- Моя фамилия? Семисферов - моя фамилия.
Он посмотрел, как она аккуратным крупным почерком вывела в толстой тетради: "Тов. Семисферов, вторник, 10.40", - усмехнулся и пошел к двери.
"Дура, - обругала она себя, - идиотка, неужели влюбилась в этого ненормального типа?"
Ей так давно хотелось влюбиться в кого-нибудь, впрочем, она постоянно влюблялась или, вернее сказать, заставляла себя влюбляться в какого-нибудь пассажира в автобусе или в метро, в продавца, когда стояла в очереди в магазине, в прохожего на улице. И в это короткое мгновение влюбленности, пылкой, внезапной, успевала вообразить, как прожила бы с ним всю супружескую жизнь. Но почему-то эта жизнь обычно складывалась несчастливо - воображаемый супруг уходил к другой женщине. Она не умела придумать себе иную, хорошую судьбу. Смирившись с мыслью, что мужчины не обращают на нее внимания, привыкнув к одиночеству, Людмила Павловна и в воображении была одинока и печальна. За день она могла прожить несколько семейных драм, нарожать множество детей, мысленно вдоволь наплакаться, остаться у разбитого корыта, вновь устроить свою супружескую жизнь и снова остаться ни с чем.
Но этот странный посетитель был не из тех воображаемых мимолетных ее избранников, с ним не придумывалась никакая жизнь, хотя с того дня, когда он впервые появился в управлении, она часто вспоминала его.
Она посидела, прижав к пылающим щекам ладони, успокоилась, собрала бумаги, которые надо отвезти на дачу к Сергею Григорьевичу, заперла кабинет, спустилась вниз и пошла к метро, не зная, что Рахасен идет за ней следом. Он ждал ее у подъезда, надеясь, что она приведет его к Сергею Григорьевичу, где он и выполнит волю Трижды Величайшего.
Однако на дачу Сергея Григорьевича Рахасен не попал - случилось непредвиденное, то, чего не мог предполагать никто, ни Трижды Величайший, ни, конечно же, сам Рахасен.
Вслед за Людмилой Павловной Рахасен сел в электричку и поехал куда-то прочь от шумного города. В вагоне было тесно, душно. Рахасен стоял в проходе, его толкали, пихали снующие туда-сюда на остановках пассажиры. Рахасену была приятна эта давка, он нарочно загораживал проход, чтобы людям было неудобнее протискиваться мимо него. Им неудобно, они сопели от натуги, сердились, застревали, толкали Рахасена локтями, кто-то даже умудрился лягнуть его ногой, а он будто раздулся, как пузырь, загородил все пространство, оставив людям узенькую лазейку. Ему доставляло удовольствие их неудобство, их ругань и удары, которые каждый невольно наносил ему, упираясь в спину или в живот руками.
Но потом вагон почти опустел, никто уже не стоял, все сидели, смотря в окна, читая газеты или переговариваясь между собой. Никто не обращал внимания на Рахасена, хотя он по-прежнему стоял в проходе, все легко проходили мимо, несмотря на то, что он норовил толкнуть каждого. Однако, увлекшись этой возней с пассажирами, Рахасен не заметил, когда сошла Людмила Павловна. В вагоне ее не было. Исчезла.
Поезд остановился. Рахасен выскочил на пустынную станцию.
Было тихо, безлюдно. Лес шевелил зелеными ветвями. Рахасен вошел в этот лес, сорвал листочек с какого-то куста, растер между пальцами и удивился - лист был живой, пахнул прохладой, влагой. Он сорвал другой - и этот тоже пахнул свежестью, по нему полз жучок. Рахасен положил лист на ладонь, дунул, и лист легко отлетел в сторону, покружился и упал вместе с жучком на землю.
Сквозь вершины высоких деревьев с голубого светлого неба светило солнце. Оно расслаивалось, ударяясь о густые ветви, и веером падало вниз. Рахасен хотел поймать луч, лежащий на траве, но луч играл с ним, выскальзывая из рук, сочился между пальцами.
Рахасен вышел на широкую, заросшую высокой травой поляну, пеструю от обилия цветов. Бабочки летали. Пролетела стрекоза, села на вытянутый палец, Рахасен ощутил касание ее тонких ножек и услышал шуршание прозрачных крыльев. Стрекоза улетела, на ее место села муха, она отливала синевой, лапками чистила крылышки, жужжала. Рахасен хотел поймать ее, но прихлопнул, и на руке остался красный след, капелька крови. Раздавленная муха упала на землю, он нагнулся, разглядывая ее, и вдруг увидел в густой траве тоненький стебелек, увенчанный белым цветком. Цветок был мал, Рахасен никогда бы его не разглядел, если бы не нагнулся.
Множество крохотных лепестков прикрывали один другой, и на каждом чернела еле заметная точечка, как глаз, смотрящий на Рахасена с той же пристальностью, с какой он смотрел на них. Что испытывал Рахасен? Удивление? Любопытство? Нет, иное какое-то чувство, незнакомое ему. Он разгреб траву вокруг хрупкого стебля и увидел, что стебель уходит в землю. Он выкопал цветок, освободил от почвы, сдув землю с паутины корешков. Ему хотелось знать, как устроено это крохотное растение, такое невидное, такое сложное, необъяснимое. Из чего он вырос, этот стебелек?
Рахасен не замечал времени, лежа на земле, вглядываясь в хитросплетения лепестков, листьев, корней, тщетно стараясь проникнуть в тайну загадочного растения. И только тогда, когда погасло солнце, наступила темнота, напоминавшая ему о другом, ином мире, откуда он пришел, и о Трижды Величайшем, пославшем его на землю совсем не для того, чтобы он бродил по лесам, Рахасен встал и пошел к станции.
Он шел в белом свете луны, похожем на холодный мертвый сумрак, каким окутаны вечные владения Трижды Величайшего, и нес на ладони цветок, ощущая его тепло, которое с каждым шагом становилось все слабее и слабее. Цветок был смертен, как все в этом мире. Он умирал на бессмертной ладони Рахасена. Из чего он рождается? Как растет? Почему умирает? Не за этим посылал Рахасена на землю Трижды Величайший. Не за тем, чтобы разгадывать земные загадки. И все же из чего рождается этот цветок, как растет и почему умирает?
Подошла электричка. Рахасен сел в полупустой вагон и помчался к Москве, держа на ладони умирающий цветок. Можно ли снова вдохнуть в него жизнь? Этот цветок, трава в лесу, деревья, мелькающие в сумеречном окне, кто они? Они умирают подобно человеку? Значит, они человеческие братья? Значит, и они, как человек, погибая, уходят в другое пространство, оставляя на земле только свое бездыханное тело? Куда они-то уходят? В какое пространство?
Поезд остановился. Рахасен поднял глаза и увидел Людмилу Павловну. Она вошла в вагон, села у дверей лицом к Рахасену, не замечая его.
Рахасен смотрел на нее и не узнавал, она была иной, чем несколько часов назад. Она изменилась. Или нет, он изменился, что-то произошло с ним, преобразило все вокруг, весь этот мир.
Трижды Величайший открыл Книгу Судеб и увидел, какими глазами смотрит Рахасен на Людмилу Павловну.
- Глупец! - вскричал Трижды Величайший. - Если он узнает то, что на земле зовется любовью, он станет подобен людям и потеряет бессмертие. Он никогда не вернется сюда. Чалап! Надо остановить его.
…Рахасен встал, подошел к Людмиле Павловне. Она не удивилась, увидев его здесь, в электричке, только покраснела от его взгляда.
- Вы прекрасны, - проговорил он смущенно.
- Поздно, - сказал Чалап, - остановить его уже нельзя.
- Что? - сотрясая стены, прошептал Трижды Величайший. - Что ты сказал? Или Ты оглох? Я приказал остановить его!
- Извини, Трижды Величайший, - трепеща, пробормотал Чалап, - но это уже не в моей власти. Я не могу. Только ты можешь остановить мгновение и вернуть назад время…
- Зачем я вас держу, бездельников? - вскочив со своего дивана, Трижды Величайший подбежал к Книге Судеб и ударил кулаком по ее страницам. - Вы все дерьмо! Что ты делал, спрашиваю, как мог проглядеть, что вытворяет этот выродок на земле? Убирайся! Опять спал? Вон!
Чалап исчез, а Трижды Величайший сжал кулаки, закрыл глаза, напряг всю свою волю… Как он не любил что-то делать сам! Он давно отвык вмешиваться в мелкие земные дела. У него неисчислимое количество слуг, у каждого из них свои обязанности, но все бездельники или отступники, как этот ничтожный Рахасен, прельстившийся земными игрушками… Трижды Величайший напряг всю свою волю…
Цветок на ладони Рахасена почернел, и Рахасен смахнул его на пол вагона. Поезд стоял, выходили люди. Рахасен нагнулся к Людмиле Павловне, она отшатнулась, увидев в это мгновение его изменившееся лицо. Он смотрел на нее брезгливо.
- Где живет твой начальник?
- Здесь, тут, - холодея от ужаса, проговорила она. - Некрасовская, 28.
- Кикимора! - сказал Рахасен и выбежал из вагона.
Поезд помчался дальше, своей дорогой, к Москве.
- …Вот так-то! - проговорил Трижды Величайший и захлопнул Книгу Судеб. - Чалап! Когда он вернется, придумай наказание, страшнее которого не было никогда. Кстати, кто его мать? Пусть она сама накажет его.
- Я сделаю это! - радостно воскликнул Чалап.
- Чему ты радуешься? - спросил Трижды Величайший. - Вы все лентяи, предатели, все ученики Адуи. Не радуйся! И ты получишь по заслугам. Чем ты лучше этого сопляка Рахасена? Он чуть не узнал земную любовь, а ты? Ты уже научился у людей сновидениям. Храпишь постоянно. Чему еще научишься?
- Не гневайся, Трижды Величайший, - смиренно сказал Чалап.
- Не гневайся? - переспросил Трижды Величайший. - Это твоя обязанность следить и наказывать, это я мог бы спать и храпеть, если бы у меня были верные слуги. А я… я должен был вмешаться, чтобы остановить какого-то ничтожнейшего из ничтожных моих слуг!
Трижды Величайший раздраженно взглянул в окно, увидел меня, изнывающего в знойном поле, поманил костлявым когтистым пальцем.
Я взлетел высоко, как мыльный пузырь, и очутился у ног Трижды Величайшего.
- Чалап! - сказал он. - Бездельник! Открой книгу.
- Не надо, - взмолился я, - прошу тебя, отпусти.
- Как же я отпущу тебя, если я тебе, атеист, снюсь? Это ты должен меня отпустить из своего сновидения. Не так ли? Или ты все еще утверждаешь, что я существую в твоем воображении?
- А как же иначе?! - воскликнул я. - Могу ли я отступиться от своих убеждений?
- У тебя есть убеждения? Дурак! - сказал Трижды Величайший. - Тогда сиди, смотри, Чалап! Я жду!
Чалап полистал страницы Книги Судеб, вернув время вспять…
…Светлана долго колебалась, прежде чем решилась сказать дома, что с Григорием у нее все кончено.
- Ну, что же, - печально проговорила мама, - тебе видней.
- То есть как это? - воскликнула Вика. - Ты соображаешь? Ты же предаешь его, дура. Неужели тебе его не жалко?
- Жалость унижает… - сказала Светлана. - Глупости какие-то!
- Это Горький сказал…
- Все равно глупости…
- Помолчи, Виктория, не тарахти, - остановила ее мама.
- А что бы ты сделала на моем месте? - спросила Светлана.
- Не знаю, я не на твоем месте. Я никому не клялась в верности. Нельзя же его сейчас бросать, он один на всем свете, нужно помочь хоть на ноги встать.
- Нет, - сказала Светлана, - рубить сразу надо. Нечего растравлять и его и себя. Я не поеду к нему больше, а если ты такая умная, то поезжай…
- И поеду! - воскликнула Вика.
Но ехать ей никуда не пришлось. Однажды вечером постучалась в дверь Александра Ивановна, почтальон, и сообщила, что вчера приехал Григорий. Его привезла медсестра. Он один в своей комнате, ходит, тыкается, как беспомощный щенок, туда-сюда, руки-ноги разбил о мебель, вспоминает Наталью Федоровну, маму, и плачет. Навестить его надо.
- Спасибо, навестим, - обещала Светлана. А когда Александра Ивановна ушла, решительно сказала: - Что людям надо? Все лезут в чужую жизнь. Я не пойду. Не могу.
Она легла на кровать, уткнулась лицом в подушку и зарыдала.
- Отчего мне выпала такая судьба? Ну, отчего?
Она горько плакала: и себя было жалко, и Григория.
Всю ночь Вика зубрила историю, под утро поняла, что ничего не запомнила, ничего не знает, бросила учебник под кровать и легла спать. Проснувшись, увидела на столе мамину записку: "Вика, сходи в булочную", - взяла хлебные карточки и выбежала на улицу. Она вприпрыжку бегала, прыг-скок, с ноги на ногу, оп-ля, студентка, взрослая уже девка, а скакала по улице, как коза. Историю не выучила, на экзамене провалится, а прыгает, ненормальная…
Впрочем, не за это ли она мне и нравилась, что было в ней столько детской дурашливости?
Прыгала она, прыгала, на углу остановилась, чтобы пропустить трамвай, и поняла, что стоит возле дома Григория. Еще мгновение назад и не думала о нем, об истории она думала, о датах жизни и смерти немецкого революционера Карла Либкнехта (1871-1919). Однако, вспомнив о Григории, она вспомнила, что ведь собиралась даже ехать во Владимир его навестить, а теперь не надо никуда ехать - войти в подъезд и подняться на третий этаж.
И она вошла в подъезд и поднялась на третий этаж в большую коммунальную квартиру, где в конце длинного коридора, возле кухни была комната Григория.
Вика осторожно толкнула дверь и увидела его. Он лежал на диване, подложив руки под голову. На глазах черная маска, а все остальное на лице было почти таким же, как прежде, как до войны: и нос такой же, и губы. Придумала Светлана, что ли? Ну, может, немного припухли губы…
- Привет, Гришка, - сказала она.
- Кто это? - спросил он, садясь.
- Ну, ты даешь! - она засмеялась. - Не узнал? Да? Зазнался!
- Вика? - растерянно спросил он.
- А кто же?!
- Одна?
- Одна, Гриша… Тебе надо помочь? Давай помогу, что-нибудь сделаю…
- Нет, спасибо. Александра Ивановна приходит, все, что надо, делает.
- И я сделаю что-нибудь. Что ты хочешь?
- Ничего не хочу! - зло сказал он. - Умереть хочу!
- Уши вянут тебя слушать. Стыдно. Здоровый парень, с руками, с ногами, с головой, а ерунду мелешь дурацкую…
- Кто тебя звал? - сказал Григорий. - Я тебя звал? Уходи…
- Когда захочу, тогда и уйду, не командуй, не в армии. Окно открой, воздух, как в бане, можно задохнуться.
Она открыла окно, отодрав давнишнюю, сохранившуюся, наверно, еще с довоенных времен замазку.
- Не нужно ничего, избавь меня от твоих благодеяний!
- Не жди, этого не будет! - воскликнула она.
- Как все мне надоело! - проговорил он и лег, отвернулся к стене.
- Не надо, Гриша, - сказала Вика, - зачем ты так? Что теперь сделаешь? Ничего не сделаешь… Хочешь, я тебя рассмешу? Анекдот слышал? Собрались Рузвельт, Черчиль, Сталин, Гитлера позвали…
- Прошу тебя, - устало сказал Григорий, - уходи, я спать хочу, уходи, пожалуйста…
В его голосе было столько тоски, что у Вики перехватило горло от жалости.
- Хорошо, извини, - проговорила она и ушла.
Но на следующий день вечером, отоварив продовольственные карточки, Вика собрала немножко еды и понесла Григорию. У его двери удивленно остановилась, услышав из комнаты всплеск воды и женский голос, говоривший:
- Не торопись, деточка, не стесняйся, чего ж меня стесняться, присядь, полью на головку… Вот так, хорошо… Таз маленький, а ты большой. Теперь спинку потру, повернись…
Вика не пошла в комнату, села в коридоре на старый скрипучий сундук, ожидая, когда Григорий вымоется. Женщина выбежала с ведром, это была Александра Ивановна, почтальон, увидела Вику, сунула ей ведро.
- Из чайника слей кипяточку, разбавь холодненькой.
Вика набрала кипяточку на кухне, разбавила холодненькой водой из водопровода, понесла ведро в комнату. Григорий в трусах стоял в тазу, Александра Ивановна терла мочалкой ему спину, он тихо охал, урчал, приятно было.
- Кто там? - спросил он, насторожившись.
- Я это, не бойся, - сказала Вика, - воду принесла.
- Не стыдно?! - воскликнул он, но не было в его голосе раздражения.
- Подумаешь! - сказала Вика. - Что я, мужиков в трусах не видала? Я и голых видала!
- Во дает! - засмеялся Григорий. - Где это ты голых мужиков видала?
- Где надо, там и видала.
Он был крепок телом, широк в плечах, руки большие, сильные, славный мужик, физкультурник, солдат, на нем воду возить бы. Что только сделала война с бедным парнем!
Он снова засмеялся, у него было хорошее, добродушное настроение.
Александра Ивановна окатила его водой.
- И-их! - воскликнул он. - У-ух!
- Вытирайся, деточка, вытирайся, - приговаривала Александра Ивановна и терла полотенцем его спину.
Вся светилась Александра Ивановна, самозабвение было в ее движениях, в голосе.
Для Александры Ивановны стало жизненным утешением ухаживать за Григорием. Он сразу доверился ей, может быть, потому, что она выполняла последнее желание его мамы, которая умерла на глазах Александры Ивановны в районной больнице. Наталья Федоровна схватила исхудавшей рукой руку Александры Ивановны, холодная у нее была рука, уже чувствующая дыхание смерти, и сказала, смотря тоскующими глазами:
- Не оставьте Гришеньку одного, помогите ему…
Откуда она знала, что Григорию нужна будет посторонняя забота? Но и без ее мольбы Александра Ивановна прилепилась бы душой к слепому ее мальчику. Может ли чужой сын заменить своего родного, умершего? Ну, как он заменит родную плоть, родное дыхание? И все же, ухаживая за Григорием, Александра Ивановна поддавалась обману собственных чувств и верила, пыталась верить, что это ее кровиночка, ее дитя вернулось к ней и страдает от непоправимого ранения…
Теперь, исполняя свою работу, разнося ежедневную почту, она помнила, чувствовала, знала, что у нее есть иная забота - покормить, постирать, приодеть, приласкать человека. Конечно, она как бы выполняла предсмертную волю Натальи Федоровны, но прежде всего она выполняла волю, желание своей души.
Вика постояла, смотря, как суетится Александра Ивановна вокруг Григория, решила, что ее помощь сейчас здесь не нужна, положила свои гостинцы на стол, проговорила:
- Гриша, я тебе всякой вкуснятины принесла, ты съешь, пожалуйста, а я побегу, до свиданья, - и ушла.
А дома сказала Светлане:
- Ты не хочешь навестить Гришу? Интересно, есть у тебя совесть или нет?
- Нет у меня никакой совести, - ответила Светлана. - Не учи меня жить. Не трави душу. И без тебя тошно.
Совесть. А что такое совесть? Ощущение своей вины - это совесть? Светлана чувствовала, что она виновата перед Григорием, хотя, извините, в чем виновата-то? И очень ей хотелось для своего душевного успокоения получить от него прощение. Ничего не надо, лишь бы он сказал: "Я прощаю тебя". Впрочем, за что он должен ее прощать? Лучше всего, конечно, если бы он понял, как ей тяжело, и сказал бы так: "В чем твоя вина? Нет твоей вины. Я не имею права ждать от тебя жертвы". Это было бы благородно с его стороны. Но разве он так скажет? Все люди эгоисты, все думают только о своей собственной пользе.
Очень нужно - очень! - было Светлане его прощение. И не только прощение. Ей хотелось еще раз взглянуть на него. Зачем, она и сама не знала. Может, для того, чтобы убедиться, что он существует своей жизнью? Но, наверно, и потому, что в свои двадцать лет она никого не любила, кроме него, сердце ее все еще ныло…
Она пришла к нему вечером, после работы, не стала стучаться, а осторожно, стараясь не скрипнуть, приоткрыла дверь, и дверь не скрипнула, распахнулась, и Светлана увидела, Григорий сидит за столом, ест из большой кастрюли холодную картошку. Он обернул к ней лицо с черной маской на глазах. Она замерла, застыла, боясь пошевелиться. Но он чувствовал чье-то присутствие и спросил:
- Кто тут?
Она молчала.