После ужина мы вышли на двор покурить. Уже стемнело. В небе над полями сияли спокойные звезды. С огородов тянуло росной свежестью. Где-то за деревней плескался молодой смех, звенела гармоника и высокий девичий альт смело обещал:
Я березу белую
В розу переделаю…
- Поют, - сказал Федор Акимович. - День работают, ночь поют. Вот молодые-то годы…
Он неторопливо затягивался дымком. Вспыхивал и гас в темноте огонек папиросы.
- А Москвичом-то вот почему называют. В сорок первом году, в июле месяце, призвали меня, значит, в армию, и попал я на фронт под Москву. Наша дивизия как раз на Можайском шоссе стояла. Вы в то время не были там? На Южном? Нет, а я все время на Западном. Очень жестокие шли бои.
Я до того в столице ни разу не был. Вырос в здешних местах, работал все время в колхозе. В Костроме, конечно, случалось бывать, по делам в Иванове, а в Москве ни разу. Даже когда на позицию ехали, и то нас по Окружной подавали. Но тут, когда немец к Москве подходил, такое, понимаете, было у меня сознание: нету места роднее Москвы, и лучше я костьми лягу, чем пропущу этих извергов. Раньше я был беспартийным, а там, под Москвой, вступил в партию. Так и сказал: бой приму коммунистом. А бои ужасно какие были. Меня три раза там ранило. Правда, сначала-то не очень сильно. Старший, политрук товарищ Муканов говорит: "Кадников, ступайте в санбат". Нет, отвечаю, не могу. Старший политрук говорит: "Ладно, наложите ему повязку, пусть остается". Наташа, такая санитарка у нас была, маленькая, чернявенькая, перевязала меня. Но крови потерял я порядочно, и вроде как бы в сон меня стало клонить. Только видим, опять атакуют ихние танки. Идут просто нахально. С ходу бьют по окопам. Пулеметы работают. Жуткая картина. Ну, конечно: "Приготовить гранаты!" А танки - рядом совсем, и один прямо, кажется, на меня лезет. Даже жаром таким обдает. Эх, думаю, уж если погибать, так и ты, гад ползучий, погибай здесь. И сам уж не помню, а ребята после рассказывали, будто закричал я что есть силы: "За Родину, товарищи! За Москву!" И связкой - под гусеницу! Сразу по глазам как молнией резануло, и тут я упал…
Очнулся-то уже на столе. Осколок вот отсюда, из-под ребра, вынимали. Видно, своей же гранатой ранило. Но танк этот я подорвал. Мне тогда орден Красной Звезды дали.
Дивизия наша, надо сказать, крепко стояла. Москву защищали. И стали мы друг дружку называть москвичами. От генерала это пошло. Он в приказе нас славными москвичами упомянул.
Потом, когда переломный момент настал и погнали немца, - вон ведь куда ушли! Я, знаете ли, из Бранденбурга демобилизовался. Уже в другой части служил. Но все равно, встретишь где-нибудь человека, увидишь по ленточке, что под Москвой был, и сразу он тебе вроде родственника. "Москвич?" - спросишь. "Москвич с сорок первого…" - "На Можайском?" - "Нет, на Волоколамском…" Не нашей дивизии, а все-таки москвич. На Волоколамском-то, помните, панфиловцы как стояли?..
Ну вот. Попал я в Москву лишь после демобилизации. В сорок пятом. Два дня ходил, и на метро ездил, и в парке культуры был, и вокруг Кремля три раза прошел. Великолепно. Столица!
Приехал домой, выступил перед колхозниками. Мы, говорю, москвичи, грудью стояли за Родину, за советский народ. Разгромили врага и нынче не посрамим себя на трудовом фронте. Мы, москвичи… И пошел, и пошел говорить от чистого сердца, как большевику подобает.
Ну вот меня и стали звать Москвичом…
Федор Акимович опять закурил. Трепетный огонек осветил его немолодое лицо с тонкими прорезями морщинок.
- А мне что же, - продолжал он после некоторого молчания. - Мне это даже лестно. Я ведь московского звания не роняю. Высоко держу. Чья бригада в колхозе на первом месте? Москвичова бригада. У меня дисциплина, сознательность, научная постановка. А Москва-то, я так понимаю, не только город, а, как бы сказать, - идея. Мысли от Кремля, как лучи, расходятся и все освещают. До самых дальних углов достают. И обратно: всякая светлая мысль, какая родилась, - она к Москве тянется.
Он умолк, докурил папиросу и тщательно погасил окурок.
- Заговорились. А завтра вставать рано. Давайте-ка на покой.
Меня устроили в сарайчике на свежем пахучем сене. Но я долго не мог уснуть. За стеною вздыхала корова. В щели было видно, как на востоке постепенно бледнело небо и низкая звездочка начинала сливаться с лимонной полоской зари.
Спал я недолго и проснулся от шума голосов в проулке. Москвич повел свою бригаду в луга.
- Зарю упускать не хочется, - сказал он. - Зори-то нынче больно хорошие.
Утро действительно было чистым и свежим. Деревня просыпалась. Скрипели ворота, звякнуло ведро у колодца, и где-то, вероятно возле колхозной конторы, выставленный наружу громкоговоритель каплю за каплей ронял позывные Москвы.
3. Скачкообразная биография
В чайной Подкурковского районного Дома колхозника, как почти во всех заведениях подобного рода, было два зала. В первом весь перед занимала большая буфетная стойка, на которой были расставлены тарелочки с баклажанной икрой, тюлькой и порциями говяжьего студня. На жестяных подносах лежали бутерброды. Над этой снедью возвышались вазы с каменно-твердыми пряниками и конфетами, известными под названием "подушечка". Против стойки в три ряда разместились столы, покрытые зеленоватой клеенкой.
В этом зале всегда было многолюдно и шумно. Сюда заходили колхозники, приехавшие в Подкурково на базар или по каким-нибудь другим своим надобностям, забегали наскоро заправиться водители транзитных машин, плотники, работавшие на ремонте соседнего склада.
Вешалки в чайной не было, поэтому за столами сидели не раздеваясь, распахнув ватные стеганки или дубленые полушубки. Женщины развешивали на спинках стульев тяжелые шали. Среди столиков метались официантки, разнося круглые цветастые чайники и тарелки с горячей лапшой - самым ходовым блюдом, которое подавали здесь с утра до позднего вечера.
Стены зала, оклеенные обоями, были сверх того украшены двумя-тремя плакатами и объявлениями, предупреждавшими, что "лицам в нетрезвом виде подача не производится" и "распитие принесенных напитков воспрещается".
Второй зал был поменьше. Собственно говоря, это был даже не зал, а куточек, отделенный от первого фанерной перегородкой. Но над дверным проемом, завешенным коричневой портьерой, была прикреплена картонка с надписью: "Зало для командировочных".
Выглядит это "зало" почище и поуютнее первого. Три стола поверх клеенки покрываются полотняными скатертями, в переднем углу стоит фикус, а справа от входа в стене торчат четыре гвоздя, чтобы вешать одежду.
Кроме командированных сюда приходят обедать одинокие, бессемейные работники районных учреждений, приезжающие в Подкурково учителя сельских школ, агрономы, председатели колхозов. Посетителей этого зала обслуживает чернявая, похожая на цыганку Полина Захаровна.
Посетители чайной как в первом, так и во втором зале особенно не засиживались. Праздных людей в Подкуркове мало. У всех есть дела, заботы и хлопоты, и каждый, закусив или попивши чаю, спешил поскорее вернуться к своим занятиям.
Приехав на несколько дней в Подкурково, я поселился в Доме колхозника и утром, часов в одиннадцать, пошел завтракать в чайную.
В маленьком зале был занят всего один столик.
Грузный усатый человек лет пятидесяти с насмешливыми глазами заканчивал чаепитие, шумно прихлебывая из блюдечка. Против него, подперши кулаком подбородок, сидел мрачный мужчина в старой ушанке армейского образца, в бобриковом пальто с рыжим воротником из цигейки. Он то ли уж окончил свой завтрак, то ли еще не заказывал, так как на столике перед ним ничего не было, кроме солонки и баночки с горчицей.
Я сел за соседний столик. Вошла официантка, спросила: "Чего закажете?" - и посоветовала:
- Студень возьмите, он у нас свежий. А то еще гуляш имеется.
Усатый, допив чай, отставил стакан, вытер бритый крутой подбородок и, видимо продолжая разговор со своим мрачным соседом, сказал:
- А ты в леспромхоз толкнулся бы. Там, слыхать, набирают рабочих.
- Что значит - толкнулся бы? - обиженно произнес сосед. - Меня направить обязаны в соответствии.
- Какое там соответствие, если с прежнего места выгнали.
- Это не означает.
- Ну вот и будешь болтаться, как это самое в проруби, - насмешливо сказал усатый и стал одеваться.
- Обязаны, - упрямо повторил мрачный мужчина.
Собеседник его только махнул рукою и вышел.
Полина Захаровна принесла вилку, ножик, тарелку с хлебом, переставила ко мне с другого стола горчицу и, сказав: "Сейчас гуляш принесу", - снова вышла.
Мрачный мужчина посмотрел в мою сторону, спросил: "У вас не занято?" - и, не дождавшись ответа, пересел за мой столик.
Официантка принесла гуляш и, сердито взглянув на моего соседа, сказала, ни к кому не обращаясь:
- Торчит здесь с утра до вечера, а для чего торчит - неизвестно.
- Вас это не касается, - ответил тот, глядя на фикус. - С товарищем клиентом поговорить хочу.
- Да уж известны твои разговоры.
- Это не ваши функции.
Полина Захаровна презрительно отвернулась и, спросив, сейчас подавать мне чай или подождать, снова вышла.
Я молча ел гуляш. Мрачный мужчина сидел напротив.
- Водка в этом буфете московская, - вдруг сказал он.
- Что?
- Водка московская. Многие не заказывают, может, думают, местная, так что вы в этом не сомневайтесь.
- Да зачем же водку с утра?
- Это в зависимости.
Помолчав еще немного, он сообщил:
- Фамилие мое - товарищ Мешалкин. На данном этапе жду направления.
- Чего?
- Направления работы, как освобожденный от ранее занимаемой.
Полина Захаровна принесла чай и сказала:
- Давайте рассчитаемся.
- Постой, - строго обратился к ней Мешалкин, - вот товарищ клиент интересуется, какая у вас в чайной водка - московская или местная. Подтверди.
- Позвольте, я вовсе не интересуюсь, - возразил я Мешалкину.
- Надо, чтоб она подтвердила, - настаивал тот.
- Вот винная душа-то! - с сердцем сказала Полина Захаровна.
- Это мое личное, - повторил Мешалкин. - Ты обязана подтвердить.
Я поспешил расплатиться и вышел из чайной.
Мне надо было сходить в райком партии. Поговорив там о делах, в связи с которыми приехал в Подкурково, я между прочим сказал секретарю, что есть, мол, тут у вас некий товарищ Мешалкин…
- А что? - насторожился секретарь. - Может, уже в редакции сигналы имеются?
- Нет, просто так, приходилось слышать.
- Есть Мешалкин, - вздохнув, сказал секретарь и, похлопав себя по шее, добавил: - Вот он где у нас.
- Почему же?
- Биография у него уж очень скачкообразная.
Заметив, что я не понял, секретарь выдвинул ящик стола, достал папку и молча протянул мне листок, на котором было напечатано что-то вроде анкеты, из которой явствовало, что Мешалкин Василий Егорович, 1912 года рождения, окончивший семилетку, работал с 1931 по 1933 год секретарем Кочкаревского сельсовета, потом недолгое время инспектором райпотребсоюза, отсюда перешел служить в милицию. Далее был председателем промартели глухонемых, заведующим складом утильсырья, инспектором районной конторы Главмолоко. С молока его бросили в управляющие банно-прачечным трестом и, наконец, назначили директором швейной мастерской.
- Скачкообразная биография, - повторил секретарь. - С последней должности сняли его за развал работы, ну и за выпивку. Дали строгий выговор с предупреждением. Так он теперь ходит чуть не каждый день и просит, чтобы опять направили на ответственную работу. А какой из него работник? - дырка от бублика. Однако жалобы пишет, вроде как несправедливо обиженный. Мы тут уж в колхоз хотели было направить его, председателем. Но колхозники не согласились принять. Так он опять же к райкому с претензией. Вы, говорит, твердую линию не провели. Теперь болтается без работы и водкой еще сильнее стал зашибаться. Приходится ставить вопрос об исключении.
Признаться, мы и сами тут виноваты, - после некоторого молчания продолжал секретарь. - Ведь видели, что бездельничает, не справляется. А что делали? Запишем выговор, с одного участка освободим, а на другой перебросим. Вот он и привык к положению этакого номенклатурного иждивенца.
На другой день я снова встретил Мешалкина в чайной. Он опять сидел за чьим-то столом и рассказывал:
- На рядовую работу я не пойду. Меня использовать надо. А что сняли, это не означает.
Напротив сидел худощавый, молодой еще человек, вероятно учитель, потому что рядом на свободном стуле лежала объемистая пачка новых учебников и тетрадей, перевязанных шпагатом.
Разговор и даже самое соседство Мешалкина, видимо, были неприятны ему, но тот, бесцеремонно тыча окурки в пустую тарелку, только что отодвинутую учителем, продолжал:
- Я прямо говорю - направьте меня в соответствии с опытом.
- Какой же у вас опыт? - не столько из любопытства, сколько из вежливости спросил учитель.
- Я же объяснял вам - районный работник, - мрачно сказал Мешалкин. - Четырнадцать лет на руководящих постах.
- То есть я хотел спросить, что вы умеете делать?
- Делать каждый умеет, а руководитель должен руководить.
- Я не понимаю вас.
- Оно и видно.
- Однако за что-то сняли же вас!
- Это не означает.
Полина Захаровна принесла мне студень и кружку пива.
- Свежее, только что бочку открыли, - сказала она.
Мешалкин тотчас встал и подошел к моему столику:
- Здесь свободно?
- Занято, - резко ответила официантка.
Мешалкин обиделся.
- Давай-ка уходи отсюда, - строго сказала Полина Захаровна. - Заведующая велела - гони, говорит, его, что он там обтирается.
- Это не ваши функции. Я сам был заведующим.
- Был, да весь вышел.
Мешалкин, еще что-то буркнув в ответ, шагнул опять к тому столику, за которым сидел учитель, ткнул окурком в пустую тарелку, взялся было за спинку стула, но не сел, а, постояв немного, пошел в большой зал.
Через минуту оттуда донесся его хрипловатый голос:
- …В несоответствии… Главная вещь - я пить не умею. То есть неаккуратно бывает. Значит, меня учить надо, воспитывать. А касаемо направления - обязаны. Я ведь не рядовой…
4. Мужество
В начале сентября 1942 года, будучи военным корреспондентом "Известий" в действующей армий, я направлялся из штаба фронта в Первую гвардейскую армию. Она только что вышла на исходный рубеж севернее Сталинграда, чтобы, сменив сражавшиеся там из последних сил и уже обескровленные части, новыми силами ударить по группировке противника, прорвавшейся к самой Волге в районе Латошинка - Рынок.
Ехать предстояло по совершенно открытой местности, лишь кое-где пересеченной петлистыми балками. Обычно над дорогой с утра до вечера шныряли фашистские самолеты, охотившиеся даже за одиночными машинами. Справа и слева чернели воронки от разорвавшихся бомб, встречались изуродованные остовы разбитых грузовиков и повозок. Но утро того дня выдалось на редкость благоприятным: ненастное, хмурое. Серые клочковатые облака низко ползли над землей. Словом, погода была нелетная. Пользуясь этим, к передовой двигались сотни машин, груженных боеприпасами, горючим и продовольствием. Но вот уже вблизи от переднего края из серой пелены облаков неожиданно вырвались два "мессера". На бреющем полете они пронеслись над дорогой, поливая ее огнем своих пулеметов. Впереди раздался взрыв, полыхнуло пламя. Движение затормозилось, а "мессеры" пошли на второй заход. В этот момент слева от дороги, над балочкой, опушенной по-осеннему рыжим и багряным кустарником, гулко застучали зенитные пулеметы, захлопали винтовочные выстрелы. Видимо, в балке дислоцировалась какая-то воинская часть. Свернув туда по свежему гусеничному следу, оставленному бронетранспортерами, я оказался в расположении мотострелковой бригады танкового корпуса.
О героических боевых действиях этой бригады часто упоминалось в оперативных сводках, и мне было интересно узнать подробности, как говорится, из первых рук.
После того как я представился и предъявил документ, удостоверяющий мое корреспондентское положение, командир бригады, еще молодой, бравого вида подполковник с редкой фамилией Щекал рассказал, что с самого начала июля бригада почти непрерывно вела ожесточенные бои с войсками рвущейся к Сталинграду шестой армии гитлеровцев. Но силы были неравными. Бригада несла потери. За два месяца в батальонах осталось не более трети личного состава.
Комиссар бригады добавил, что, несмотря на такую тяжелую обстановку, состояние духа у людей боевое. Многие за это время вступили в партию.
- Принимали самых достойных, кто особенно отличился в боях. Вот на последнем заседании партийной комиссии обсуждалось заявление рядового Олега Шлыкова. Ему всего восемнадцать лет. На фронт пошел добровольцем. Но когда парткомиссия обсуждала его заявление, все, как один, сказали: "Достоин быть членом партии!" И приняли единогласно.
- Интересно бы встретиться и побеседовать с этим товарищем.
- Ну что ж, побеседуйте, - сказал командир бригады. - Обстановка позволяет. Сейчас прикажу вызвать.
- Зачем же, я сам разыщу его.
- Ну и добро, - согласился Щекал. - Связной проводит вас в батальон.
Шлыкова мы отыскали довольно быстро. С виду он был хотя и молод, но крепок. Обветренное, загорелое лицо уже приобрело черты сурового мужества. Под выцветшей гимнастеркой, пятнистой от пыли и пота, угадывались широкие мускулистые плечи.
Для начала разговора я спросил у него, откуда он родом, давно ли на фронте, в каких боях приходилось участвовать.
- Коренной москвич, - сказал Шлыков. - Родители мои и сейчас там. Они педагоги. Папа преподает химию, а мама - математику. Я учился в 110-й школе, но окончить ее не успел. Началась война. Наш девятый класс был сплошь комсомольский, и все мы решили пойти добровольцами в Красную Армию. Отправились в районный военкомат с просьбой немедленно отправить нас на фронт. Но там нам ответили, что для службы в армии мы еще не вышли годами, Мы сказали, что нам уже по семнадцати лет. Николаю Островскому было всего пятнадцать, когда он стал бойцом Первой Конной, а писатель Гайдар в шестнадцать лет был уже командиром полка. Однако военком не принял это во внимание. Тогда мы побежали жаловаться в райком комсомола. Но и в райкоме ответили так же и, вместо того чтобы отправить на фронт, послали под Вязьму на строительство оборонительных рубежей. Под Вязьмой мы два месяца копали противотанковые рвы и строили дзоты, а вернувшись в Москву, опять стали проситься в армию и обязательно на передовую. В армию нас все-таки приняли, но сначала направили в учебную команду.
Лишь в июне сорок второго года Шлыков уже в звании сержанта получил назначение в мотострелковую бригаду танкового корпуса и сразу попал в самое пекло боев, завязавшихся южнее Воронежа. Здесь принял он боевое крещение.