– Он с ним совсем задохнется. Когда ты вернешься с Кубы…
– Откуда вы взяли, что я еду на Кубу?
– Ну из этого, как его… – сказала Бабушка доброжелательно, но из-за этой доброжелательности проглядывало раздражение. Бабушка почти всю жизнь была на руководящей работе и не привыкла, чтобы от нее что-то скрывали. – Если ты, конечно, мне не доверяешь…
– Нет, почему же, я вам очень доверяю, но есть вещи…
И зачем я ввернул про эту Бразилию! Только разжег Бабушкино любопытство. Не скажи я про Бразилию, Бабушка не стала бы допытываться, куда едет Мама. За границу так за границу.
– Я двадцать лет на руководящей работе. Мне доверялись такие вещи…
– Но наш институт нельзя сравнить с трестом канализации, – неосторожно заметила Мама.
– Это еще неизвестно, – обидчиво поджала губы Бабушка. – Мне доверяли городские тайны.
– Городские тайны? – удивилась Мама.
– Представь себе.
– Но почему именно вам?
– Потому что ни одно здание нельзя построить без канализации, – воскликнула Бабушка с раздражением.
В воздухе запахло грозой.
– В нашем институте очень хорошая канализация, – примирительно сказала Мама.
В общем, может быть, ничего бы и не произошло, закончилось бы миром, если бы в это время Рис не ел шоколад. Тот факт, что Рис уничтожал шоколад, было третьим обстоятельством, из-за которого он попался мне в лапы.
Рис ел шоколад нагло, с упоением, разбрасывая "золото" и чавкая. Шоколад был высококачественный, твердый, хрустел и рассыпался под Рисовыми зубами. Один из кусков отломился, описал дугу и свалился прямо на Мамино платье (Мама как раз гладила свои туалеты для заграничной командировки). Возможно, если бы кусок упал просто на платье, то опять бы ничего не было. Мама бы очень осторожно, прицельно сбила бы его щелчком, а Рис получил бы подзатыльник. На этом бы дело и кончилось, потому что на Рисово безобразие во время еды давно махнули рукой, а Бабушке оно даже нравилось. ("Ну и что? Ребенок горячий в еде. Радовались бы").
Но все дело было в том, что кусок шоколада свалился прямо под утюг. Мама и ахнуть не успела, как кусок уже был там и через секунду возносился к потолку рыжим облачком. Мама машинально приподняла утюг и заглянула под него. Под утюгом на нежно-розовой ткани платья красовалось отвратительное абстрактной формы грязно-коричневое пятно. Возле главного пятна, как астероиды вокруг планеты, роились не менее отвратительные зубчатые пятна поменьше.
– Боже мой… – простонала Мама. – Боже мой…
– Бога нет, – сказал Рис.
Мама села на стул и обхватила голову руками. Плечи ее задрожали.
– Ха, – сказал Рис. – Плачет. Из-за какого-то тряпья плачет. У меня Сердюков об асфальт фонарик грохнул, и то я ничего.
– Извинись, – торопливо сказала Бабушка. – Скажи Маме, что никогда не будешь есть шоколад, когда она гладит.
– Никогда не буду есть шоколад, когда она гладит, – с готовностью сказал Рис.
– Ты ведь любишь свою Мамочку? – опять торопливо спросила Бабушка.
– Само собой.
Я знал, что все Бабушкины маневры бесполезны. Мама могла простить что угодно, но только не порчу платья да еще накануне поездки в Южную Бразилию или еще куда там.
Вдруг Мама вскочила. Лицо ее пылало.
– Негодяй! – закричала Мама. – Хватит издеваться надо мной! Пришел тебе конец!
С этими страшными словами Мама пересекла комнату, схватила Риса поперек спины и утащила на кушетку.
– Ой-ей-ей! – завопил не своим голосом Рис. – Ухо! Она мне оторвала ухо! Ой-ей-ей! Кровь! Она до крови оторвала ухо!
Бабушка, до того нерешительно топтавшаяся за Маминой спиной, не выдержала последних слов и с криком:
– Ненормальная! Убьешь ребенка! – кинулась на Маму.
Маме, конечно, было тяжело сражаться на два фронта. Она отступила, тяжело дыша. Воспользовавшись этим, Бабушка тотчас же прикрыла Риса своим телом.
– Не трожь ребенка! – сказала она.
Мама прошлась по комнате, посмотрела в окно, потом вытерла пыль с малахитовой коробочки, где хранились ее стеклянные драгоценности, и сказала, очень спокойно:
– Вот что, Матрена Павловна. Так долго продолжаться не может. Вы изуродуете нам ребенка. Вы его уже изуродовали. А я стала психом.
– У меня есть один знакомый псих, – сказал Рис. – Петька Баулин.
Бабушка погладила его по голове.
– Ну что ж, внучек. Твою Бабушку гонят из этого дома.
– Я не гоню, Матрена Павловна, но другого выхода нет. Внука вы будете видеть лишь раз в неделю, по воскресеньям. Я решила твердо.
Проходя мимо меня, Бабушка задержалась.
– А мой сын ничего не скажет?
– Я считаю это разумным, – сказал я.
– Тогда всего вам хорошего.
Бабушка двинулась к выходу с большим достоинством. Сказалась привычка выходить из зала в президиум на глазах сотен людей. Она шла, гордо подняв голову, ступая твердо и уверенно.
– Денег я вам не дам, – сказала Бабушка, взявшись за дверь. – Вы не умеете с ними обращаться. Все деньги вы тратите на свои туалеты да развлечения, а ребенок у вас ходит разутый и раздетый. И вдобавок вечно голодный. Голодный ребенок – это самое последнее дело. Прощайте.
– Ба-бу-ля-я-я-я! – завопил Рис.
Бабушка приостановилась.
– Прощай, внучек. Выгнали твою бабушку. Ладно уж невестка. Сын… Бог вам судья, – сказала Бабушка. – Живите, как хотите. – И она вышла, осторожно прикрыв дверь.
– Баба! – крикнул ей вслед Рис. – Ночью я прибегу к вам!
– Становись в угол и будешь стоять там до глубокой ночи! – сказал я.
Ночью Мама плакала. Утром она уезжала в Москву, чтобы затем вылететь за границу, и плакать ей было никак нельзя, потому что кто же это уезжает за границу с заплаканными глазами? Но все же Мама не могла удержаться.
– И никакого выхода, – всхлипывала Мама. – По-настоящему видим его лишь в воскресенье. Разве его за это время воспитаешь? Твои родители… Днем и ночью вьются над ним… А теперь вот еще я уезжаю… Тебе на сборы скоро… Опять он с ними останется…
– Ну и останусь! Что такого? – раздался рядом голос.
Мама даже подскочила от испуга.
– Ты что здесь делаешь?
Оказывается, Рис в темноте прокрался в нашу комнату и спокойненько слушал весь разговор.
– За то, что пришел подслушивать, – сказал я, – будешь стоять в углу до утра.
– Я пришел попросить прощения. За то, что просят прощения, не наказывают.
– Надо было просить прощения раньше, а не прокрадываться… как обезьяна.
– Обезьяны не прокрадываются, а скачут.
– Марш назад в угол!
– Подожди, – сказала Мама. – Что ты привязался к ребенку? Ребенок пришел просить прощения. Сынок, что ты нам хотел сказать?
Рис вскочил на кровать, уселся на Мамины ноги и стал подпрыгивать.
– Я хотел сказать… Я хотел сказать…
– Поцелуй Мамочку. И Папочку тоже. Мамочка твоя завтра уезжает за границу. Она привезет тебе какую-нибудь игрушку. Хочешь пушистого мишку? Боль-шо-го пре-боль-шого…
– Хочу водяной пистолет. У Кольки есть, а у меня нет. Знаешь, какая сила! На пять метров бьет!
– Зачем тебе пистолет? Мишка пушистый, красивый…
– Ну и что, пушистый и красивый? Из него не выстрелишь.
От этого разговора у меня стали бегать по спине мурашки, как легкие электрические заряды.
– Я бы ему не мишку… – начал я, но в этот момент раздался телефонный звонок. Я глянул на светящийся циферблат стоящего рядом будильника. Было начало первого. По всей видимости, это был "тот" звонок, как говорила Мама, неизвестно от кого. Я вскочил быстрее Мамы, потому что у нее в ногах путался Рис, и побежал в прихожую, где стоял телефон.
– Алло! – закричал я в трубку. – Алло!
В трубке слышалось всхлипыванье.
– Плачьте громче! – посоветовал я. – Ничего не слышно!
– Я не могу заснуть, – пролепетали в трубке. – Я все думаю. Погубите вы ребенка…
Это была Бабушка.
– Конечно, – сказал я. – Он не протянет с нами и двух суток.
– Ты все смеешься, а мне не до смеха. Чем вы его кормили на ночь?
– Ничем. Он только что вышел из угла.
В трубке наступило молчание. Потом Бабушка закричала так, что зазвенела мембрана. Мама, которая уже давно прижималась ухом к моей щеке, чтобы узнать, с кем это я разговариваю глубокой ночью, даже отпрянула от визга мембраны.
– Я так и знала! – кричала Бабушка. – Бедный ребенок! Немедленно сварите ему манную кашу! Слышишь? Немедленно! Поклянись! Если ты не сваришь сейчас манную кашу, у меня будет инфаркт!
– Клянусь, – сказал я.
– Поклянись жизнью!
– Клянусь жизнью.
– Я буду ждать у телефона. Когда он начнет есть, поднеси к нему трубку. Иначе я не успокоюсь. Дай трубку Вере.
– Хорошо, – сказал я и пошел на кухню варить кашу. Все это я предвидел. Я знал, что именно этим кончится великое отречение Бабушки от любимого внука. Сейчас начнется второе действие – примирение Бабушки с Мамой. Медленно, но неуклонно в моей голове стал созревать план.
Когда я вернулся с кашей, переговоры Мамы с Бабушкой уже подходили к концу.
– Хорошо, Матрена Павловна, – говорила Мама. – Правильно. Забирайте. Я тоже думаю, что так будет лучше. Пусть поживет у вас. У моего ведь руки кривые. Разве он что сможет с ним сделать? Потом эти бесконечные соревнования (это, конечно, про меня). А за ним глаз да глаз нужен (это, разумеется, про Риса). Да, да, вы правы… Жестоковат… (про меня). Ему ласка нужна (про Риса). Ну, конечно, спортсмены, они все такие. Тем более у него скоро сборы, несколько дней все равно ничего не дают. Вы, Матрена Павловна, проследите, как он эти несколько дней питаться будет (неужели про меня?). Я ему денег оставила достаточно (про меня…). Но он к большим деньгам не привычный (Мама оставила мне сорок рублей), растранжирит, а потом начнет экономить, есть одну рыбу.
– ……………………………………………………………………
(Очевидно, следуют заверения Бабушки, что она будет следить за мной неустанно).
– Конечно, – продолжала Мама, – он плохой (про Риса). Избалованный и вредный. С ним надо построже.
– Я вас, Матрена Павловна, очень прошу быть с ним построже.
– ……………………………………………………………………
(Бабушка, конечно, изо всей силы старалась уверить Маму, что будет держать Риса в ежовых рукавицах).
Слушать дальше не имело никакого смысла, все равно кончится уверениями во взаимной любви и уважении. Я отдал Маме кашу и пошел на кухню, чтобы приготовить себе кофе. Кофе всегда дает ясность мыслей, а ясность мыслей была мне необходима для дальнейшего обдумывания плана.
Когда я некоторое время спустя с ясной головой и почти готовым планом вошел в комнату, то увидел такую картину. Рис сидит на коленях у Мамы и с чавканьем ест манную кашу. К его рту приставлена телефонная трубка, к которой он время от времени прижимает масленые, облепленные кашей губы. Мама комментирует:
– Слышите, Матрена Павловна? С аппетитом ест… Он манную любит, надо только побольше масла и сахара класть… Ага… завтра рано утром гречневую сделаю… Гречневая укрепляет желудок… Апельсины? Ага… Привозите… Ему нужны витамины… Когда уезжаю? Поезд в час… В двенадцать я выеду из дома… Ладно, привозите… Пятьсот? Неужели… Правильно, я лучше все куплю в Москве… Мы отдадим… Я в конце квартала должна премию получить… Приезжайте… Целую… Спокойной ночи… Рисок тоже целует… Ну, поцелуй Бабушку… Да не мажь трубку… Какой же ты неаккуратный, сынок…
– Бабуся! М-м-м… Ц-у-ц-у… – мычит в трубку Рис.
Я иду в спальню и, чтобы успокоиться, читаю газету "Советский спорт". Но буквы прыгают у меня перед глазами, а по спине бегают мурашки, как перед решающей схваткой в ответственных соревнованиях.
3
Назавтра я встал рано. Еще не было шести. Осторожно, чтобы не разбудить Маму, я подкрепился холодным мясом (Мама всегда для меня, как для ценного хищника, держит в холодильнике куски вареного мяса, на худой конец курицу, хотя курица не внушает Маме доверия в деле наращивания грубой физической силы), выпил бутылку молока и таким образом подготовился к длительному путешествию.
Путешествие предстояло порядочное. Мне надо было проехать на электричке двадцать километров, затем пройти по лесу километров пять, сделать то, что я задумал, и успеть вернуться к двенадцати часам – ко времени Маминого отъезда. И все это за шесть часов. Времени было в обрез, но я рассчитывал, что мне удастся прицепиться к какой-нибудь машине.
Я написал записку: "Срочно вызвали на тренировку. Постараюсь быть скоро", – и пришпилил ее к двери спальни.
Затем я вышел на улицу. В этот час, конечно, нечего было и рассчитывать, чтобы подвернулся какой-нибудь транспорт. Ни автобусов, ни троллейбусов, ни трамваев. О такси и говорить нечего. Я устроился на скамейке и приготовился терпеливо ждать какой-нибудь транспорт, как вдруг из-за угла выехал "Москвич-412" и остановился возле меня, завизжав тормозами. Внутри "Москвича" виднелась унылая физиономия с длинным носом, которая мне была хорошо знакома. За рулем сидел мой старый приятель Димка-кандидат.
– Привет, – без особого энтузиазма сказал Димка-кандидат, открывая дверцу. – Давай подброшу. Куда тебе?
– До вокзала, – обрадовано сказал я, залезая в машину. – А вообще-то в Барский заповедник.
– Ладно, – вздохнул Димка. – В заповедник так в заповедник. Поехали. У меня все равно обкатка.
Я уселся на сиденье, захлопнул дверцу, и мы тронулись с места.
– Твоя, что ли, лошадь? – спросил я, желая сострить, так как знал, что купить "лошадь" Димке еще более невозможно, чем мне. Я думал, что Димка-кандидат сейчас скажет: "Какая там моя? Служебная", но мой приятель ответил:
– Моя.
Причем в его голосе не было ни радости, ни скрытого торжества. В голосе Димки была тоска.
Удивительный человек этот Димка-кандидат. Сколько его знаю, все что-то хмурится, плачет, ноет, все чем-то недоволен.
Встречаю как-то, например, спрашиваю:
– Как жизнь?
Машет рукой:
– А-а… в аспирантуре оставили…
– О! Поздравляю!
– С чем? Вкалывать теперь придется будь здоров.
– А как же ты хотел? Без вкалывания стать кандидатом? Лег спать, проснулся – и уже кандидат?
– Ученые самые несчастные люди. Работы невпроворот, а платят так себе…
И морщится, и кривится, и смотрит в сторону.
Вот бедняга, думаю, наверно, и вправду не повезло, взялся не за свой гуж.
Встречаю в другой раз – еще мрачнее прежнего глядит.
– Как жизнь? – спрашиваю.
– Да так себе… Женился вот.
– Ну, старик, поздравляю! Кто же она?
– Да вот тоже аспирантка…
– Здорово!
– Что же здесь здорово?
– Ну как же! В семье два кандидата наук!
– Два кандидата… Нужны ли в семье два кандидата? А тарелки кто будет мыть?
И волком на меня смотрит, как будто я ему тарелки мыть должен, коль он женился на аспирантке.
Ладно, думаю, может, оно и вправду неудобно – в доме два ученых. Когда перебор, тоже не здорово.
В третий раз встречаю. Спрашиваю, как жизнь. Аж зубами заскрипел.
– Да вот, – говорит, – работу научную опубликовал.
Я ему руку протягиваю.
– Молодец, – говорю – Давай лапу!
А Димка руки не подает, смотрит в сторону.
– Будь они прокляты, – говорит.
– Кто? – спрашиваю.
– Да все.
– А в чем дело?
– Да не покупают, гады, мою брошюру. Сейчас со склада звонили, иду забирать домой все две тысячи. Тридцать шесть рублей придется платить.
– А как называется работа-то?
– Нервные импульсы тритона. (Димка – зоолог.)
– Нервные импульсы тритона?
– Ну да.
– И ты хочешь, чтобы ее покупали?
– Раз продается. Почему бы и нет?
– Вот чудак! Да кому нужны нервные импульсы тритона? Ты радуйся, что у тебя научный труд появился.
– Чего тут радоваться? Тридцатку занять пришлось.
– Неужели тебе жалко пожертвовать тридцатку ради науки?
– Другие вон и труды публикуют да еще деньги какие получают, а я тридцатку должен доплачивать.
В общем, у Димки характер такой оказался. Все, что с ним ни происходит, – все плохо. Как-то раз зашли в чайную, выпили по стакану вина. Димка расчувствовался и стал жаловаться на свою жизнь: и начальник гад, завистник и интриган; и жена попалась – любит сладкое, все деньги на шоколад тратит; форточку откроешь – с завода синтетического каучука отходами тянет; и вместо сына дочка родилась; и сосед по квартире хобби имеет – картины собирать, всю ночь стучит, гвозди в стену забивает; и вообще кандидатов столько развелось, что, если новую элементарную частицу не откроешь, ни за что не прославишься.
– Так открой новую частицу, – шутя посоветовал я тогда Димке.
Но от моих слов он расстроился еще больше.
– Я же зоолог… Черт меня дернул идти в зоологи Надо было идти в физики. Про эффект Строунса читал? У меня эта идея еще в десятом классе носилась. Если бы я в физики пошел, я бы этого Строунса обязательно опередил. И вообще физикам хорошо, у них синхрофазотроны, сиди себе, кофе попивай да кнопки пальцем жми, а тут целый день в лягушках ковыряешься…
И вижу, не ломается человек, а страдает по-настоящему, убедил, значит, себя, что он неудачник. Что значит самовнушение…
А теперь вот еще "Москвич-412".
– Откуда у тебя машина? – спрашиваю я Димку.
Кандидат машет рукой, отчего мы виляем в сторону (Димка еще не научился управлять одной рукой).
– Лучше не напоминай. Хотел "Волгу". Уже договорился, даже магарыч кое-кому поставил, а эту партию возьми да и отправь в другой город. Теперь вот катай на этом хлипаче. Вообще не везет… Тут и так времени нет, а теперь новая морока прибавилась: то масло заливай, то спускай его, то бобина полетела, то чертина… А гараж? Где его взять?
– Но все-таки – откуда машина? – не сдавался я.
Димка поморщился. По дороге в заповедник он рассказал мне историю с машиной.
Машину купили ему родители жены, можно сказать – теща. Причем так невероятно повезло с этим делом – прямо не верится. Когда Димка женился на своей жене, он и думать не думал, что окажется в родстве с древними русскими дворянами. Дело в том, что его теща оказалась прямым потомком дворянского рода Корневых, предпоследний отпрыск которых еще до революции разорился и стал прасолом. Но, как известно, сколько дворянин ни разоряйся, родословное древо его остается крепким, несгораемым, и это древо, по словам тещи, вело к самому Рюрику. Таким образом, Димка в некотором роде стал иметь отношение к самому Рюрику. Но дело не в этом. Дело в том, что у тещи сохранился на окраине города просторный дом, или фамильный замок, как она его называла, с небольшим участком, на котором ничего не росло, кроме бурьяна и длинных, голенастых самосеющихся помидоров, которыми брезгали даже вороны.