Виталий Осипович сказал, что ему надо позвонить в гостиницу, предупредить Тараса, чтобы он не ждал. Тарас долго не подходил к телефону. "Неужели уже спит?" - подумал Корнев и посмотрел на часы. Шел восьмой час. Рано. Наконец Тарас ответил. Оказалось, он нашел друзей, также приехавших на совещание.
Иванищев закрыл дверь кабинета, они прошли по пустынным коридорам треста и вышли на улицу, заваленную снегом.
Город спал, словно закутанный в вату, - такая глухая стояла тишина. И они шли, как по вате, по пышному снегу.
- Дело к весне, - сказал Иванищев, легко шагая рядом с Корневым. - Чувствуете, какая ласковость в воздухе и тяжесть? Как парное молоко. А проектик ваш хорош, хорош. Свежесть и смелость. Вот эстакада - дело не новое, а у вас как-то особенно получилось. Экономично. Очень приятно почитать такой проект. Как хорошая книга. Весьма доволен.
Потом сидели в большом домашнем кабинете Иванищева. Тепло, уютно, яркий свет под зеленым абажуром. Большой кожаный диван, за стеклами шкафов книги. Очень много книг и портретов в овальных и круглых рамочках. В углу мольберт с неоконченной картиной: тайга в легком утреннем тумане.
- Сын писал, - пояснил Иванищев. - Не успел закончить. Из академии - на фронт.
Поговорили о войне, об институте, где учился Корнев и откуда полтора десятка лет назад вышел Иванищев. Это еще больше сблизило их.
Корнев сказал, что здесь такая тишина, такой уют, покой, что трудно даже представить себе войну с ее ужасами разрушения и смерти.
- Покой, - усмехнулся Иванищев, - не люблю этого слова. Покой, упокой. Нет, дорогой товарищ, здесь, - он постучал пальцами по высокому лбу, - нет еще ничего такого… покойного. Нет. Война идет к победе, а после войны что? Мир, покой? Нет. После войны будем строить. Об этом надо уже не только думать. Скоро нас позовут и прикажут: стройте.
И несколько шутливо:
- Вы что думаете, я вас зазвал сюда для приятной беседы? Да валяйтесь вы в своей гостинице, мне-то что! Я сухой, расчетливый и даже злой человек. Так вам каждый скажет.
Он строго посмотрел на своего собеседника и быстро спросил:
- Хотите строить бумажный комбинат?
И, не ожидая, пока Виталий Осипович соберется с мыслями, он стремительно вскочил со своего кресла и подбежал к столу. И пока рылся в ящиках, вытаскивая оттуда какие-то папки и тетради в потертых дерматиновых переплетах, он все время рассказывал с убежденностью увлеченного своим делом человека.
Из его рассказа Виталий Осипович узнал, что проект бумажного комбината разрабатывался задолго до войны. Иванищев руководил этим делом. С группой геологов он обследовал многие таежные реки, потому что бумажный комбинат обязательно надо строить на большой сплавной реке.
Светлые воды Весняны пленили его. Она явилась могучей артерией, в которую впадало великое множество таежных рек и ручейков. Многие из них пересыхали за лето, некоторые только едва слышным журчанием напоминали о себе. Но было несколько весенних дней, когда все они эти речонки и ручейки просыпались, начинали наливаться, пухнуть и вдруг превращались в могучие потоки. Тогда они с грохотом и ревом катились по тайге, подмывая мшистые берега.
Вот в эти считанные дни весны надо сбросить в воду все запасы древесины, накопленные за зиму, чтобы они домчались до Весняны, а там и до комбинатских запоней и складов.
Именно здесь, где Весняна становится широкой, спокойной красавицей, Иванищев и решил строить.
Под нескончаемое комариное пенье он тут же на берегу, окруженный дымными кострами, набросал схему будущего комбината. Один из его спутников запечатлел этот исторический момент. Иванищев показал Виталию Осиповичу фотографию. Бородатый и фантастически волосатый человек, как бы плывущий в белом дымном облаке, склонился над планшетом. Накомарник с сеткой из конского волоса по просьбе фотографа откинут на затылок. Отсюда и вынес Иванищев свою бороду, с которой потом так и не расставался всю жизнь.
Вот и эта схема - зародыш будущего проекта, лист пожелтевшей бумаги из походного планшета с полустершимися карандашными линиями и рыжими пятнами от раздавленных комаров.
Эти несколько минут, пока продолжался рассказ Иванищева, решили судьбу Виталия Осиповича. Он уже знал, что примет предложение. И всякий бы настоящий инженер принял. Но он так ничего и не ответил Иванищеву, да тот как будто даже и сам забыл о своем вопросе.
Только утром, когда они оба проходили по пустынным улочкам городка, Гаврила Гаврилович деловым тоном сказал:
- Так я считаю, что мы с вами договорились. Ну, я очень рад.
И вообще все, что делалось под его руководством и при его участии, носило деловой характер.
Утром, еще до начала совещания, был подписан приказ о немедленном строительстве погрузочной эстакады, и Корнев, чувствуя глубокое удовлетворение, подумал: "Вот это по-военному".
И управляющий трестом, который быстро и четко решает дела, и главный инженер, сухой и придирчивый, оказавшийся таким пылким и расчетливым мечтателем, убедили его окончательно, что работать здесь можно хорошо, во всю силу и уменье.
Позвонил Волгин. Просил зайти. Корнев и сам очень хотел посоветоваться с ним о предложении Иванищева. Конечно, это очень лестное предложение. Сил хватит, энергии тоже. Знаний, опыта, верно, еще маловато. Но ничего - это придет.
Волгин ждал его. Он стоял у огромного окна кабинета и, развернув "Правду", просматривал ее. За его спиной в стеклах, по-весеннему чистых, был виден город, весь в зоревых дымках, а там дальше, за большой рекой, синела тайга.
Сложив газету, Волгин спросил:
- Как с Дудником уживаетесь? Он ведь медведь в берлоге. Посторонних не терпит.
- А я не посторонний. Мы с детства друзья.
Управляющий пояснил:
- Я про его мысли говорю. Не любит, когда люди по-своему думают, не так, как ему хочется.
Виталий Осипович осторожно посмотрел на Волгина и, встретив его чуть насмешливый, внимательный взгляд, подумал: "Дотошный какой, все ему надо знать", и спокойно, не отводя глаз ответил:
- В общем, работаем.
- Да знаю, как вы работаете, - рассмеялся управляющий. - Дудник рассказывал.
Корнев тоже улыбнулся. Управляющий все больше и больше нравился ему именно этой своей дотошностью, которая проявлялась у него не только в деловых вопросах. Настоящий разговор, да и все поведение Волгина Корнев не склонен был считать деловым. Управляющий еще некоторое время продержал его в этом заблуждении. Посмеиваясь, он расспросил о первых шагах Корнева в леспромхозе и вдруг задал прямой и жесткий вопрос:
- Как вы думаете: справится Дудник с работой в новых условиях?
Виталий Осипович чистосердечно и пылко ответил:
- Я думаю, да.
- Мне казалось, у вас другое мнение.
- Это, наверное, от того, что у вас другое мнение? - тоже прямо поставил вопрос Корнев.
- Нет, - ответил управляющий, - такого мнения у нас нет. Мне просто надо больше узнать о Дуднике. Вас я спрашиваю потому, что объективное мнение можно получить только у настоящего друга. Враги никогда не могут быть объективны.
Корнев только сейчас понял, что в тресте известно о его столкновениях с Дудником. Скорее всего он сам и рассказал обо всем так, как оно было на самом деле, ничего не прикрашивая и не затемняя. А здесь, в тресте, наверное, создалось неблагоприятное мнение о Дуднике. Недаром же Волгин упомянул о каких-то врагах. Хорош был Иван Петрович, когда леспромхоз всю войну перевыполнял задание, но стоит человеку споткнуться, как все бросаются от него и начинают наперебой кричать, что они знали и предсказывали это, но их не послушали - и вот результат…
- Иван Петрович талантливый организатор, - деловым тоном произнес Корнев, думая, что Дудника надо защищать от нападок врагов, но Волгин перебил его:
- Поставим вопрос прямо: есть мнение перевести Дудника в трест. У нас тут очень робкие люди, а он человек с размахом. И знающий лесное дело. Ну, а насчет всяких знаний и расчетов - подучим.
Он ходил по кабинету, невысокий, чуть сутулый, и говорил, как диктовал, возводя стройное здание своих мыслей:
- Война идет к победному концу. Война кончается и, как всегда, после нее начнутся новые сражения, откроются новые фронты. Мы - коммунисты и руководители - должны быть прежде всех готовы встретить бой на любом хозяйственном участке. Запомните, товарищ Корнев: ни минуты застоя.
Продолжая говорить, он подошел к своему столу, сел и, понизив голос, значительно сказал:
- Надо думать на много лет вперед. Подумай сам, посоветуйся с народом. Вперед думайте на пять, на десять лет. Не бойтесь масштабов. Берите смелее, шире, глубже. Все ваши соображения сообщайте мне. Мы готовим наши планы для первой послевоенной пятилетки. Учтите это. Ну, пойдем в зал. Пора открывать совещание. Ковылкин подготовился? Говорить-то он не мастер…
Часть третья
ПРОГУЛКА ВДВОЕМ
С потемневших ветвей срывались комья отсыревшего снега и с шумом падали, пробивая ледяную глазурь сугробов. Тайга нетерпеливо сбрасывала с себя надоевшую за зиму одежду.
Чудесный запах хвои стоял в чистом воздухе, чуть тронутом влажной прелью. В тайге начиналась весна.
Марина, сдав дежурство, отправилась домой пешком через просыпающуюся тайгу. Она шла по автолежневой дороге, уже освобожденной от снега. Широкие деревянные пластины, подернутые ледком, блестели, освещенные зарей, как яркие ленты, стремительно брошенные вдоль просеки.
Изумительны зори на севере. Марину всегда зачаровывало богатство красок, сверкающих на чистой синеве вечернего неба.
По нежнейшим оранжевым и лиловым полосам, протянутым вдоль горизонта, нанизано ожерелье мелких облачков - золотых, синих, опаловых.
И над всем этим буйством красок и присмиревшей тайгой широко раскинулся великолепный синий бархат неба.
Марина шла по лежневке, ощущая радость, зарождающуюся в сердце. Ее каблучки четко постукивали. Может быть, впервые немного тяготило одиночество, как старая одежда, которую приходится носить.
Она выросла из этой одежды, и стук ее каблучков мог бы показаться ликующим маршем, но как он был одинок, этот стук.
Нет, она не боялась одна в тайге. Она без страха глядела на темные ряды деревьев по сторонам дороги, на редкие искривленные стволы берез, белеющие в сумраке леса. Вот громадная сосна с обломленной вершиной застыла, как орудие, нацеленное на зарю, вот безобразные корневища тянут к небу причудливо переплетенные свои щупальца, опутанные бурым мхом.
Ко всему этому, как и к таежному труду, к суровой ласке севера, привыкла московская девушка, и сама посмеивалась иногда над своими давнишними страхами.
Шагая по доскам лежневки, она увидела далеко впереди фигуру человека. Он сидел на поваленной сосне у края дороги.
Она узнала Тараса Ковылкина.
Он сдержанно поздоровался с ней, приподняв над головой кубанку, и пошел рядом, по соседней ленте дороги. Она спросила, почему он сидел здесь.
- Вас дожидался.
Она удивленно посмотрела на Тараса. На его смуглом лице, немного скуластом, по-славянски правильном, блуждала трогательная детская улыбка.
- В лесу ни одного лесовоза, думаю, вам боязно одной. Да и приустал я немного.
Он говорил спокойным окающим баском сильного человека, и Марине казалось, будто все слова, составленные из одних "о", неспешно скатываются с его губ.
Он шел слегка прихрамывая. Марина знала, что у него отморожены ноги и поэтому он не попал на фронт, что он здесь родился и вырос, отсюда ушел в армию и сюда вернулся после ранения. Молчаливый, сдержанный лесовик.
Эта сдержанность всегда нравилась Марине. Тарас часто заходил к ней в будку после работы. Сидел, говорил мало, но казалось, что если он захочет, сможет говорить без конца, и если развернется во всю грудь, то удивит всех непомерной силой своей. Был он скромен, как девушка, и трудолюбив, как настоящий коренной лесовик.
- Вы давно здесь? - спросила она, чтобы начать разговор.
- Нет, недавно, с начала войны.
- Это много. Не скучно?
- Другие больше живут. Не скучают. Я в лесу родился. Недалеко отсюда.
И, начав так, неожиданно для себя рассказал ей всю свою жизнь. Он сирота. Из детского дома попал в крестьянскую семью. Учился в сельской школе. Закончил семилетку. Сторона была лесная. Жег уголь, гнал смолу. По тихой речушке гонял лес. И снова учился. Наверное, учился хорошо, жадно, любовно, потому что, когда говорил об этом, Марина заметила, он понижал голос и лицо его светлело. Так вспоминают о самом задушевном. Закончил семилетку, собирался в техникум, но началась война с Финляндией. Потом долго лежал в лазарете…
- Почему же не учились после фронта?
Нахмурившись, Тарас сказал:
- Не до этого было. После госпиталя собирался, да тут новая война. Вот так и опоздал.
Марина заметила, что еще не поздно. Но он твердо отрубил:
- Об этом рано говорить. Вот кончится война, там посмотрим. Есть у меня план.
Но какой план, не сказал. Дальше шли молча, и Марине это понравилось: человек не должен говорить о своих планах, пока не приведет их в исполнение. Она и сама не любила говорить о своем сокровенном. Скажет, когда придет время, и тому, кому нельзя не сказать.
Как бы угадав ее мысли, Тарас повторил:
- Рано еще об этом говорить.
Когда они подходили к поселку, он сообщил, что сегодня приехала кинопередвижка.
- Пойдете?
Она согласилась, и он обещал занять ей место.
После обеда они сидели в тесном, переполненном зале. Места были не нумерованы, и каждый, купив билет, устраивался, где мог. Тарас, придя в зал спозаранку, ревниво оберегал два места - свое и Маринино.
Перед началом сеанса Марина увидела Виталия Осиповича. Он стоял, притиснутый к боковым скамейкам, отыскивая свободное место. Сама не сознавая, что делает, Марина махнула ему рукой. Он кивнул головой и начал пробираться к ней.
- Потеснимся, Тарас, - чужим, потеплевшим голосом сказала Марина.
Тарас непонимающе посмотрел на нее, потом на приближающегося к ним технорука и медленно поднялся.
- Куда же вы? - спросила она.
- Ничего, ничего, - бормотал он, наступая на ноги соседям. - Пойду к ребятам.
Корнев, усаживаясь, спросил:
- Как это вам удалось удержать место в такой сутолоке?
Глядя на широкую спину Тараса, пробиравшегося к выходу через толпу, как через густой ельник, она ответила скорее самой себе, чем Корневу:
- Сама не знаю, как это получилось.
Картина была старая, лента часто рвалась. Публика вела себя шумно, и это помогало Марине и Корневу молчать. А говорить ей определенно не хотелось. Очень нелегко расставаться со старой одеждой, с которой свыклась. А Тарас? Она никогда не думала о нем так, как подумала, глядя на его широкую спину, исчезавшую в толпе. Она обидела его, и это надо исправить.
Они вышли последними в темную таежную ночь, хрустящую легким морозцем. Идти было скользко.
- Вы домой? Или погуляем немного? - спросил Виталий Осипович и взял Марину под руку. Простота, с какой он сделал это, покорила Марину.
Не отвечая на его вопрос, она сказала:
- В такие ночи я любила бродить по Москве.
- Я мало знаю Москву. Бывал редко. Поговорим о себе. Для этого я и хотел видеть вас.
- Вы хотели этого? - удивилась Марина. - Странное совпадение желаний.
- А разве вы тоже?..
- Да, и я хотела, - ответила Марина так же просто, как он взял ее под руку. - Но теперь не так, как раньше.
Она замолчала, думая о чем-то, а он ждал разъяснения ее слов. Что произошло, из-за чего она изменила свое желание говорить с ним?
Наконец она сказала:
- Я сегодня очень нехорошо поступила с одним человеком, который не заслуживает этого. Вот и терзаюсь теперь. Собственно, я только сегодня поняла его и, кажется, совсем не понимаю себя.
- Что-то очень сложно, - заметил Виталий Осипович. - Вы не понимаете своего отношения к тому, кого обидели?
Вместо ответа Марина сказала:
- Знаете что? Расскажите лучше о себе. А я потом. Мне надо хорошо, хорошо подумать, что я должна говорить вам.
Корнев видел, что девушка чем-то очень озабочена. Кого она обидела? Но Марина молчала, и он понимал: она сегодня все равно ничего не скажет.
Он начал говорить о себе. Марина умела слушать с тем понимающим участием, которое располагает к откровенности. И незаметно для самого себя он рассказал ей то, чего еще никому не рассказывал, считая, что это интересно только ему одному.
Она слушала строго сдвинув брови. Ее бледное лицо светилось в лунном сиянии. Но в темных глазах не было блеска. Наверное, ей самой нелегко жилось в последние годы. Он сказал ей об этом. Она согласилась.
- Нелегко. У вас невеста, у меня мать, сестра. Где они, я и сама не знаю. И мы уже пережили самое страшное. Ведь даже к боли привыкли. И больше не надо говорить.
После небольшого молчания он сказал:
- Забывать тоже нельзя.
- Забывать нельзя, - согласилась она, - особенно вам.
- Почему мне особенно?
- Это надо понять так: мать и сестра - это все, что у меня было, самое родное. Было и… нет. Если они живы - это счастье. Я только теперь поняла, какое это счастье - родные, свои, любимые. Но их нет. Никогда не может быть второй матери, а значит, и сестры. А у вас, мне кажется, сложнее… Вы понимаете меня? Я хочу сказать, что вы полюбите еще…
- "Увы, утешится жена и друга лучший друг забудет", - шутливо процитировал он. - Вы так хотели сказать?
И оттого, что в шутке прозвучала горечь, Марина не обиделась.
- В общем так. И думаю, вы поняли правильно.
Конечно, он понял. Невеста, любимая, с которой он мечтал прожить всю жизнь, может и не вернуться. Сейчас он не может не любить ее, память о ней священна. Такой была его любовь. А он будет жить. Пройдет время, и в какой-то тихий час он услышит биение не только своего сердца. Так он понял Марину. И еще он понял, что у нее не было любви.
- Была, - глухо ответила она.
Была любовь, а она и не заметила. Верно, это случилось очень давно. И любовь-то была детская. Он писал ей записки о далекой звезде, которая освещает его путь, но согреть не может. Через несколько лет она прочла сборник его стихов. Там было одно лирическое о далекой звезде, которая осветила его юность.
- Это было очень красиво и возвышенно, а потому я и не поверила. А вот недавно…