. Мне шестнадцать лет. И вообще, чего вы грубите!
- Я тебе не грублю, я тебе по-русски говорю.
Попробуй объясни ей... А мне хочется в кино, я уже давно в кино не был. И потом семь рублей...
Я делаю равнодушные, невидящие глаза и иду мимо нее, как мимо столба. Это старый прием. Идешь быстро, но очень спокойно. Голову держишь высоко. Равнение на надпись "Запасной выход". И вдруг, когда билетерша устремляется за тобой (а она помешкает секунду-другую обязательно, потому что люди проходят за тобой мимо нее), ты сжимаешься и делаешь короткий, прямой бросок в зал. Как мячик. Раз - и в ворота. А в зале уже гаснет свет и ищи-свищи ветра... Да и кому охота этим заниматься!
Это старый коронный прием мальчиков-безбилетников с Чистых прудов (они "прикреплены" к "Колизею") и с Пушкинской (эти шуруют в "Художественном"). Работа эта не лишена риска. Но мальчики-безбилетники любят рисковые дела. А я не безбилетник - и это придает мне сил. Я купил билет за семь рублей, но что поделаешь, если контролерша такая стерва.
- Эй, пацан! Может, милицию позвать? Пацан, остановись!
("Пацан" - как по-разному это звучит! Отец ведь тоже иногда называет меня так.) Насчет милиции это она загнула. В городе всего несколько женщин-милиционеров и один усатый старик, похожий на городового. Они далеко, и их не тратят по пустякам.
Вот я уже и в зале. Показывают журнал "Битва под Москвой". На экране генерал Рокоссовский осматривает позиции. Это молодой, стройный генерал, и у него походка наполеоновского маршала. Так, может быть. Ней ходил или Даву. И вообще Рокоссовский мне нравится. Он дал немцам под Москвой! И потом он действительно похож на генерала. Бывают такие толстые, маленькие генералы, не поймешь, то ли повар, то ли генерал (правда, Кутузов тоже толстый был). А этот шагает легко, властно, смело, как и подобает генералу. И он стрижен ежиком. И у него прищуренные зоркие глаза. И у него фамилия какая - Р о к - оссовский - роковая для фашистов фамилия. Он мне с самого начала понравился, с первых военных киножурналов. С тех пор я за него "болею" и даже собираю про него вырезки.
Генерал Рокоссовский осмотрел позиции и уехал в маленькой бронированной машине, а наши орудийные расчеты дали залп по врагу, и киножурнал кончился. В зале загорелся свет. Я подумал, что сейчас контролерша будет меня искать. Но ничего подобного. В зале было много пацанов, особенно в первых рядах, - настоящие безбилетники, но попробуй, всех перелови и выведи. А может, она их по-соседски пускает, а я в этом кино первый раз.
Когда зажегся свет, я решил пересесть поближе. Оглянулся - вижу, в четвертом ряду сидит девушка лет шестнадцати-семнадцати. С затылка ничего. Стрижена коротко, как студентка. Но на студентку, пожалуй, не тянет - так класс девятый или десятый. Я минуточку поколебался... Садиться рядом или нет! А потом думаю: ладно, чего я теряю? Не понравится она мне - буду кино смотреть.
Заготовил две фразы. Первая: "Я вам не помешаю?" Вторая: "Здесь, кажется, свободно?"
Я немного помешкал, а тут и свет погас. Я сел и спросил тихо:
- Я вам не помешаю?
Но спросил так тихо, как будто я сам с собой разговариваю. Она даже не повернулась. Это мне не понравилось. Я не люблю таких, которые не поворачиваются, которые делают вид, что ничего не произошло, которые как будто не понимают, что к ней специально подсели, которые сидят неподвижно, с напряженным профилем. Знаете, такой каменный, как барельеф, не отвечающий, напряженный профиль... Но, может, она просто подумала, что я воришка или псих, который только и ждет, когда в зале станет темно и можно будет разговаривать самому с собой. Я решил обождать. К тому же я ее еще толком не разглядел. Свет погас, а кино не начиналось. В задних рядах уже кричали:
- Сапожники, сапожники!
Наконец пыльный струящийся луч потянулся к экрану, и звук заработал со страшной силой и хрипотой.
После первых кадров, улучив паузу в этом неразборчивом, гулком хрипении, я сказал, довольно четко и явно обращаясь к ней, а не к самому себе:
- А фильм-то черно-белый (это в специальной книжке, которая у отца была, я вычитал, что нормальные серые фильмы называются черно-белыми)!
Она опять не ответила. Теперь я разглядел ее профиль. Профиль был ничего, симпатичный. Она была курносенькая.
- Да, черно-белый фильм, - повторил я, чувствуя, что начал не с того, слишком научно.
- А какие еще бывают? - не поворачиваясь, прямо держа устремленный на экран и тем не менее довольно симпатичный, но несколько напряженный профиль, сказала она. - Черно-красные или серо-буро-малиновые?
- Бывают черно-белые, трехцветные или цветные. Бывают также немые, звуковые или звуковые с одной музыкой.
- Что-то я таких не видела.
- Например, "Огни большого города". Чарли Чаплин протестовал против звука и сделал одну музыку.
- Да?.. Ну давайте смотреть этот черно-белый, как вы говорите, фильм.
- Давайте.
Но в том-то и дело, что смотреть я уже ничего не мог. Я внимательно глядел на экран, но не мог понять, что там происходит, потому что обдумывал свою следующую фразу. Но поскольку я не мог смотреть фильм, то и говорить мне было не о чем. Нелепо же во время сеанса вести отвлеченные разговоры, не относящиеся к фильму. Я смотрел на экран тупо и напряженно, пытаясь понять, что там происходит, кто кому кем приходится и чего они в конце концов хотят друг от друга. Фильм был довоенный, музыкальный. В конце концов это надоело мне, и я вовсе перестал смотреть на экран, а стал все чаще и дольше глядеть на свою соседку. Казалось, нет для нее ничего более интересного, чем эта музыкальная картина. Ее глаза прямо-таки вцепились в черно-белый квадрат экрана. Иногда, в самых интересных местах, она громко смеялась или говорила сдавленно: "Ой, не могу!"
А я все смотрел на нее. Не отрывая глаз от экрана, она сказала:
- Вы бы лучше туда смотрели. Гораздо интереснее.
Я хотел сострить, но не нашелся и пробормотал еле слышно:
- Это смотря на чей вкус.
Теперь мне вообще нечего было делать. Смотреть на экран не хотелось, на нее - неудобно. Я закрыл глаза.
- Может, тебе подушку дать? - прошелестел чей-то старческий голос. Это была моя соседка слева.
- Дайте, - сказал я, не открывая глаз. - Только с чистой наволочкой.
- Пускают таких хулиганов на вечерний сеанс, а они дрыхнут, - продолжала старуха.
- Не мешайте, я слушаю музыку, - сказал я.
- Тише, товарищи, мешаете смотреть! - Это уже курносенькая вмешалась.
Я чуть-чуть всхрапнул, чтобы позлить старуху, а затем стал смотреть конец картины. Но вот и сеанс кончился.
Курносенькая встала и оказалась довольно высокой, почти с меня. Высокой и взрослой. Вряд ли она была ученицей. Да и студенткой тоже. Скорее всего она работала на заводе.
При свете я с ней не мог разговаривать, хотя мы вместе двигались по узкому, сырому, как бомбоубежище, коридору выхода. Мы вышли на улицу. Она пошла в сторону, прямо противоположную моему дому. Я - за ней. Сам не знаю, зачем. Нельзя сказать, чтобы она мне понравилась. Она шла впереди, я сзади примерно на метр. Там, в полутьме зала, в мелькании кадров, в музыке, я чувствовал себя все же легче, чем здесь, на ночной пустынной улице. Наконец, я догнал ее и пробормотал:
- Ничего, если я вас провожу?
Она чуть сбавила ход и сказала:
- У вас в Москве все такие... смелые?
"Ничего себе смелый", - подумал я. Вот это смелость - идти сзади, мучиться и молчать.
- Нет, это только в 81-й школе на Арбате такие. Да и то не все. А откуда вы знаете, что я из Москвы?
- Видно.
- По чему же это видно? Форма черепа, разрез глаз, особенности голеностопного сустава? (Теперь я словно на свободу вырвался. Разговаривать стало легко и весело. Раньше я как будто плыл со связанными руками. Теперь веревки сброшены, и я плыву по знакомой реке.)
- Да нет, не форма черепа. Я вам даже объяснить не могу... Ну, разговор у вас московский, что ли...
- А, панятна... аканье. Я акаю, ачевидно, как все масквичи. Патаму что раз масквич, значит, акает.
Она засмеялась.
- Да нет, вы нормально говорите.
- А вообще все остальные москвичи разговаривают ненормально, да? Подвывают, заикаются, иногда даже рычат... Да?
- Да нет. Ну, как вам объяснить... Москвичи какие-то свободные слишком. Их сразу узнаешь - легкие они на знакомство.
- Так это плохо?
- Не знаю. По-моему, не очень хорошо.
- Ну да, вам нравится молчание. Молчание - золото. А знаете, что молчание очень часто - признак тупости? Молчат те, кому нечего сказать, у кого мыслей нет. (Это была одна из отцовских фраз.)
- А у вас есть мысли?
- Есть.
- Что-то не видно.
Я хотел обидеться, но быстро передумал. Если бы я обиделся, мне пришлось бы уйти. А мне не хотелось. Мне нравилось провожать ее.
- А вы учитесь? - спросила она.
- Да.
- В каком?
- В десятом, - быстро сказал я.
Она посмотрела то ли с уважением, то ли с недоверием. В темноте я не понял.
- А вы?
- Я уже отучилась. Девять окончила, пошла на завод. В тот день, как отца проводила на фронт. А у вас отец на фронте?
Я помешкал... Мысленно сказал: да.
- Нет. Он здесь.
- Инвалид?
- Нет. Врач.
- А мать?
- Мать в Ташкенте.
- Чудно. Сын в Сибири, мать в Ташкенте.
- Бывает.
Мы оба замолчали. Теперь мы шли по узенькой улочке. По обе стороны ее стояли серые, как будто ободранные дома. Около дворов толкались какие-то пацаны, курили махру, сплевывали, посмеивались и глазели на нас. По-моему, они скучали.
Мы шли, как сквозь строй. Один из них сказал очень громко, на всю улицу, высоким ломким голосом:
- Варька жениха на фронт проводила, теперь только с малолетками... - Он выругался и оглядел своих корешков, ожидая смеха.
Кто-то хмыкнул, но вообще было тихо, и только наши шаги быстро и неловко стучали по земле.
Что делать? Драться? Их было слишком много. Да и настроения не было, злости, завода. Для того, чтобы драться, нужно завестись. Но и прощать такое хамство я не мог. Еще скажут слово, полезу, решил я.
- Варька, ты его обучи. Он еще салага, необученный, - снова зазвенел над узкой сонной улицей высокий, чуть истеричный блатной голос.
Варя болезненно сморщилась. Я остановился и пошел назад - к тем, что стояли у двора. Они гурьбой с готовностью пошли мне навстречу.
- Чего надо? - сказал я.
- Ничего не надо, кроме шоколада, - кривляясь, сказал тонкоголосый. - Шоколад любишь, на, выкуси!
Он протянул ко мне маленькую грязную руку, сложенную кукишем. Я ладонью сверху ударил его по руке. Кукиш разжался.
- А по ха не хо?! - тихо сказал он (это означало: "А по харе не хочешь?!"). - Сейчас хохотальник почистим.
Сзади слышалось чье-то взволнованное, прерывистое дыхание. Это была Варя. Она бежала ко мне. Она бежала тяжело, чуть переваливаясь, шла грудью на всю эту банду. Лицо у нее было красное, яростное, нос как-то особенно вздернут, как маленький, но беспощадный клювик. Она походила на наседку, защищающую цыпленка.
- А ну, брысь, погань, шпана несчастная! - кричала она на них. - Хулиганье бесстыжее! А ты отойди. - Она рванула меня за рукав.
- Вишь, как Варька разволновалась из-за своего хахаля, - сказал тонкоголосый.
Вдруг чья-то знакомая рослая фигура выдвинулась из темноты, из заднего ряда, где, по-волчьи поблескивая глазами, стояло несколько низкорослых малолеток.
Это был Фролов. Он, прищурившись, поглядел на меня, точно удостоверяясь, я ли это, затем перевел взгляд на Варю и сказал лениво и повелительно, обращаясь к тонкоголосому:
- Ладно, отзынь... Я его знаю. Из нашего класса. Хайдеров корешок.
- Хайдеров? - недоверчиво переспросил тонкоголосый и посмотрел на меня с удивлением.
- Закурить есть? - сказал он почти дружелюбно.
- Нет.
- Ну, извини в таком разе.
Они отошли, а мы с Варей двинулись дальше. Я уже был почти совершенно спокоен и готов был продолжать разговор о чем угодно, а она вся кипела. Женщины вообще злопамятные. Я не знал, чем отвлечь ее, и молчал. Эти гады испортили нам все.
Она остановилась у углового домика и сказала:
- Ну, все. Вот здесь мы и живем.
Дальше был пустырь, а оттуда дул теплый ветер с легким запахом гари.
- Еще рано идти, - сказал я. - Время детское.
- Вот именно, детское. - Она усмехнулась и посмотрела на меня.
Потом она помолчала и протянула мне руку. Рука у нее была узкая, теплая и легкая, как у маленькой девочки. А мне казалось, у нее должны быль так называемые "трудовые руки". Я хотел чуть-чуть задержать ее руку в своей, но мне стало неловко, я вспомнил тех пацанов и разжал пальцы.
- Пойдемте завтра в кино, - тихо сказал я.
- Завтра я не могу.
- А послезавтра?
- И послезавтра тоже.
- А когда?
- Когда-нибудь.
"Когда-нибудь" - это значит "никогда". У "когда-нибудь" такой смысл. И еще "когда-нибудь" - это значит "не хочу". "Когда-нибудь" - это значит: мне неинтересно с тобой, ты мал для меня, ты школьник, шпингалет, ученик 10-го класса, а вернее всего, 9-го или 8-го, а у меня есть настоящий жених, и он на фронте... Вот так я понял это "когда-нибудь".
- Ну что ж, ладно... когда-нибудь, - сказал я и пошел назад.
Она еще стояла, не уходила. Я не слышал ни шагов, ни движения.
- Подождите! - крикнула она.
Что-то дрогнуло во мне, и я остановился в ожидании чего-то нового, удивительного. "Подождите... Я люблю вас", - проговорил я мысленно те слова, которые она должна была произнести.
Она подошла ко мне и сказала быстро, шепотом:
- Обещай мне, что ты не станешь связываться с ними... Что ты не будешь им отвечать. Я боюсь отпускать тебя... Одного.
- Вот как! - Я даже присвистнул.
Она удивительно походила на пионервожатую. Когда я учился в младших классах, к нам прикрепляли пионервожатых. Им полагалось бояться.
- Вы не бойтесь. Меня не убьют. И мы, может, даже увидимся. Когда-нибудь. Спокойной ночи!
Я снова засвистел и пошел. Сначала быстро, потом совсем медленно, чуть притаив дыхание. Может быть, она еще раз окликнет меня? Но пионервожатые окликают только раз. Когда уж очень боятся. Они заботливые. Такая у них профессия. И у них у всех есть женихи, которых они тоже окликают, только по-другому.
Какая-то тяжесть была внутри. Я шел, не оглядываясь, но я чувствовал спиной: она не ушла.