Миша повернулся к сидящим а зале и подробно рассказал о том, как Карасея в прошлом году приходил к нему с литром водки в кладовую и подбивал отпустить центнера два семенной пшеницы на обмен в город. Миша сразу догадался, что это за "обмен". Водку вместе с Карасевым выпил, а потом отлупил его лопатой! История эта до собрания не была известна никому. В зале, слушая Мишу, стонали и исходили слезами люди. Перекрывая шум, Миша крикнул:
- Пусть молит Бога, что в руки мне не железная лопата попала, а то бы я его стукнул по совести!
- А в каком месте она, совесть-то? - крикнул кто-то из зала.
- Совесть? - переспросил Миша и, подумав, постучал себя перстом в рыжую голову. - У людей - здесь, а у Карасева… - Но из-за хохота так никто в зале и не услыхал, где находится карасевская совесть.
Когда Миша сел на свое место, Августа сердито ткнула его под бок.
- Молчал бы уж, не срамился.
Миша ничего не ответил. Он и сам был недоволен своим выступлением. Ему хотелось рассказать о том, как разбазаривается колхозное добро, о том, что нынче по бумаге из района он вынужден был все-таки отпустить семенное зерно на обмен в райзаготзерно и до сих пор никаких вестей из города нет. Хотел еще сказать Миша, как неправильно распределяется страховой фонд, как начальство поощряет подхалимов, приписывая им трудодни, дотягивая число трудодней до минимума, и о многом, многом другом. Да так уж у него всегда получалось.
Корзиновцы не умели принимать Мишу всерьез, и сегодня ему впервые от этого стало не по себе.
Неизвестно, чем бы кончилось это собрание, если бы не попросил слово колхозный бухгалтер, еще ни разу не выступавший на собраниях.
Люди в недоумении перешептывались и жужжали, пока он сутулясь шел к сцене. Бухгалтер развязал тесемки у толстой синей папки, неторопливо вынул оттуда листы бумаги и поднял голову. Из-под седых, кустистых бровей па людей глянули умные, усталые глаза.
Он говорил тихо. Его спокойный, деловой тон, крупная фигура и умный взгляд подкупали слушателей. Люди невольно поддавались обаянию этого человека, присмирели, сделались серьезными.
Бухгалтер начал с того, чего не сумел сказать Миша. Он так и заявил, что только дополнит выступление предыдущего оратора несколькими данными, не оглашенными в отчетном докладе и, естественно, неизвестными как здесь сидящим, так и только что кончившему говорить оратору. При слове "оратор" по залу пробежал легкий смешок.
Что-то недоброе шевельнулось в груди Карасева, когда слово взял бухгалтер. Карасев даже приподнялся со стула. К безмолвию аккуратного, исполнительного бухгалтера, который имел огромную семью, во многом зависел от начальства, Карасев давно привык. Что может сказать этот сугулый, с белыми волосами человек? И Карасев, холодея, думал: знает бухгалтер гораздо больше, чем председатель колхоза.
Уже после первых слов бухгалтера Карасев понял: всему пришел конец! Он с ненавистью посмотрел на седой затылок бухгалтера, скользнул по воротнику вытертого пиджака и, скрипнув зубами, покинул президиум.
Карасев не ошибся. Бухгалтер разил наповал его, Птахина, Клару, правление. Разил за мошенничество, бесхозяйственность, воровство, ворошил давно забытые крупные и мелкие делишки. Очередь дошла до нынешних семян. Он достал из папки розовую бумажку и прочитал расписку Карасева, данную им в кладовую колхоза.
- Заверяю вас, товарищи, что семена эти не нуждались в обмене, и, пока не поздно, нужно вернуть их в колхоз, ибо потеря своих семян равносильна удару ножом в спину.
После этих слов бухгалтер начал собирать бумаги в папку и чуть вздрагивающими пальцами завязал тесемки.
Птахин сидел бледный, ошарашенный.
- Почему же вы об этом молчали? - с удивлением спросил Уланов бухгалтера.
Бухгалтер поставил перед собой папку на трибуну, подумал и со вздохом ответил:
- Я пытался сигнализировать в райсельхозотдел, но там мне заявили, что я занимаюсь подсиживанием. - Бухгалтер повременил мгновение. - Кроме того, в доме у меня семь ртов… - и торопливо закончил: - Но это, разумеется, вину с меня не снимает. Я готов держать ответ наравне с другими нашими руководителями.
Он также сутулясь пошел со сцены. Люди смотрели на него так, будто видели его впервые.
Собрание прорвало, как плотину в половодье. Снова все зашумели, замахали руками. Никакие призывы осовевшего от усталости Якова Григорьевича не действовали на колхозников. Они бушевали.
- А-а, заступаешься за председателя, подхалим!
- Мошенники!
- Нет, ты рожу мне, рожу свою покажи!
- Разорили колхоз!
- Я-то ее растворожу, - не унимался кто-то на задних рядах.
- Бухгалтер - деляга! Кому верите?!
- Ворье кругом! Крохоборы! Честных людей оклеветали!
- Кто это говорит?
- Баба Птахина пасть дерет!
- О-о, у нее пасть, что у крокодила!
- Чтоб ее сожрал тот крокодил!
- Да крокодил-то, братцы, отравится, съевши ее.
- Ха-ха-ха, она сама крокодила враз сглотнет, как пельмень!
- Эй, довольно ржать! Тут грабительство, а вы хохочете!
- Почему Карасев смылся? Давай его сюда!
- Медвежья болезнь его с перепугу хватила… Го-го-го.
- Пускай председатель выскажется…
- И чего вам смешно? Разъязви-то вас…
- Товарищи, товарищи! Помолчите немного!
- Молчали, хватит.
Уланов смотрел, смотрел на все это, покачал головой, подошел к осипшему от натуги Якову Григорьевичу и сердито крикнул, наклонившись к уху:
- Раз унять не можете, объявите перерыв. Пусть накал остынет.
Сделать перерыв было необходимо не потому, что шум не унимался. Настала необходимость связаться с райкомом. Уланов и Чудинов, который уехал на собрание в другой колхоз, заслышав о том, что на должность председателя колхоза "Уральский партизан" предлагают председателя постройкома, решительно воспротивились этому. Уж лучше было оставить на старой должности Птахина, чем приобрести на его место еще одного летуна и пустозвона, намозолившего глаза райкомовцам в городе. Решили как следует Птахина тряхнуть, взять его деятельность под особый контроль парторганизации, но пока не убирать с занимаемой должности. Теперь же Уланову стало ясно: они поторопились делать выводы - Птахину председателем не быть.
Приехав в МТС на кургузом газике, Уланов сразу же связался с секретарем райкома. В этот ранний утренний час секретарь еще спал. Голос у него был хриплый со сна и недовольный. Пока Уланов рассказывал ему по порядку весь ход событий в корзиновском колхозе, тот невнятно подавал голос: "Так, угу, так-так, крепко…". Когда Уланов смолк, он откашлялся и сказал:
- Вот что, Уланов, подбирайте кандидатуру председателя на месте. Пусть сами колхозники решают этот вопрос. Хватит нарушать колхозную демократию и навязывать им в председатели приглянувшихся кому-то людей. Деревенский коммунист, если он коммунист подлинный, скорее наведет порядок в своем колхозе. Вот тебе мои соображения. Желаю успешно закончить собрание. Бывает хуже. Напрасно ты меня будил, мог самостоятельно решить. Привыкать пора. Такая твоя должность.
Уланов положил трубку. Даже неловко, что потревожил секретаря райкома. Видел он нового секретаря несколько раз, беседовал с ним, но не умел быстро разбираться в людях и не смог вывести о нем своего заключения. Запомнилась черная повязка вместо правого глаза, а больше на лице ничего примечательного не было; нос обыкновенный, целый глаз зеленоватый, волосы седые на висках. Только подбородок у него выдающийся, свидетельствующий о твердом характере. Руки сильные. Чувствовалось, эти руки умеют держать не только ручку с пером, но и лопату, и руль, и винтовку…
Днем Уланов вызвал Чудинова, обсудил с ним обстановку. Чудинов сказал:
- В колхозе три коммуниста: Букреев, Птахин и Качалин. Колхозу надо крепкого руководителя. Я со своей колокольни так смотрю: нужен коммунист, с него покрепче спросить можно.
- Птахин ведь коммунист.
- А гнать его надо в три шеи и меня за холку взять. Я рекомендацию ему давал.
- Так-так, ну об этом потом, - вздохнул Уланов и поднял глаза на Чудинова. - Ты ведь уже наметил кого-то, а виляешь! И вообще, почему ты избегаешь Корзиновки? Может быть, мне это кажется?
Чудинов поперхнулся дымом и, потупившись, пробормотал:
- Но одна Корзиновка у эмтээс. Концы-концов, где-нибудь и не успеешь. Да-а, а наметить в самом деле наметил одного человека. Хочешь, скажу?
- Валяй, если не секрет.
- Качалин. Что скажешь?
Уланов снял очки, отвел в сторону глаза, прищурился, словно старался себе представить Качалина во весь рост.
- Не знаю. Николай Дементьевич, о нем я даже не подумал. Он мужик крупный, а какой-то незаметный. В колхозе нужна сейчас железная рука. Мне кажется… Сумеет ли он?
- Посмотрим. А рука у него ой-ей. Ты обратил внимание?
- Как не обратить - кувалда! Да я ведь о руке не в прямом смысле.
- А хоть в прямом, хоть в кривом. Я руку Якова Григорьевича знаю. За что она возьмется - не выпустит. М-да, концы-концов, мы предложим, а там дело колхозников. Пусть сами решают. Как секретарь сказал…
- А почему бы Букреева не предложить?
- Букреев? - Чудинов собрал бумаги со стола, сунул в ящик, положил ручку в карман пиджака и усмехнулся.
- Ты когда-нибудь пробовал ну хоть какой-нибудь пустяк сделать одной рукой?
- Нет. К чему это?
- А я пробовал и скажу тебе откровенно - плохо получается. Все в жизни приспособлено для двух рук и для двух ног. Все так рассчитано, что, если на человека навалить больше того, что он может нести, его задавит.
- Начинаю понимать.
- То-то и оно. Я бы не задумываясь назвал Букреева, и колхозники бы, знаю, за честь считали иметь его головой, но он нужен в другом месте. Ну так поехали, что ли?
- А ты в Корзиновку?
- Как видишь. Надо ж, концы-концов, рассеять твои предубеждения, - с грустью улыбнулся Чудинов и, застегивая у пальто пуговицы, со вздохом повторил: - Да, надо, от своей тени не скроешься…
- Что-что?
- Да так это я, по старой привычке бормочу.
- Не замечал я у тебя такой привычки.
Чудинов но отозвался. Они пошли в гараж, где их ждал шофер, дремавший за рулем газика.
Ехали, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Уланов заметно устал, а Чудинов был в неразговорчивом настроении. Шофер тоже был угрюм, сердито перекидывал рычаг скорости, бубнил что-то под нос насчет своей неспокойной жизни и в особенности насчет дороги, изуродованной лесозаготовителями, которые недавно начали вывозку хлыстов и выскребли ими снег до самой земли, наделали колдобин.
В Корзиновке они увидели людей, которые торопливо шли в клуб, громко говорили о чем-то, плевались и неохотно уступали дорогу машине.
Люди шли на собрание с сердитым ожиданием и настороженностью: как пойдет дальше дело?
После обеда собрание возобновилось. Отдохнувшие колхозники вели себя мирно. Они ожидали, что последует дальше. Чувствовалось, что они взвинчены до предела, а если что-то сделано будет не по ним - не потерпят.
Когда голосовали за исключение из членов артели Карасева, Птахина и его жены, все, как бы еще не веря в свои силы, поглядывали друг на друга и редко кто решался поднять руку. Но вот вверх взмыла рука с бугорками мозолей на брюшках пальцев и застыла, будто преграждая кому-то путь. За ней другая, третья, еще и еще. Повертел, повертел из стороны в сторону ястребиной головой Разумеев и осторожненько высунул руку из-за спины сидящего впереди колхозника, а сам весь сжался, затаился. Там вон голосует, отвернувшись к окну и почесывая ухо другой рукой, с таким расчетом, чтобы одновременно заслонить лицо, Балаболка - захудалый колхозник.
Птахину сделалось душно, не хватало воздуха. "Ведь тварь, ничтожество! А туда же со своей лапой тянется. Его в правление ввели, передовиком сделали, хоть бы из чувства благодарности воздержался. Нет, поняла мразь, что сейчас выгодней проголосовать. Песня Птахина, мол, спета, а ему, Балаболке, в деревне оставаться, новому начальнику угождать".
Колхозники не сразу ухватились за кандидатуру Якова Григорьевича. Все ждали, да и слух о том прошел, что в председатели привезут какого-то городского. Некоторые даже фамилию называли. И оттого, что многие заранее ощетинились, чтобы дать отпор привозной кандидатуре, предложение Чудинова: "Мы выдвигаем Качалина, но ничего не навязываем" - было встречено гробовым молчанием.
Потом заговорили разом. Один за другим, и снова начался базар.
Когда в деревне зажглись огни и за окнами на небо высыпали колючие звезды, собрание заканчивало свою работу. Растерянно мигавший, оглушенный всем происходившим, Яков Григорьевич все порывался что-то сказать. По всему было видно, что он рвется протестовать. Но Чудинов не обращал внимания на вспотевшего, обескураженного Якова Григорьевича, а Лидия Николаевна сзади шептала:
- Ничего, Яша, ничего, все правильно, не брыкайся ты. Успокойся. На вот платок, оботрись. Вспотел весь, чадушко.
Он и в самом деле успокоился. И когда колхозники потребовали: "Пусгь Качалин говорит!" - он встал и прямо из-за стола ровным и твердым голосом произнес:
- Так вот, мужики, а значит, и женщины. В председатели я не напрашивался. На я член партии, и раз мне народ поручает и доверяет - не отказываюсь, не смею отказываться. Но вот что, мужики и вы, женщины, не думайте, если вы выбрали своего, деревенского, так из него можно веревки вить… - Яков Григорьевич насупился, поискал еще слов, но не нашел их, а протянул руку, сжал в кулак, закончил; - Рука у меня тяжелая, чтобы не обижались…
В зале раздался смех. Кто-то хлопнул в ладоши. Яков Григорьевич с испугом посмотрел на свой кулак, сконфуженно сунул его под стол и сел на место. В зале зааплодировали.
- Ну, а теперь, - расправил грудь Чудинов, - скамейки долой, Лихачев, на кон - веселиться! Довольно заседать, а то я вижу: тут уж некоторые с непривычки поувяли, - он подмигнул в сторону Уланова, который в самом деле имел измочаленный вид.
Молодые парни и девушки начали выносить и раздвигать скамейки. Открыли двери. В душный зал ворвалась свежая, холодная струя. Мужики, втихомолку перемигиваясь между собой, так, чтобы не заметили бдительные жены, потянулись в буфет.
Лихачев предупредительно пробежал пальцами по кнопкам и бросил к ногам колхозников любимую в Корзиновке "Сербиянку". Раздался топот, задрожали в окнах стекла. Озорные парни пытались вытолкать на середину Мишу Сыроежкина. Он упирался, с сердцем обматерил кого-то, порываясь уйти. Августа догнала его у дверей и сунула ему десятку.
- На, опохмелись, оратор!
- Провались! - рыкнул на нее Миша и, хлопнув дверью, ушел из клуба.
Августа растерянно замерла у дверей. Потом бросилась догонять его и уже у дома настигла сгорбившегося, грустного Мишу. Он, не оборачиваясь, тихо заговорил:
- Правду говорил, а меня, как придурка, на смех… Все это вино проклятое! - Больше в эту ночь Миша не сказал ни слова, только ворочался в постели и вздыхал.
Как ни избегал Чудинов Тасю, все-таки столкнулся с него у дверей библиотеки. Она вспыхнула, ответив на его приветствие, и хотела пройти дальше.
- Как живешь? - стараясь скрыть смущение, грубовато спросил Чудинов.
- Живу и живу.
- Я слышал, тут обидели тебя, не обращай внимания.
- Вам-то что за нужда до этого? - сурово спросила Тася, стараясь изо всех сил удержать кипевшие в горле слезы. Все эти дни она почему-то не находила себе места, а тут еще Разумеев взял и хлестнул, да так, что и душу обожгло. Принародно хлестнул. Наверно, бросилась бы Тася на глазах у всех с кулаками на Чудинова - столь велика была в ней потребность разрядиться, но, к счастью, рядом очутилась Лидия Николаевна.
- А-а, начальник с подчиненной встретились, - певуче заговорила она. Чудинов протянул было ей, руку, но, заметив, что Лидия Николаевна не замечает его руки, быстро отдернул. Холодея, он подумал, что Лидия Николаевна неспроста отвернулась от него.
- Ты чего, Тасюшка, не танцуешь? Веселись давай, не вечно же горевать тебе и маяться. - Лидия Николаевна ласково и настойчиво отводила ее от Чудинова.
Он постоял и направился к буфету. И тут у него впервые появилась мысль уехать куда-нибудь, избавиться от этого постоянного беспокойства, освободить человека, которому принес он так много бед, от тягостной обязанности встречаться и разговаривать с ним.
Тасю и Лидию Николаевну в кругу втретили приветливыми возгласами:
- Раздайся народ, Макариха плывет!
- Круг шире! Она первой плясуньей была!
- Я сейчас еще с любым кавалером возьмусь, - озорно блеснув глазами, сказала Лидия Николаевна. Доставая из-за рукава платок, она вышла в круг. Лихачев с хорошей улыбкой посмотрел на нее, склонил набок голову и чуть слышно сказал:
- Ну, тетя Лида, уж для вас-то я рвану! Он прощупал пальцами пуговички и, найдя, по-видимому, самую веселую, начал с нее.
Тем, кто не мог пробиться к кругу, сообщали:
- Макариха вышла. Сколько лет не плясала, а сейчас пошла.
- К тому есть причины! - хмыкнула какая-то женщина.
- Молчи ты, не брякай языком, - оборвал ее рядом стоявший колхозник, должно быть, муж, потому что она сразу смолкла. - Много вы знаете, да мало понимаете…
- Тише там!
- Да и так тихо. Эка важность, Макариха курдюком трясет. Чо мы, баб не видали! - хорохорился маленький мужичок.
К нему обернулся парень, рослый, со спортивным значком на борту пиджака и нахмурился.
- Ты, уважаемый, если выпил, так помалкивай, а то я тебе помогу очистить помещение.
- Все в порядке, все в норме, - испуганно залепетал пьяненький мужичок.
А голоса баяна перекликались между собой, трепетали, то рассыпаясь звонкими переборами, то шли рядом, чуть слышно вздрагивая, набирая темп.
Подхватила веселая мелодия сердца людей, понесла их с собой, наполнив теплотой и удалью.
Глава шестая
Лидия Николаевна шла вначале неуверенно, притопывая, словно прощупывая каблуками крепость половиц, прислушивалась к музыке, примеривалась к кругу. Бывают такие люди, которые хороши в любом наряде. К их числу принадлежала и Лидия Николаевна. В черном шелковом платье, сшитом еще по старой моде, с закрытым стоячим воротничком, в желтых с потертыми носками туфлях, высокая, грудастая, шла она по кругу. Ее темные, всегда задумчивые глаза сияли, и в мягком движении рук, и в чуть закинутой голове с двумя еще красивыми косами, и в полуоткрытых губах ее, и в изломе правой приподнятой брови - во всем этом была та особенная, ненаигранная грация, которая приводит в восторженное изумление людей.