Дом его крепкий, из шлакоблоков, побеленный, с железной крышей смотрел двумя окнами на уличную дорогу с кленами, остальными - в сад и огород. Илья Семенович оглядел его отрешенно с грустью и услышал, как окликнул его другой голос - мужской, молодой, командирский - твердый. И на этот голос он повернулся и выпрямился-во весь рост. Увидел: стоит какой-то военный с чемоданами у ног и улыбается. По улыбке и узнал. Сын! Приехал! Сердце заколотилось радостно, по всему телу пробежала горячая волна. Он так и стоял, как вкопанный, от неожиданности и не знал, что ему надлежало сейчас делать, оторопевшему и перепачканному землей. Илья Семенович отряхнулся, вытер ладони о пиджачок и неторопко двинул сыну навстречу. За спиной заголосила Мария Васильевна.
Сын шел навстречу, сверкая звездами на погонах, орденами и медалями на груди, кряжистый, тяжеловатый, шагал по-строевому, как на рапорт, а потом побежал, раскинув руки, навстречу матери. Опередила его все-таки!
Илья Семенович вспомнил сына всего - от люльки до школьного взросления, от не совсем счастливой защиты аттестата на золотую медаль до проводов в летчицкое военное училище. Думали с матерью, что в институт какой пойдет или ж на завод к нему, в мартеновский цех, но сын решил - только в авиацию! А там разлука на годы, не частые приезды в отпуск, сначала одиноким приезжал, потом уже с женой наведывался, а сейчас почему-то один прикатил.
И вот сын стоит перед ним, его порода, совсем уже матерый мужик, в большом военном чине, его родная кровь, его первенец, любимый Николай Ильич. Илья Семенович крякнул, попушил усы и осторожно обнял его, и поцеловал трижды, и уважительно поздоровался за руку.
Николай Ильич вспомнил, как, сойдя с поезда в родном городе, взял на привокзальной площади такси, вместе с улыбчивым рыжим шофером они уложили немудреную поклажу - два чемодана в задник и покатили через весь город к далекому поселку в дом отца и матери. Он отметил тогда, что город помолодел, а он, Николай Ильич, постарел. Последний раз он проводил здесь свой отпуск пять лет назад, один, потому что развелся с женой, летать ему уже запретили по болезни сердца и дело двигалось к отставке. И вот теперь двадцатипятилетняя служба, армия, полеты на сверхзвуковых, друзья по полку и неудавшаяся семейная жизнь остались за спиной, и он вернулся в родной Железногорск больным и разбитым, с тоской на душе.
В такси он подремывал, в голову лезли печальные мысли о том, что люди старятся во сне, и то, что было прошедшим днем горестного и ошибочного, уносят в сон и вновь переживают, что зеленых деревьев в городе стало больше и они стали выше и гуще, что горожане хорошо и модно одеты и не торопятся, как раньше, что едет он домой, не известив родителей о своем приезде ни письмом, ни телеграммой, что они постарели, наверное, очень, как и он, и что встрече с ним будут рады.
Подъехав к дому, он одернул китель, поправил фуражку с авиационной эмблемой, сказал шоферу, переполненный душевной щедростью оттого, что все хорошее и плохое осталось позади, кончилось, мол, зайдем, на что тот ответил: "Не-еа! У меня план!" - и-хорошо рассмеялся.
И то, что поезд вовремя доставил его сюда, и то, что теперь у него бессрочный отпуск и начнется другая, новая жизнь, и предстоит встреча с родителями и родным домом, и этот улыбчивый молчаливый рыжий шофер настроили Николая Ильича на добрый лад и спокойное душевное настроение, хотя сердце и обдавало холодком и тревогой. Подходил к калитке немного смущенно, открыл ее и, поставив чемоданы на выложенную кирпичом дорожку, увидел отца.
Тот стоял около яблони, накрытый белым цветением, и что-то высматривал в листьях.
Николай Ильич почувствовал боль в сердце, пошатнулся, но устоял на ногах и окликнул отца.
Отец стоял перед ним, маленький и растерянный, у него приподнялись плечи, как у старого орла крылья. Он ахнул с глубоким вздохом и засеменил навстречу сыну, когда услышал:
- Здравствуй, батя!
Обнялись осторожно, словно не веря встрече, и только лица раскраснелись от радости.
Ястреб улетел, пропал где-то в дымах и облаках над заводом, наверное, нашел себе мягкое теплое облако и поплыл вместе с ним над родной степью. Все бы ничего, да вот мать, Мария Васильевна, не может скрыть слез, всхлипывает и все поглаживает сына по спине, не отходит ни на шаг.
Оглядев родной дом и белопенный яблоневый сад, погладив по загривку сразу признавшего его дворнягу Полкана, после слез, смеха и обнимок, уже в комнатах, полковник Николай Ильич Косотуров сел на диван, сцепил руки на коленях и успокоенно выдохнул:
- Ну вот я и дома!
Он сидел перед ними уже не тем маленьким пугливым белобрысым Николкой, которому они грозили ремнем за проказы и плохие отметки в дневнике, а здоровым плечистым серьезным мужчиной в важной военной форме с орденами и медалями, с большими звездами на погонах. И Илья Семенович, и Мария Васильевна, разглядывая его, сразу заметили седину в висках, потускневшие голубые глаза и уже за столом услышали бодрое:
- Ну а где же теперь мой брат и две сестры?
Илья Семенович крякнул:
- Да ведь вот мы только с матерью одни и остались…
В доме все было по-прежнему, в углу стояла застланная его кровать с большой подушкой, этажерка с книгами и надтреснутое зеркало, в котором он проверял, когда же вырастут усы и можно будет бриться. Над всем этим пролетело много времени, в долгой разлуке.
- И сколько же, батя, мы живем в этом доме?
- Я не считал. Живем и живем. А только все вы от этого порога в люди вышли. Виталий в Нижнем Тагиле преподает физику, а Сима и Валя в Уральском народном хоре песни распевают. Артистки. Кто когда и вспомнит. Писем вот редко пишут. Все переводы присылают. А куда мне их, деньги, девать? Скотину я не держу, птиц тоже, дворцы и дачи не строю. Да и сам я еще могутный мужик.
Николай Ильич почувствовал на сердце нежность. Он смотрел на своих стариков, и ему хотелось крепко обнять и расцеловать их, как при прощании, когда всей семьей провожали его в военное училище.
- Ну, вы довольны нами, как родители наши: кем мы стали и как живем? - обратился он к отцу с матерью.
Отвечал отец, как глава семьи. Мать умиленно не спускала глаз с молодца-сына, отмечала и то, как он красиво одет, как блестят пуговицы, ордена и звезды на погонах. Любовалась вовсю и уже представляла, как ее будут поздравлять соседки, завидовать ей, и в душе заважничала.
- Мы-то довольны, да только вот у тебя непонятная семейная заваруха приключилась. Почто так?
Николай Ильич досадливо усмехнулся и уронил вилку, звякнув ею о тарелку с грибками.
- Это, батя, особый разговор. Ну, мне от вас скрывать нечего. Если хотите знать, у нас военная служба особая и требует от любого, кто к ней привержен, пренебрегать всякими трудностями: частыми переездами, неустройством, частыми командировками, иногда бездомностью… Да мало ли что! Вот Ольга и ушла от меня. Болел я часто. Да уж если говорить откровенно, и детей у нас не было.
Илья Семенович распушил усы, налил рюмки и легонько притронулся к плечу сына.
- Вот и седеть уже начал…
Николай Ильич вдруг встрепенулся.
- А что, в доме есть еще кто-нибудь?
И словно в ответ услышал грудной сочный смех. В дверях стояла молодая красивая женщина с белым круглым лицом, с цветным платком на плечах. Закрывая высокую грудь, она сверкнула карими глазами под тонкими бровями, сказала.
- А вот и я. Догадалась - земляк приехал. Дай, думаю, взгляну на своего одногодка. Узнает ли? Глафира я, из Измайловки. Наши станицы бок о бок стоят. О, да у вас тут пир. А меня не пригласили.
Вгляделась в глаза, оглядела всего.
- Что ж, ничего кавалер. Вырос, возмужал, весь важный, в чинах. Ну, Илья Семенович, не узнать Николая Ильича.
Села, пригубила красного вина, щеки ее вспыхнули, глаза стали угольными и словно плавились от внутреннего жара.
- А ведь мы вместе росли. Помню, мы, девчонки, его в крапиве изваляли, чтоб не подглядывал, когда мы купаемся. Ну как, Николай Ильич, теперь только с ваннами дружишь?
Он одернул китель, застегнулся на все пуговицы, и воспоминания детства и юности стали накатывать на него волна за волной. Узнал. Глаша. Недотрога. Насмешница.
Мария Васильевна, счастливая и гордая, метусилась за столом, пододвигая всем все, что было в доме: соленую скумбрию с картошкой, грибы и самодовольные пузатые помидоры из банок, наваристые щи с базарной говядиной, пироги с жирным карпом из магазина "Океан", пиво и грузинский байховый чай высшего сорта. Жаль, что не было никакой колбасы - всю раскупили. Ну да ничего. И так есть что поесть!
Она прислушивалась к тому, о чем говорили за столом, и все боялась за раскрасневшегося сына, как бы он рано не опьянел.
Уж она-то, мать, хорошо знала своего Николеньку-кровиночку, как никто другой. Первенец! Бывало, соберет он всех младших и до вечера уведет их в степь. А в степи что - игры да ягоды. Вот он и верховодил всеми, как командир какой. А еще - школа. Круглым отличником по всем классам шел, да вот математика все время заедала. Уж по этому предмету ему никак не везло. Уже на выпуске, в десятом классе, какой-то бином какого-то Ньютона ему не удавался. Поспорили, поссорились они с учительницей. Ну и поставила она ему тройку. А так все золотую медаль ему прочили.
А однажды привел домой после школы справную девушку с золотыми косами, да и говорит: вот, мол, мама, невеста моя! Ольгой зовут. А сам усы, да какие там усы! - пух над губой поглаживает. Эх, отца тут рядом не было! Уж он бы непременно за ремень взялся.
Однако отец растрогался, поцеловал обоих, благословил, а его особо - на счастливый путь, потому как время, пришло сыну в армии служить. Сватовство справили честь честью. Да и на жениха и невесту любо-дорого было посмотреть, оба молодые да пригожие. Пара что надо - один к одному.
Уехал Николай служить, на летчика выучился, а потом и Ольга к нему уехала. Свадьбу и там, в войсках, и дома два раза справляли. Жили душа в душу, а потом все и разладилось. Детей, говорит, не было. Кто тут виноват, одному богу известно.
Николай Ильич внимал Глафириным речам, всматривался в нее, никак не мог оторваться от ее сверкающих карих глаз, вслушивался в ее бархатный грудной голос, и Марии Васильевне подумалось, что и они были бы хорошей парой, а может, даже и получше и поинтересней, чем он и Ольга.
Поздним вечером Николай Ильич вышел из натопленных душных комнат на свежий воздух под огромное звездное небо подышать ночной прохладой. Накинул на плечи китель, расстегнул ворот рубашки и потянулся за папиросами, усмехнулся: курить сам себе запретил.
Лиловая полоса опоясала горизонт, над частоколом радио- и телевизионных антенн маячила сторожем обжитая, изученная и далеко уже не таинственная луна.
Ему дышалось легко и свободно под родным кровом. Он присел на крылечко и ощутил плечом чье-то упругое округлое плечо. Всмотрелся, узнал Глафиру. Растерянно молчали. Она мучила в руках платок, а он не знал, с чего начать разговор. Наверное, с пустяков.
- Что же это вы, Глафира Васильевна, не спите?
- Да и вам, Николай Ильич, с дороги обязательно нужно бай-бай.
Она чуть отодвинулась и запрокинула голову на руки, разглядывая в небе единственную, какую-то ей известную любимую звезду. Венеру, наверняка, зеленую, яркую, ближе всех. Он накинул Глафире на плечи китель, услышал "спасибо" со смешком и отметил, что она придвинулась поближе.
- Шла бы домой. Там теплее.
- Нет! Нет! Я хочу первый луч солнца увидеть. Говорят, восход солнца прекрасен! Будто жар-птица взмахнула крылами и медленно поднимается в небо, освещая все вокруг красным светом.
И пришла же в голову Николаю сумасшедшая мысль, которую он и высказать-то стеснялся, а больше боялся, но он мягко, так, как будто между прочим, высказал ее:
- Мне рассказывали, что вы имеете какое-то родственное отношение к Пугачеву.
Глафира встрепенулась, удивленно и проникновенно вгляделась в его глаза и глухо рассмеялась.
- Мало ли что говорят.
- Ну а все-таки…
Она отмахнулась рукой.
- Это легенда. Каждая станица, каждый дом выдумывает свою историю, предание, быль или небыль. Ну а мои родичи вдолбили себе в голову, что я и есть самая настоящая пра-пра-пра-пра-внучка пугачевская. От десятого колена. Особенно об этом любят распространяться дедушки и тетушки, да и мать часто напоминает об этом и гордится.
- А может, это правда?
- Не знаю. Если это так, - мне проходу не будет. Какая-нибудь пра-, а все-таки пугачевской крови. Мать рассказывала эту быль-небыль, а ей бабушка, в общем, из поколения в поколение.
Глафира надолго замолчала. От нее веяло теплом, и Николаю Ильичу было уютно и чуть боязно. Все-таки, что ни говори, а сидит он рядом с личностью, причастной к истории.
- Ну, расскажите, расскажите! - торопил он.
Поведала:
- Как пугачевские воины проходили станицу Измайловку, Пугачев остановился со всем своим штабом и полковниками во дворе моих предков, вершил суд и готовился походом на Магнитную крепость.
- Разве Магнитная - крепость? Станица.
- Да. Но там стояло царское войско с пушками.
- Ну а причем здесь Пугачев и вы?
Глафира рассмеялась.
- Да мы-то ни при чем, а только гулял Емельян Пугачев шибко и приглянулась ему, видать, здорово моя пра-пра, да и она не устояла. Как же, атаман, казак сама краса, да еще царь скрытный Петр Федорович. Славно погуляли. Пугачев царское войско разбил, пушки отобрал и взял Магнитную, чтоб дальше на Москву идти. И уж потом, когда Пугачева разбили и предали, когда повезли на казнь и казнили, в тот самый день родилась его дочь - писаная красавица. Вот как рассказывают, и ходит эта легенда по всему Южному Уралу, а про нашу Измайловку и говорить нечего. Во всех поколениях нашей семьи берегли пуще глаза каждую дочь.
- А вас, Глафира Васильевна?
- А меня за что? Я и верю и не верю. Смеюсь только. Пусть тешатся. Я не внучка. Интереса для истории никакого.
Такие разговоры стали ежевечерними. Им было хорошо вдвоем, дружелюбно. Он называл Глафиру ласкательно "пугачевочка", и они снова ворошили ее легенду и чем дальше, тем больше верили в нее, а однажды и он ей поведал, только уже не предание, а настоящую быль.
- В этом плане и у меня есть кое-что. Мой отец в детстве атамана Дутова видел. Тот тоже остановился со своим штабом в дедовском дворе. Отступал с бандами. Ну и гулял со своими шкуродерами, вплоть до часовых. Бочек со спиртом они привезли с собой много - море разливанное. Когда подошли части Красной Армии, дутовцам, уже не принимающим боя, растрепанным и почти разбитым, пришлось врасплохе податься в сторону Китая. Бочки со спиртом остались во дворе. На даровщинку сбежались станичные казаки и кинулись к спирту. Тащили ведрами, в бутылях, в тазах и горшках. Назюзюкались до помрачения. Некоторая часть казачества подалась с Дутовым в дальние переходы по ковылям и пескам. В дороге трезвели. Некоторые стали отставать, а большая часть, пораздумав, что идут не в свою сторону, а на чужбину, вернулась по своим станицам, а также в милую родную Измайловку.
Николай Ильич всматривался в лицо пугачевочки, но оно было задумчивым и тихим, только в зрачках карих глаз поблескивали голубые лунные искры. Ему захотелось посетить полузабытые места детства, посетить родные поляны и речку, старый дедовский дом и обязательно ехать туда на телеге.
- Давно я в своей станице не был..
Подала грустный голос Глафира:
- Я каждый отпуск там провожу. А вы как же?
- Что ж, я теперь человек свободный.
- Вот и хорошо-то будет! Поедем вместе. Вы у нас остановитесь. Вот как я у вас.
Глафира зябко подернула плечами. Николай Ильич обнял ее за плечи и легонько прижал к себе. Она не отодвинулась, прильнула. От ее тела пыхало жаром. А округлая щека, к которой приложилась и его щека, была горяча. Ему страстно захотелось найти ее губы, но она отклоняла голову в сторону и похохатывала.
Они уже несколько раз видели взлеты солнечных жар-птиц и радовались этому, и это сближало их, но не было еще первого доверчивого откровенного поцелуя. Зато разговоров было много, обо всем и до утра, как будто они давно были знакомы, давние годы, и вот встретились после долгой разлуки, и не могут наговориться.
Конечно, Пугачев и Дутов - имена исторически противоположные, из разных эпох, разных судеб и ни в какие ворота вместе не лезут: один был вождем крестьянской революции - за народ, другой - атаманом белогвардейского казачества - против народа, контра, в общем. И не их имена сблизили Глафиру Васильевну и Николая Ильича. Они сами были живыми людьми, и у них были свои судьбы.
Они, оба молодые, как бы летели на большом ветру, который нес их над землей, и они видели ее всю и различали каждую сторону, каждый горизонт по векам и событиям. Отдаленные годы были во многом им непонятны или неизвестны, а уж ближние они знали почти наизусть. Вот и теперь, когда луна стала засыпать, меркнуть и тускнеть и уже не плавала по заводскому пруду и не дробилась от ветра на серебряные осколки, они не могли расстаться, и Николай Ильич, обняв Глафиру за шею, все прижимал и прижимал ее к себе, думая, что ей холодно, и ждал чуда какого-то.
Несколько дней потратил он на разведку: нужно было подумать о работе, с будущем. Было несколько предложений: руководить военной кафедрой в институте, в заводскую лабораторию маркировщиком сталей, но его тянуло к самолетам. Конечно, летать, водить пассажирские лайнеры ему не разрешат, в инструкторы он не годился, а вот диспетчером в аэропорту было в самый раз. Но места были заняты, а один из диспетчеров только еще готовился на пенсию. Просили подождать. Об этом и был у них однажды разговор с отцом в саду. Начался он издалека, исподволь. Отец все расспрашивал о службе, где бывал, летал ли за границу и о разных пустяках.
- За что, сын, у тебя ордена Красного Знамени и Красной Звезды?
- За службу. Испытывал новые, сверхзвуковые самолеты.
- Что ж из армии ушел? Или проштрафился?
- Да нет, отец. Все очень просто. Двадцать пять лет я водил или вводил в строй новые и новые корабли, летал на разных, да вот сердце начало сдавать. Отстранили меня от полетов, и тогда я подал в отставку. Отлетался, в общем. Наземная служба меня не прельщала, а в небо путь закрыт.
- Ну и куда же ты теперь? Что делать думаешь?
- У меня порядочная пенсия. Буду пока отдыхать. Подлечусь. Работа для меня сыщется. Я ведь еще и инженер. Да и в саду буду копаться.
- Не выдержишь. Сада и мне одному хватит. Значит, тебе и курить и пить нельзя. Ну а жениться не думаешь? Подругу жизни еще не приметил? Нельзя одному…
Николай Ильич сразу представил себе Глафиру, чуть полноватую, со здоровым налитым телом, ее карие веселые глаза, спокойно-пухлые алые губы, открытый лоб, округлый подбородок с ямочкой посередке и тяжелые косы, уложенные на затылке в аккуратный узел. Ни о чем вроде разговор, а вот, поди-ка, затревожило душу и сердце. И ордена здесь ни при чем. Их было много в доме - трудовых, отцовских, и боевых, его лично. Орденоносный дом, можно сказать!