Духота стала невыносимой. Пора было искупаться и трогаться в путь. Я приподнялся. Человек-гора сразу замолчал, положил голову на руки и сделал вид, что спит. Из травы глыбилось его огромное тело в трусах, которые закрывали полспины и спускались ниже колен. Это были остатки борцовского трико. Блондинка посмотрела в мою сторону. Она задержала взгляд, очевидно пытаясь узнать по моему лицу, слышал ли я их разговор. Я сделал сонный вид. Блондинка успокоилась. Уже когда я подходил к речке, до меня донеслись обрывки разговора:
– Эх, Коля, не нужно мне ничего… Пить бы бросил… Зажили бы, как все люди. В кино бы ходили. А то в кино ты спишь. Приятно, что ли, с пьяным… Разбудишь тебя потом, ты отбиваешься, люди смотрят, смеются…
– Сказал же…
– Господи, дай тебе силу!
– И силы никакой не надо. Не буду пить, да и все…
Я осторожно вошел в воду. Вода казалась холодной. Неподалеку торчала посиневшая физиономия Риса.
– Пап, ты осторожней! Там консервная банка! – закричал он. – Я себе ногу распорол! Знаешь как сильно! Кровь так и хлещет!
– Что же ты сидишь в воде?
– На берегу кровь больше течет, а в воде совсем почти нет. И болит меньше. Пап, теперь что будет? Если банка ржавая, то заражение крови будет? Да?
– Вылазь! Немедленно! И готовь уши, чтобы впредь осторожней был.
– Уши у меня всегда готовы, – нагло объявил Рис.
* * *
Рокот моторов вывел женщину из состояния забытья, в котором она провела несколько часов. Она вздрогнула и подбежала к окну. Возле дома остановились два зеленых газика. Облако пыли отмечало дорогу, по которой приехали машины.
Моторы разом заглохли. Из машин стали выскакивать вооруженные люди. Размявшись, люди направились к калитке ее дома…
Люди шли весело, кучно, и женщина, застывшая у подоконника, хотя никогда не была военной, подумала, что отсюда, из окна, ей легко было бы снять всех одной автоматной очередью…
* * *
Рана оказалась пустяковой. Можно сказать, это была не рана, а царапина. И кровь из нее не хлестала, но тем не менее у костра все переполошились. Возле Риса произошел срочный консилиум в составе жены инкассатора и блондинки Нины. Кто-то из них что-то разодрал, и на свет появились нейлоновые бинты. Ногу срочно забинтовали, а поверх надели чей-то толстый шерстяной чулок. Рис стал похож на настоящего инвалида. До того похож, что сам перепугался.
– Да, плохи мои дела, – бормотал он, поглядывая на свою забинтованную ногу. – Очень плохи. Может быть, отрежут…
Рис до того расстроился, что просто уже не мог и ступать на левую ногу, и архитектор влез на ветлу и вырезал острым охотничьим ножом толстую палку, на конце которой был тоже толстый пологий сук, так что можно было ходить, опираясь на этот пологий сук, как на костыль. Если бы костыль попался сейчас на глаза Маме или, упаси боже, Бабушке, какие вопли потрясли бы окрестности, сколько слез было бы пролито!
Небо уже погромыхивало, и туча двигалась явно в нашу сторону. Но ветра по-прежнему не было, и я надеялся, что дождь прольется не раньше, чем через пару часов, а за это время мы успеем добраться до кордона.
– Может, все-таки переждать здесь? – спросила блондинка Нина. – Палатка большая, мы все поместимся, да и Рис немного придет в себя. Ему сейчас вредно ходить, пусть рана немного затянется.
– Ничего. Я дойду. – Рис страшно сморщился и проковылял несколько шагов. Весь его вид показывал, каких неимоверных усилий стоили ему эти шаги.
– Он же еле ходит, – блондинка Нина обняла Риса за плечи. – Я его никуда не пущу.
– Ну хватит, – вдруг резко сказал инкассатор. – Что вы комедию разыгрываете? У мальчишки просто царапина. И им в самом деле пора идти.
Его слова прозвучали неожиданно и грубо. Наступило неловкое молчание.
– Гена… – предостерегающе сказала женщина в цветной косынке.
– А что вы, в самом деле, десятеро вокруг одного вертитесь? – Инкассатор отбросил палку, которую строгал (очевидно, это был новый кол для палатки взамен сломанного Человеком-горой), и ушел к печке. Жена поспешила за ним.
– Очень нервный дядя, – сказал Рис. – Он всегда такой нервный? Или временами находит? На меня, например, временами находит.
Ему никто не ответил.
– Пойдем, – я потянул сына за руку. – А то не уйдем до дождя.
– Я вас провожу немного, – сказал архитектор. Ему, видно, хотелось загладить неловкость.
Блондинка протянула Рису ладонь.
– Держи! Крепись и будь героем!
– Мы больше никогда не увидимся? – спросил Рис.
– Обязательно увидимся. Вы на кордоне остановились?
– Ага.
– Ну вот и приходите на этот остров. Мы сюда каждую пятницу приезжаем. Часов в восемь – уже здесь. Придете? – Блондинка дотронулась до моей руки.
– Придем.
– Точно?
– Точно.
– Я сварю тогда холодец.
Я рассмеялся.
– При чем здесь холодец?
– Разве вы не любите холодец?
– Люблю.
– Тогда в чем же дело?
– Действительно, ни в чем.
– Вот и прекрасно… – Блондинка Нина отвернулась и пошла к палатке.
Рис оперся на костыль, поджал левую ногу и сделал скачок, потом другой. Архитектор пошел со мной рядом.
– Я вам покажу развилок, – сказал он. – Здесь будет развилок. Одна дорожка пойдет в сторону станции, а другая на кордон.
– Не стоило себя утруждать. Мы бы сами разобрались.
– Какой это труд? Мне приятно поговорить со свежим человеком. Мы уже все друг о друге знаем. Не успеет кто-нибудь рот раскрыть, а уже догадываешься, что он скажет.
– Подождите! – донеслось до нас.
Мы остановились. К нам быстро шла женщина в цветной косынке, жена инкассатора. В руках она держала бушлат.
– Это вам… Гена передал… Вашему мальчику… Он очень теплый…
– Ну что вы, в самом деле! – Я решительно отвел руку с бушлатом. – Нам не надо. У нас все есть. Через час мы будем дома.
– Возьмите, прошу вас.
– Бушлат – это вещь, – сказал Рис. – Чего ты, пап, отказываешься?
– Возьмите, – сказал архитектор. Он сказал это как-то особенно, и я невольно взял бушлат из рук женщины.
– Благодарю вас.
– Приходите к нам еще…
Женщина повернулась и быстро ушла.
Из травы впереди нас неслись звуки музыки. Мы поравнялись с Радиоманом. Тот лежал на спине, поставив приемник на свою цыплячью белую грудь, и дергал плечами в такт мелодии. Музыка была какая-то судорожная, рваная, нервная, и движения Радиомана были такие же. Он хрипло, рывками подпевал приемнику. Мелодия убыстрялась, движения Радиомана тоже, и казалось, с младшим братом архитектора вот-вот сделается истерика.
– До свидания, – сказал я.
Радиоман не услышал. Он, наверно, и не видел нас, хотя смотрел в упор остановившимися белыми глазами.
– Дядя, до свидания. Мы пошли. – Рис пощекотал палкой грязную пятку Радиомана. – Заслушался, бедняга.
Архитектор наклонился и выключил приемник. Радиоман несколько секунд еще дергался по инерции, потом затих. Взгляд его постепенно делался осмысленным, словно глаза медленно размораживались.
– А-а, это ты, хулиган… Ты еще здесь?
– Мы уходим. До свидания.
– С приветом. Будешь еще палатку валять – так накостыляем… Ты Колю видел?
– Видел.
– Хорошо он тебе врезал?
– Хорошо.
– Всегда помни о Коле, когда захочется хулиганить.
Радиоман включил приемник и сразу как бы ушел от нас. Тело его напряглось, завибрировало, словно впитывало несущиеся нервные звуки.
– Очень любит музыку, – сказал я, когда мы отошли.
– Это не то слово, – архитектор слегка ударял прутиком по метелкам ковыля. – Он с ней сживается. Музыка и он – одно и то же. У него три тысячи магнитофонных кассет.
– Три тысячи? – удивился я.
– Может быть, сейчас больше. Музыка почти всех народов мира. В квартире негде повернуться. У вас, наверно, создалось впечатление, что он не совсем нормальный? Так ведь?
– Так, – опередил меня Рис. Ему уже надоела роль инвалида, он отбросил палку, посрывал бинты и бежал впереди нас – гонялся за бабочками.
– На самом деле он вполне толковый парень. Когда дело, конечно, не касается музыки. Как услышит мелодию, любую, пусть даже самую скверную, насторожится и сразу уходит из реального мира. Вы, наверно, думаете, что он только джаз любит? Ничего подобного. Просто в это время суток больше джазовую передают. А на магнитофоне у него и классической много записано, но он с собой магнитофон не берет, очень уж редкий какой-то…
– Наверно, японский, – сказал Рис, который бежал далеко впереди, но по привычке подслушивал – у Риса был слух, как у индейца.
– Алик всех композиторов знает. Даже, представляете, немного сам сочиняет, вернее, импровизирует.
– Почему же он тогда пошел в лесотехнический? Можно ведь было в консерваторию, – удивился я.
– Видите ли… Брат пробовал. Но он одержимый. Производит странное впечатление… Хотя все сдавал, но как-то странно, по-своему. Спорил. Один раз даже кулаком по столу стукнул… Согласитесь, кто же такого возьмет? Небось думают – психопат какой-нибудь. Своих, мол, психопатов полно, зачем брать лишнего? Вот он помыкался три года… Дошел до того, что устроился в Дом культуры. Три дня поиграл – выгнали. Спорил с руководителем… Да что Дом культуры! В похоронное бюро устроился! Полдня всего и поработал. До первого покойника. Как покойника из дверей понесли, музыканты заиграли, разумеется, кто в лес, кто по дрова. Он схватился за голову да как заорет: "Боже мой, какие идиоты! Это же вакханалия!" Полгода без работы болтался… А тут оказия подвернулась, нашего хорошего знакомого деканом лесотехнического назначили. Он и помог… А вообще-то зря его по музыкальной части никуда не взяли. В каждом деле хоть один одержимый человек должен быть. Пусть даже бред какой-нибудь несет… Иногда бред великой идеей оказывается. Так сказать, от бреда до великого один шаг… Я не об Алике говорю, а так, вообще… Вот теперь он будет лесником… Зачем? Почему? Кому это нужно? Лесу? Нет. Брату? Тоже нет. Государству? Нет.
– Лесу, наверно, будет даже вредно.
– Ну, я не сказал бы, что уж особенно вредно. Брат – человек добросовестный и аккуратный. Но вообще-то вы правы, лесу больше пользы принес бы человек, любящий свое дело.
– Одержимый… Как Барин. Вы слышали легенду о Барине?
Архитектор снял массивные очки в дымчатой оправе и машинально протер их наутюженным платком.
– Барин… Барин… ну как же, слышал. Он основал этот заповедник. Да-да. Говорили даже, что он партизан выдал, чтобы лес этот сохранить. В землянке скрывалось несколько партизан, бойцов наших, бежавших из плена, так немцы объявили: если жители не укажут место, где они скрываются, то и лес, и кордон будут сожжены полностью… Ну, якобы Барин и выдал… Лес ему дороже людей был… А может, и вранье все это. Почти каждая гора, каждая речка имеет свою легенду. Они слишком долго живут по сравнению с нами, вот и обрастают историями, как мхом.
Погромыхивание становилось сильнее. Мы свернули в лес. Вдруг по верхушкам сосен пробежал короткий ветерок и тут же стих. Я оглянулся: огромная черная туча заслоняла почти полнеба. На ее фоне, как стайка мотыльков, летели несколько белых голубей. Голуби то резко падали вниз, до самых камышей, почти касаясь их, то взмывали вверх, пересекали всю тучу и исчезали среди белой блестящей мглы, то выныривали, словно сгустки этой мглы, и опять метались на черном фоне, удивляя своей стремительностью и согласованностью движений.
На черную хмурую сосну, тяжело хлопая крыльями, прилетела и села огромная ворона. Она посмотрела на нас сверху вниз, потом покосилась на тучу и как-то мерзко, совсем как в страшной сказке, каркнула.
Рис вздрогнул и посмотрел на меня.
– Какая плохая ворона.
Я кинул в ворону толстым суком. Ворона неохотно, тяжело улетела, неуклюже лавируя между стволами. Уже издали донеслось до нас еще одно карканье.
– Себе на голову каркай, – сказал архитектор и взялся за пуговицу. – Примета есть такая, – пробормотал он смущенно. – Что-то сегодня плохое случится.
– Мы, пожалуй, пойдем, – сказал я. – Теперь я уже представляю, где дорога.
– Нет, я все же доведу вас до развилки.
– Вы промокнете. Туча совсем близко. Мы-то в лесу спрячемся.
– Ничего. По-моему, она еле плетется. Тяжелая, видно, очень. Как стельная корова. Ну и дождище будет!
Мы пошли дальше. Мне нравился архитектор.
– Скажите, – спросил я, поколебавшись, – вы как-то упомянули, что у каждого из вашей компании есть "пунктик"… Вот этот инкассатор… Он производит странное впечатление… Мрачный какой-то…
– Да, при первой встрече он действительно кажется странноватым. Но потом привыкаешь. Впрочем, вы правы, у него необычный взгляд. Как будто смотрит сквозь тебя. Вы знаете, я с ним знаком не очень давно, но, по-моему, он верит во что-то потустороннее.
– В загробный мир?
– Ну, может, не совсем в загробный… Но он, по-моему, все понимает как-то по-другому, чувствует вещи изнутри, что ли. Я не могу это передать словами. Может быть, глупо то, что я скажу, но, по-моему, он верит в переселение душ или во что-то в этом роде. Я как-то случайно подслушал. Когда он был один… Он разговаривал с речкой. Что-то ей говорил такое… малопонятное. И так, вообще… Особенно вечером у костра. Он странно смотрит на все: на лес, звезды, туман. Как будто чего-то ждет… У него произошла такая страшная трагедия. Вам никто не рассказывал?
– Нет.
Еще раз громыхнуло, уже ближе. Тропинка сворачивала в чащобу. Я последний раз глянул на тучу. Она была неестественно черной. Огромной антрацитовой глыбой нависла она над беленькой будочкой стрелочника. Голуби все летали. Их стайка панически металась под тучей.
Вдруг туча вспыхнула изнутри, и на ее поверхности засветилось гигантское дерево. Ствол уходил в землю, ветви с осыпавшимися листьями разбросались по всему небу. Часть ветвей упала на стайку голубей, как проволочная раскаленная сеть… Голуби забились, затрепетали, рассыпались в разные стороны, впервые нарушив свои синхронные движения. Дерево держалось всего мгновение, потом исчезло, словно оно было какой-то светящейся декорацией на сцене и его неожиданно выключили из электросети. На том месте остался след, словно бы пепел. Голуби успокоились и опять сбились в стайку.
Рис убежал по дорожке. "Земляника! Я нашел землянику!" – донесся до нас его крик.
– Наверно, что-то с сыном? – спросил я, продолжая начатый разговор об инкассаторе.
– Да, – ответил тот. – Нелепая и страшная история. Они были очень дружны со своим сыном. Можно сказать, неразлучны. В отпуск всегда вдвоем. Жена от него ушла уже давно. Вышла замуж за иностранца и уехала куда-то далеко, в Новую Зеландию, что ли. Женщина, которую вы видели, с ним сравнительно недавно… Летом они втроем с сыном на байдарке по северным рекам ходили. Всю Сибирь прошли, Даже в Ледовитый океан один раз заплыли. Правда, Геннадий Васильевич мужик крепкий, жилистый, да и сын у него был большой. Пятнадцать сравнялось… И в выходные дни они неразлучны были… В пятницу соберут рюкзаки, байдарку за плечи – она у них легчайшая была, самодельная – и поплыли по речке. Они часто сюда приезжали. Любили эти места. А потом, когда сына не стало, Геннадий Васильевич только здесь выходные со своей женой проводит… Тянет его. Всю ночь бродит по пойме… Если бы не жена, утонул бы давно… Со второй женой ему повезло… Добрая душа попалась. Есть ведь еще на Руси такие люди. Ей бы пожить в свое удовольствие, повеселиться, молодая еще, а она с ним горе его тянет… Казалось бы, зачем?
– Сын-то… как?
– Случайность. Глупость. В ту роковую пятницу они как решили… Чтобы их знакомый шофер инкассаторской машины к вокзалу подбросил, на электричку. С рюкзаками да байдаркой по трамваям трудно… Три пересадки надо делать… А с такси, сами знаете, как… Вот они и договорились с шофером. Тот уже освободился. По пути шофер говорит: "Слушай, Ген, я забегу, мне купить кое-что надо".
Остановились они возле гастронома. Геннадию Васильевичу тоже что-то надо было, вот они и пошли вдвоем, а сын в машине остался. Заходят они, значит, в этот гастроном. И вдруг какой-то знакомый "под градусом" узнает шофера и орет на весь магазин: "А, привет инкассатору! За выручкой приехал? Или за бутылкой? Чего ж вы это машину с деньжищами на улице бросили? Вот головы! Небось там миллиончик лежит! Ха-ха!"
А неподалеку один тип стоял, медяки пересчитывал в кармане. Он и усек этот разговор. Актером звали. Так, бросовая личность… Водка да девки на уме. Осветителем в театре работал. Мнил себя гением. Неизвестно только, на каком основании. Все в артисты рвался. Ну, иногда включали его в спектакль по какой-нибудь мелочи, слово там какое-нибудь скажет и уйдет. Есть такие роли. Но не в этом дело…
Как потом выяснилось, у Актера в этот вечер такая драматическая ситуация сложилась. Бабник он был, но одна девушка нравилась по-настоящему, однако в руки не давалась. Обхаживал он ее чуть ли не целый год, а ничего не получалось. И надо же такому случиться – именно в тот вечер, в пятницу, она позвонила ему по телефону и сказала: "Ты дома? Я сейчас приду к тебе. Мне надо посоветоваться". (Потом стало известно, что ей кто-то там сделал предложение, и она была в растерянности: партия выгодная, но уж больно старый…) Актер заметался после звонка. Дело в том, что в это время в его квартире (у него от театра была однокомнатная квартира) находилась компания таких же забулдыг, как и он. Кто спал, кто танцевал. В общем, как сказал бы мой брат, была полнейшая вакханалия. Актер очутился в критическом положении. Привести девушку в этот сброд нельзя, уйти с нею куда-нибудь, бросить квартиру – тоже рискованно: все настолько пьяны, что могут дом сжечь. Тогда он решил закрыться с ней на кухне… Я потому вам так подробно рассказываю… От каких иногда ничтожных деталей зависит наша жизнь… Итак, на кухню… Но где взять спиртное? (Без бутылки актер разговора с девушкой не представлял.). Все давно вылакано, у забулдыг за душой ни копейки. На столе валялись лишь полбатона да мятые помидоры. Сам Актер в расчете на близкую получку истратил все деньги. У него оставалось лишь три рубля сорок восемь копеек. В гастрономе же продавалась тогда только "Экстра". А она стоит четыре рубля двенадцать копеек. Обратите внимание на эти цифры. Убийство произошло лишь из-за шестидесяти четырех копеек.
Да, так вот Актер обшарил висевшие на вешалке пиджаки своих собутыльников, ничего там не нашел, и пошел в гастроном, рассчитывая встретить там кого-нибудь из знакомых и занять рубль.