- Война создает свои законы, определяющие отношения людей и государств, - говорил Виталий Осипович, - законы, не всегда пригодные для мирного времени. И, как только кончается война, замечается стремление избавиться от них. И это вполне нормально. Мы стоим на пороге огромных изменений. Начнется новая жизнь, надо по-новому жить и работать. Мы, руководители, в первую очередь должны подготовиться к работе в любых условиях.
Эта мысль показалась Ивану Петровичу достойной внимания. Он оживился. Свертывая самокрутку, сказал твердо, словно поставил все сказанное Корневым на прочный фундамент:
- Мы готовы к послевоенной работе.
Рывком поднявшись с кровати, он заходил по тесной Комнате, размахивая рукой, в которой сохла и развертывалась незажженная папироса.
- Слушай, Виталий, как подумаешь, - какого черта нам здесь надо, в тайге, в болотах! Мерзнем, недоедаем, а все же не бежим отсюда. Боремся, строим, лес добываем, столько всяких дел творим, что десять Джеков Лондонов не успеют описать. Зачем?
- Страна требует, - ответил Виталий Осипович.
- Страна! - ликующе закричал Дудник. - Ты мне общих слов не говори. Я это требую. Ты требуешь, Тарас, все требуют. Отними у нас эту тайгу с болотами, с морозами, мы зачахнем. Нам настоящее дело давай! Чтоб трудно было… Мы - лесовики…
В это время в столовой звякнул телефон. Иван Петрович круто повернулся и подбежал к аппарату.
- Давай на всю сеть! - охрипшим вдруг голосом закричал он.
Вешая трубку, зашептал на весь дом.
- Радиоузел. Особое важное сообщение. Спрашивает, включать ли все точки. Народ разбудим. Чудак! Да кто же сейчас спит!..
Папироса его совсем расклеилась, из нее высыпался табак, он ткнул ее в цветочный горшок.
- Товарищ майор, как думаешь: конец? Победа?
И тут же умолк. Раздалась мелодия позывных. Затем наступила тишина, торжественная, настороженная. Тишина томительная, в которой, кажется, слышен даже трепет сердец. Кто из советских людей не переживал этих величественных мгновений!
И затем знакомый мужественный голос диктора:
- Победа.
Иван Петрович подошел к другу, положил руки на его плечи и обнял. Оба в молчании дослушали передачу.
Потом началась невообразимая кутерьма. Они обнимали. Валентину Анисимовну, не стыдясь слез своих, говорили перебивая друг друга. Проснулись дети, их тоже целовали, подбрасывали на руках. По русскому обычаю выпили, как полагается, с радости.
Торопливо одевшись, вышли на улицу. Уже никто не спал. Во всех домах горели огни, слышался возбужденный говор. В опаловом сумраке светлой ночи двигались люди.
Лесорубы подхватили Виталия Осиповича и с восторженным ревом начали его качать, подбрасывая вверх сильными руками. Запоздавшие выбегали из бараков, на ходу застегивая одежду. Им кричали:
- Победа! Товарищи, фашистов добили!
Кричали, словно все были глухие, но никто этого не замечал. Всем хотелось кричать о победе, которую так долго ждали, для которой много поработали и много перенесли.
По дороге пробежал лесовоз, с грохотом раскачивая пустой прицеп. На кабине сидел высокий парень, растягивая меха гармони. На заправочном ящике около бункера стояли люди. Они бушевали радостно, исступленно. Из нестройного хора на минуту вырвался трубный голос Леши Крутилина:
- В лес едем, к грузчикам. Ура!
Машина унеслась в тайгу по черной просеке.
Женя не спала. Она прослушала сообщение о победе и, накинув платок, выбежала из барака. Навстречу ей двигалась толпа опьяненных радостью людей. В сумраке белой ночи она разглядела фигуру в длинной шинели. Виталий Осипович! Она остановилась, зная, что он сейчас подойдет к ней. Но он не сразу разглядел ее и, только проходя мимо, вдруг увидел и бросился к ней.
- С праздником, Женя!
Он подхватил ее под руку и повел вслед за толпой к женскому бараку. Она сказала, что торопится в главную диспетчерскую, надо сообщить всем росомахам, всем шоферам на линии и грузчикам в лесу. Они шли вместе.
Прислушиваясь к своему легкому дыханию, Женя не чувствовала ничего, кроме его твердой руки около своей груди. Белая ночь, и на душе светло, а в сердце бьется тоненькая, больная струнка. Счастье, призрачное, неощутимое, как белая ночь, лишь слегка прикоснулось к ней, и она почувствовала себя неловко, словно украдкой взяла крупицу чужого счастья.
Он что-то говорил о радости, ожидающей всех, всю страну. Она молчаливо соглашалась, но радость казалась ей неполной. Поняв ее молчание, он тихо спросил:
- Уедете домой?
- У меня нет дома.
- К родным?
- Я сказала - никого нет. И никуда я отсюда не уеду.
Тогда он начал говорить, что впереди много хорошего и что они друзья на всю жизнь. Они хорошо поработали здесь. По-фронтовому поработали.
- На севере диком, - вздохнула она, вспомнив ту ночь, когда он читал ей стихи про одинокую сосну. И спросила, помнит ли он ту ночь? Да, он помнил свою первую ночь на лесопункте. Тогда он был очень одинок и подавлен тоской и злобой. А сейчас…
Они шли по лежневке, по одной ленте. Идти было тесно и приходилось прижиматься друг к другу. Он тихим голосом повторял ей стихи, которые читал в ту ночь.
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
- Тоже одинокая? - горько улыбнулась Женя. - И на севере, и на юге.
Ей стало жаль себя, но в эту ночь ликования не хотелось никаких сожалений. Вспомнив Марину, она подняла голову и высокомерно одобрила:
- Очень хорошие стихи.
Виталий Осипович удивленно взглянул на Женю. По щеке ее скатилась прозрачная слеза.
- Женя, не надо! - сказал он дрогнувшим голосом. Он снова почувствовал тоску бессилия: она любила его, она страдала, а он не мог и не смел утешить ее. Ну, что тут можно сказать в утешенье?
- Не надо, - вздохнула она, - и я очень люблю, очень. Но не надо. Знаю, что не надо.
Она хотела сказать: "Только не понимаю, почему". Но не сказала.
На заправочной площадке около центральной диспетчерской танцевали. Под навесом громадных сосен слышались звуки оркестра. Музыканты старались от души. Руководитель оркестра упоенно водил смычком по своей скрипке, покачивая в такт головой. Седоватый доктор, не довольствуясь своими ударными инструментами, жидким тенорком напевал веселую мелодию. Он так старался, что под конец охрип, но, не замечая этого, продолжал петь.
Виталий Осипович сбросил шинель. Он танцевал с Женей. Она уже не думала ни о чем. Ей, как и всем, было хорошо. Она знала, что будет еще лучше. Несмотря ни на что, будет хорошо. Она танцевала, подняв пылающее лицо свое к высокому небу, на котором кружились яркие звезды… А может быть, и не было никаких звезд, откуда им взяться в эту белую ночь! И все равно казалось, что звезды сверкают над ее головой, потому что здесь, рядом, был он, ее невыдуманный, любимый герой.
А вокруг шумели люди. Танцевали, пели, обнимались, кричали.
Неподалеку от площадки в тайге, на болотных кочках, вспыхнул костер, другой, третий. Площадка, озаренная трепетным блеском огней, словно сдвинулась со своего места и, качаясь, поплыла по черной тайге.
Люди танцевали у костров. Безмолвные, неподвижные сосны, освещенные пляшущими огнями костров, тоже казались живыми, танцующими вместе с людьми.
И Женя вдруг в одну минуту увидела то, чего не могла разглядеть за все эти трудные годы. Она увидела живую тайгу. Жизнь в тайге вдруг раскрылась перед ней во всем своем величии, и она увидела в этой жизни такие радости, о которых прежде не думалось.
Она рассмеялась.
- Хорошо, Женя? - спросил Виталий Осипович, не доняв еще ее настроения. - Ведь хорошо? Да?
Женя продолжала радостно смеяться. Кружась по площадке, она видела ликующих людей, подруг, товарищей. Вон Клава, старший диспетчер, в паре с черномазым заправщиком, вон лесовичка Панина с Иваном Петровичем. А рязанскую его статную дролю крутит лучший танцор лесоучастка и лучший лесоруб Гоги Бригвадзе. Все здесь и все ликуют. Здесь, на севере диком, нет одиноких людей. Что это толкует ей Виталий Осипович о жизни, о счастье? Разве о счастье расскажешь? Ведь так хорошо кругом, столько счастья во всем, что свои маленькие горести тонут в нем, не оставляя следа.
В центре круга лесорубы обступили Ивана Петровича. Его подхватили сильные руки и поставили на высокое крыльцо диспетчерской. Требовали, чтобы он сказал что-нибудь, кричали "ура!". И когда он начал говорить, стало тихо, так тихо, как в самую морозную ночь, когда, кажется, даже слышно электрическое потрескивание призрачных лучей северного сияния.
- Товарищи, - негромко сказал Иван Петрович, - дорогие мои товарищи!
В наступившей тишине послышался легкий шум, звонко рассмеялась девушка, словно льдинка упала с крыши на весенний лед.
- Мы за свое счастье сражались и завоевали его. Теперь начинаем это счастье строить! - сказал Иван Петрович.
В тишине кто-то вздохнул, кто-то хлопнул по плечу друга: "Эх, друг!", кто-то обнял подругу, шепнув ей: "Про нас это, подруженька".
- Верно! - послышался чей-то голос. И словно эхо прокатилось по тайге от одной звонкой сосны до другой:
- Правильно!
- Точно!
И вот снова все заговорили, закричали. И все-таки никто не сказал бы, что нарушен порядок, что смята тишина, что оратору мешают говорить. Разве кому-нибудь может помешать шум тайги под весенним ветром? Шумит тайга, а человек делает свое верное, свое значительное дело.
Женя потеряла в суматохе Виталия Осиповича. К ней подошел Мишка Баринов, она протанцевала с ним. Он спросил, когда она уезжает. И вздохнул:
- А я остаюсь.
Она ответила, что никуда уезжать не собирается, и пошла искать Корнева. Она видела его на крыльце, а потом он исчез в радостно бурлящей толпе.
Хрипя сигналом, в лес шла машина, чтобы привезти оттуда грузчиков, которые не приехали с первой машиной. Люди перед ней расступались и снова смыкались. Тогда Женя вспомнила о Марине. Она сидит в будке одна и, пока не пройдут все лесовозы, не сможет присоединиться к общему веселью. Бедная Марина. И Жене очень захотелось увидеть ее. Она побежала за машиной и на ходу прыгнула на подножкну. В кабине сидел Гриша. Он медленно вел свой лесовоз сквозь ликующую толпу. Она села рядом с ним.
Марина стояла на пороге избушки. Подруги обнялись и поцеловались.
- Как хорошо, что ты приехала, Женюрочка! В такую ночь и быть одной! Мы все время по телефону переговаривались. Леша, знаешь, что придумал? Смотрит в окно, как танцуют на площадке, и передает по линии. Репортаж с площади Победы! Выдумает же - площадь Победы! И речь Ивана Петровича передал, словом, полная радиопередача. Умница этот Леша.
Потом спросила Женю, что она делала весь вечер.
- Танцевала! - упоенно воскликнула Женя, тряхнув головой.
- С ним?
- Да.
- Ты неисправима, Женька.
- Да! - счастливо сказала Женя.
ПИСЬМО ОТ КАТИ
После той памятной ночи Женя новыми глазами увидела тайгу и себя, и свое место здесь. Она стала спокойнее, сдержанней. Конечно, она любила по-прежнему - нежно и ясно. И по-прежнему отказывалась понять, почему она не имеет права на эту любовь.
Понять это не легко. Хорошо Марине: у той все продумано, она не даст увлечь себя, она сильная и гордая. Понять это не легко, а заставить себя не любить еще труднее. Но Женя и не подозревала, что делается в сердце подруги.
Как и всегда, в этот вечер Женя после дежурства осталась с Мариной в тайге. Сидела на обычном месте - на скамеечке у диспетчерской.
Неслышно подошел Гольденко. Он казался удрученным и растерянным. От былой его славы остались только закрученные в колечки усы, да и то один уже печально опускался, показывая, что хозяину опять не повезло.
Он поморгал красными веками, погладил конус подбородка и вздохнул:
- Улетаете, девочки?
Женя фыркнула, Марина безразлично сказала:
- Придет время - уедем.
Он еще раз судорожно вздохнул и присел на пенек.
- Нельзя тут жить. Завянет в тайге, в болоте вся радость-красота.
- Чья, Семен Иванович, твоя?
- Хо! Да разве я о себе?
Подумал и сообщил:
- Человек - игрушка судьбы, а жизнь - быстротекущая проблема.
Девушки рассмеялись. Гольденко скорбно посмотрел на них, подождал, пока они кончат смеяться, поднялся и торжественно произнес:
- Выходя из вещества этого дела, выпил я от огорчения. Не хотят у нас людей понимать.
Девушки удивились. Как будто все шло хорошо. Гольденко работал в лучшем звене, получал премии, задирал нос и вообще, казалось, был всем доволен.
- Эх, ничего вы понять не можете!
Он опять уселся на пенек, пристально посмотрел на подруг и горестно вздохнул:
- Тарас меня обидел. Ну, чем я хуже Юрка? А? Скажите. Ему премия - и мне премия, ему ордер на валенки - и мне. А теперь, что получается? Он мальчишка, мамину, извиняюсь, титьку не забыл, а ему звание - мастер.
- А ты?
Гольденко ударил кулаком по колену.
- И я мастер! Мальчишка меня догнал! Сколько я лет потерял. Целую жизнь. Я, может, здесь первый раз свое имя-отчество услыхал. От этого не отступлюсь.
И мечтательно добавил:
- Семен Иванович Гольденко. Во!
Он горделиво приосанился, подумал и вздохнул:
- Тю! Да что вы понимаете, Марина Николаевна? Вы, извиняюсь, еще молодые, невинные на поле жизни, цветок душистых прерий. С Тарасом только слон работать может или белый медведь. А я работал и буду работать. А почему? А потому, что, обратно я говорю вам, Марина Николаевна, здесь человека ценят. Кто я был и кто стал? Тарас орден получил, был лесоруб, стал инструктор. И я добьюсь.
- Пьяный вы, Семен Иванович, - поморщилась Женя. - Шли бы спать.
Надев шапку, Гольденко махнул рукой:
- Эх, человека не понимают!
И побрел прочь от диспетчерской.
Стояла ночь, но в избушке не зажигали огня - так было светло, что даже клеточки диспетчерского графика на столе были ясно видны.
Телефонный звонок. От четвертой отправился лесовоз. Марина вышла встречать. Шофер передал ей письмо, пришедшее с вечерней почтой. Знакомый, такой знакомый почерк.
- Женя! - крикнула она. - Письмо! От Катюши моей! Подожди. Сначала сама прочту.
Они присели на скамеечку у двери. Марина разорвала конверт. На ее колени выпали два одинаковых листочка бумаги, исписанных разными почерками.
Женя старалась деликатно не смотреть на подругу, но не могла. Она видела, как дрожали ее пальцы, разрывающие конверт, откуда выпали два листка, как потом, когда она, наконец, заставила себя прочесть один из них, уронила руки с письмом на колени и закрыла глаза.
Несомненно, письмо принесло страшное известие, с которым не могла она совладать.
- Мариночка! Ну, Мариночка! - умоляюще прошептала Женя и, сама не зная отчего, заплакала.
- Что ты? - вдруг открыла глаза Марина и улыбнулась. - Это письмо от отца. На, читай. А это сестра пишет.
Женя, вытирая слезы, читала короткое письмо, где отец спрашивал у дочери, как она прожила эти ответственные годы. Он сообщал о себе, о матери и сестре. Все живы, здоровы. Адрес Марины отыскали через институт и сразу же написали. Ждут, целуют, - что же еще! Очень хорошее письмо.
Прочитав другой листок, Марина медленно сказала:
- Вот как сложно бывает в жизни. - И задумалась. Потом протянула письмо подруге.
- Прочитай и это. Женя. И не падай в обморок. Вообще не переживай. Ты за последнее время умницей стала. Читай.
Женя прочитала. Да, такое письмо заставит задуматься.
- Что же делать? - спросила Женя.
Марина помолчала, невесело улыбнулась, скорбно приподняв брови:
- Нам?
- Нет, ему. И нам и ему?
Но вопрос остался без ответа. Так они сидели и молчали, слушали, как тихо шепчутся сосны, сочувственно покачивая вершинами. Потом они услыхали пение. Сначала его трудно было отличить от шелеста сосен. Потом стало ясно - пел человек веселую песню. Нет, песня не была веселой. Печальная оказалась песня, просто человеку было весело, и оттого он пел, не жалея голоса, и, наверно, улыбался. Все ясно: песня о любви.
- Он! - Женя прижал письмо к груди. - Мариночка, что же это такое?
Взял он саблю, взял он востру
И зарезал сам себя…
Виталий Осипович вышел из леса и размашисто снял фуражку:
- Ну, как жизнь молодая! Здравствуйте!
Ему не ответили. Девушки смотрели на него такими глазами, словно явилась перед ними мифическая росомаха, сверкая зелеными глазами.
- Что случилось?
Марина устало поднялась со скамейки. Женя продолжала сидеть, прижав ладони к похолодевшим щекам.
- В чем дело, Марина Николаевна? - снова спросил Виталий Осипович.
Стоя против него, напряженная и строгая, так, что брови сошлись в одну ниточку, она протянула прямую, негнущуюся руку с письмом.
- От сестры, - вызывающе сказала Марина.
- Да? Поздравляю. Все хорошо?
- Читайте, - приказала она.
Сестра писала, что попала в эшелон, в котором немцы отправляли в Германию девушек и женщин. На эшелон напали партизаны, перебили немцев и всех женщин освободили. Она осталась в партизанском отряде, ухаживала за ранеными, пока не ранили ее. Тогда ее перебросили на "нашу сторону". Она выздоровела и снова пошла на фронт. Познакомилась с лейтенантом, теперь он майор, и они поженились.
"С удивлением узнала, что Корнев В. О. находится там же, где и ты, и ты, наверное, встречаешься с ним. Когда-то он ухаживал за мной и делал мне предложение. Мне казалось, что я его любила. Может быть, это так и было, но я не успела разобраться. Война разбила все. Недавно я получила от него сумасшедшую телеграмму. Умоляет приехать, но ведь я не могу. Ты скажи все. Объясни, как умеешь. Я люблю своего мужа и очень счастлива. Желаю В. О. всех благ, и пусть он поймет меня и простит".
Это Катя, его Катя! И это она своим ясным, спокойным голосом, который запомнился на все военные годы и так мучительно волновал, лишая покоя, заслоняя все радости, просто просила передать ему?
Глядя на письмо, как в пропасть, он сказал:
- Конец.
Протянул листок Марине, она взяла его, хотела что-то сказать, но Корнев поморщился, как от боли.
- Не надо. Ничего не надо объяснять.
И, круто повернувшись, пошел в лес.
Марина сделала несколько шагов за ним. Несколько неверных, осторожных шагов, - словно по тонкой жердочке, - и остановилась. Подумала. Решительно повернулась и в дверях будки увидела Женю.
- Какая глупость, - поморщилась Марина.
Женя спросила:
- Ты так думаешь? Ох, не можешь ты так думать!..
Молчание, шепот сосен.
Марина сказала:
- Посидим, Женя.
И обе опустились на скамейку. Женя обняла подругу за плечи.
Тишина. Шумят сосны.
- Ужас, Марина, какой ужас! - тоскливо прошептала Женя.
- Не причитай, Женька!
- Ты подумай: он один пошел в тайгу! - ее шепот становился все быстрее. - Я боюсь! У него такое лицо, такое лицо, ну, как будто на нем ничего нет. Одно белое пятно, ты видела его лицо?
Она сняла свою руку с плеча Марины и вздрогнула, словно от холода.
- Подумай! Ждал, верил, мучился, ведь он молился на нее… Он любил ее… Ну, что это такое, Марина?