Василий Кокорев лежал в полузабытьи между Иустином Тарутиным и Ваней Лютиковым. Ему почему-то казалось, что он плывет по мутной речке Екатерингофке на слегка покачивающейся лодке, а серое нёбо сеет мелкий осенний дождик, от которого вся одежда напиталась тяжелой сыростью.
"Не попить ли воды? - думал он. - Нет, здесь она грязная, - заболеешь. Надо выбраться на Неву, на взморье".
Вася ждал, что сквозь низко нависшие тучи вот-вот пробьется солнце, станет теплей. Он соберет силы, выбежит на берег залива, упадет на горячий песок и начнет сгребать его под себя… Как соскучился он по солнцу, по теплу! Неужели холод, вот так постепенно просачиваясь в каждую жилку, заполнит его тело? Он окоченеет, станет твердым, недвижимым… и мысли оборвутся. Что же будет с Катей, с бабушкой? Нет, он не хочет быть мертвяком! Надо сопротивляться. Но как? "Июльцы" дали слово: "Свобода или смерть". У них хватит характера. Голодовка не прекратится, пока всех не выпустят.
Василий шевельнул плечом и открыл глаза. Невольным движением он, видимо, прервал мысли Тарутина, потому что тот вдруг заговорил:
- Я вот лежу и думаю: для чего мы под пулями шли, власти Советам требовали, а те, кто заседает в Советах, нас чуть из пушек не расстреляли?
- Это делали не Советы, а подлецы, захватившие власть, - возразил Василий. - Из президиума Петросовета меньшевиков уже выгнали...
- А какая мне радость от этого? Для чего я страдаю, - спрашивается? Стоит ли овчинка выделки?
- Стоит. Сколько людей боролись за народ и не боялись смерти! Они верили в лучшее... хотели, чтобы не было ни богатых, ни бедных.
- Как это ни богатых, ни бедных? - переспросил Тарутин. - Поровну, что ли, все поделить? Но ведь один пропьет, другой по слабости характера отдаст, а третий все прикарманит, богачом сделается. И опять все начинай сначала.
- Зачем же? Земля и фабрики станут общими.
Ты не сможешь ни продать, Ни купить, ни подарить. Понимаешь, настанет такое время, когда человека будут уважать не за деньги и знатность рода, а лишь за работу и все, что в нем хорошее. Вот тебя, например, полюбили бы за прямоту, за отчаянность... За то, что не оставишь товарищей в беде. И, может, будут помнить и чтить, как Овода или Спартака…
- Я не нуждаюсь в этом. Сижу в тюрьме не для того, чтобы в святцах поминали. Презираю святых! Я живой матрос, Иустин Тарутин, желаю насладиться свободой при жизни, а ты мне памятники будущие сулишь. Может, тот будущий человек подлецом окажется, скорчит унылую рожу и скажет: "Я не просил тебя драться за этакую жизнь. Она мне не по нраву, я не вижу в ней радости. Ты для своего удовольствия в тюрьмах околачивался".
- Честный человек не скажет. Ну, а подлец… так мы же боремся против них! Не будешь же ты прислушиваться к нытью паршивца?
- Возможно. Но лучше бы нам самим вкусить человеческой жизни.
И Тарутин умолк. Василий опять закрыл глаза. Сосущая боль внутри не унималась. Казалось, что какая-то жесткая рука сдавливала желудок. Чтобы отвлечься, Василий начал думать о Кате. Камера, словно лодка, раскачивалась и плыла. Вскоре юноша потерял всякое представление о месте и времени.
Василий очнулся от грубого выкрика:
- Эй, Кокорев, Лютиков и Шурыгин! Собирайте свое барахло и - в канцелярию!
- Зачем? - спросил Василий.
- Выпускают вас троих; следствие прекращено, - сообщил надзиратель.
- А остальных?
- Больше ни о ком не говорено.
- Мы одни не выйдем… будем голодать, пока всех не выпустят.
- Значит, отказываетесь?
С какой бы радостью Василий остановил его И сказал: "Нет, подождите, мы сейчас соберемся". И сердце выстукивало: "За этими стенами свобода, солнце… ты увидишь Катю". Но разве можно изменить клятве? Видя, как у Лютикова что-то дрогнуло в заостренном лице, Василий поспешил отрезать пути отступления.
- Мы не предатели, - сказал он. - Скажите… путиловцы отказываются.
Надзиратель неодобрительно покачал головой и ушел. Оставшиеся молча смотрели на Кокорева: Тарутин с явным восхищением, а Лютиков и Шурыгин - недоумевая: "Неужели ты способен еще голодать? Нас же выпускают… Следствие прекращено, мы невиновны!" - Но вслух они не решались признаться в своей слабости.
- Ребята, вы, наверное, сердитесь, что я за себя и за вас отказался? Но мы не можем подводить других. Это было бы подлостью!
- Кто тебе что говорит? Сказал - и ладно, - пробормотал Шурыгин.
А Лютиков тяжело вздохнул. Они опять улеглись на нары и закрыли глаза. Тарутин, нащупав Васину руку, крепко пожал ее.
- Эх, и чудесный же вы, путиловцы, народ!
Не прошло и получаса, как в камере появился рассерженный начальник тюрьмы. Он был не один: с ним пришел надзиратель и пятеро казаков, вооруженных карабинами.
- Кто здесь отказывается покинуть тюрьму? - шевеля усами, грозно спросил Васкевич.
Юноши приподнялись.
- Мы, - ответил за всех Кокорев.
- Прошу убраться! Я не имею права держать посторонних.
- Мы не посторонние, - возразил юноша. - Мы политические заключенные.
- С сегодняшнего дня вы уже не числитесь на довольствии. Посему ваша голодовка не действительна.
- Все равно, одни мы не уйдем.
- Это что же - бунт?! Да я вас в карцере сгною... на месте расстреляю.
Парни не шелохнулись. Они с презрением смотрели на раскричавшегося прапорщика. Упорство путиловцев привело Васкевича в бешенство. Он вдруг затрясся, изменился в лице и начал выкрикивать:
- Команда! Боевыми по бунтовщикам...
Казаки, щелкнув затворами, вскинули винтовки и взяли на прицел непокорных арестантов.
- Считаю до трех! - каким-то петушиным голосом предупредил Васкевич. - Раз!..
Иустин Тарутин, исподлобья наблюдавший за происходящим, чутьем понял, что если он сейчас не вмешается, то произойдет непоправимое. Начальник тюрьмы был в таком взвинченном состоянии, что мог выкрикнуть и "пли!". Его надо было остановить.
- Два!. - резко поднимаясь, скомандовал матрос. - Дайте, я этому психу по морде съезжу. А вы что в людей целитесь! - прикрикнул он на казаков. - Отставить… вынь патроны!
Растерявшиеся казаки не знали, как им быть... Одни опустили карабины, другие держали их на-изготовке. Задохнувшийся от ярости, Васкевич не способен было подать нужную команду. Он, словно рыба, вытащенная на сушу, беззвучно открывал и закрывал рот.
Иустин поспешно спустился с нар, подошел к начальнику тюрьмы и звонко хлестнул ладонью по щеке. Васкевич пугливо поднял локоть и, тараща глаза, попятился. Матрос больше его не трогал. Брезгливо вытерев руку о фланельку, он, как бы оправдываясь перед товарищами, сказал:
- Так у нас в шахте психов успокаивают… тех, кто при обвалах рассудок теряет.
Васкевич, вдруг обретя голос, как-то по-бабьи плача, запричитал:
- Что со мной делают, подлецы! Всю душу изорвали! Всех в карцер!.. до одного!..
Глаза у начальника тюрьмы закатились; он начал дергаться и биться в истерике. Надзиратели едва успели подхватить его. Приказав конвоирам никого не выпускать из тридцать восьмой камеры, они вытащили Васкевича в коридор. Там уже толпились взволнованные заключенные, вышедшие на шум.
- Что случилось? Кто его? - спрашивали они.
- Ничего, господа… по местам! - просили надзиратели.
Но их никто не слушал. Когда Васкевича увели в комнату дежурного, заключенные из коридора через спины казаков начали переговариваться с путиловцами. Узнав подробности происшествия, они посоветовали парням не сопротивляться.
- Голодовка бессмысленна, раз вас не числят на довольствии. Лучше выходите на волю. В Питере сейчас Северный съезд Советов... Пробейтесь на него и расскажите о нас. В общем, действуйте энергично. Пусть знают, что, кроме голодной смерти, у нас никаких других мер протеста не осталось..
Васкевича тем временем привели в чувство.
- Чего я здесь? Что было со мной? - испуганно спрашивал он у надзирателей, а про себя в ужасе подумал: "Этак не трудно и в дом умалишенных угодить. Сделаешь здесь карьеру, как же! Проклятый контрразведчик, это он довел меня... С утра нервы треплет".
Утром к начальнику тюрьмы явился долговязый военный. Показав удостоверение контрразведки, он с таинственным видом сказал:
- У меня к вам два дела.
Васкевич приказал дежурному никого не впускать в кабинет. Долговязый, усевшись напротив, неторопливо закурил и, глядя прямо в глаза прапорщику, негромко заговорил:
- Первое… нечто вроде предостережения. Нам известно, что бывшие николаевские министры - Хвостов и другие - содержатся в "Крестах" в необыкновенных условиях: особый флигель во дворе, просторные комнаты, богатая мебель, ковры… беспрепятственные свидания.
"Разнюхали, узнали, проклятые. Кто же донес? - в тревоге соображал Васкевич, покрываясь холодным потом. - Этак не только из партии вылетишь, но и сам угодишь за решетку".
- Простите, они у нас на больничном режиме, - возразил он. - Это медицина, я тут ни при чем…
- Передо мной не оправдывайтесь; я только предупреждаю. А другие не поверят. Будьте осторожней… Я из уважения к вам.
- И-и если так… весьма благодарен. Во век ваш слуга!
Видя, как перепуган начальник тюрьмы, Аверкин готов был сказать: "Дурень, чего заикаешься? Я запугиваю тебя, потому что у самого поджилки трясутся".
Сегодня Всеволод чуть не избил его. Виталию еще не доводилось видеть брата таким разъяренным. Он тряс его за ворот и шипел:
- Ты что, подлец, делаешь! Зачем тебе понадобилось липовое дело? Это же не просто шантрапа, а путиловцы! Ты знаешь, сколько делегаций у нас было? Для печати заманчивый материал… Сенсация!
Виталий пробовал оправдаться, но еще больше обозлил Виталия.
- Идиот! - вопил тот. - Если у тебя была необходимость убрать молодчика, отомстить, то это делают так, чтобы комар носа не подточил. Хоть бы посоветовался с умными людьми! Ты подвел не только себя. Они владеют показаниями церковного сторожа, опровергающими ваш протокол. Их адвокат называет твою фамилию. Им известно, что ты работал в охранке… знают об отце. Так они и до меня доберутся. Этого только не хватало!
Потом, несколько успокоившись, он предложил:
- Адвоката и прокуратуру я беру на себя. Ты отправишься в тюрьму и не уйдешь оттуда, пока собственными глазами не убедишься, что они вышли на волю. Начальник тюрьмы, наверное, заартачится, потому что распоряжение будет подписано второстепенным лицом. Чтобы Васкевич стал покладистей, я дам тебе кой-какой материал против него. В случае надобности - припугни. Нам надо скорей замять это дело. А тебе - исчезнуть. Больше от меня выручки не жди. Если еще раз провалишься, я сам упрячу тебя так, что до конца жизни света божьего не увидишь!
Помня эту угрозу, Аверкин с первых же шагов пустил в ход полученный материал, чтобы припугнуть Васкевича.
- Пакет из министерства вам уже вручен? - спросил он у него.
- Н-нет, - ответил тот и, не понимая, какая новая напасть свалится на его голову, поинтересовался. - Какой пакет?
- Узнаете, когда получите.
Через четверть часа появился нарочный из министерства и вручил секретный пакет с пятью сургучными печатями. Васкевич с дрожью в пальцах вскрыл его, прочел и сразу же повеселел. "Выпустить из тюрьмы трех "июльцев"? Только-то! Да это десятиминутное дело, - думалось ему. - Какой заключенный не стремится скорей вырваться на волю?"
И вот те на - паршивые сопляки-мальчишки уперлись, не желают подчиняться. Какие же тут нервы выдержат!
Окончательно придя в себя, Васкевич рассуждал по-иному: "Положение, правда, обязывает поступать сдержанно и обдуманно. Ты начальник тюрьмы и не имеешь права распускаться, иначе потеряешь всякое уважение. Матроса следует немедля отправить в карцер, а тех троих, если будут упираться, под конвоем вывести из камеры и в карете отправить, куда укажет контрразведчик".
Но и этого ему не пришлось делать. Вошедший надзиратель доложил, что Кокорев, Лютиков и Шурыгин согласны покинуть тюрьму.
- А матроса - в карцер! - окрепшим голосом приказал Васкевич. - Я ему покажу, как распускать руки!
Глава двадцать четвертая. НОЧНОЕ ЗАСЕДАНИЕ
Василий Кокорев добрался до Чугунного переулка, когда уже смеркалось. Он так устал за этот день, что в глазах все туманилось, а ноги с трудом передвигались. У юноши не хватило сил подняться на невысокое крыльцо, и он опустился на вторую ступеньку.
Игнатьевна, возвращавшаяся от колодца с водой, наткнулась на зябко ссутулившегося человека, сидевшего с непокрытой головой. Решив, что на крыльце примостился какой-то подвыпивший мастеровой, она тронула его за плечо и посоветовала:
- Вставай, вставай, милый! Нечего здесь… остынешь.
А когда юноша, услышав ее голос, медленно поднял голову, старушка обомлела: "Не внук ли это?" - Она нагнулась к нему и, разглядев получше, воскликнула:
- Васек? Ой, горюшко мое!
Игнатьевна засуетилась, бросила ведро, помогла Василию подняться и, поддерживая, повела в дом. В своей каморке, при свете пятилинейной лампы, она еще раз посмотрела на него От истощения и слабости внук едва держался на ногах.
- Что же они с тобой сделали, проклятые! Бабушка прильнула к его груди; Василию показалось, что она стала маленькой, сгорбленной.
- Наголодался я... три дня не ели.
- Чего же я, дура старая, стою? - спохватилась Игнатьевна. - У меня же уха свежая... разогреть только.
И она кинулась разжигать примус. Василий уселся на топчан и здесь, в домашнем тепле, почувствовал, как продрог. Его стало клонить ко сну.
- Ложись-ка ты, дружок. Вот ведь как иззяб!
Игнатьевна помогла ему снять ботинки, раздеться, уложила на топчан и укрыла ватным одеялом.
В постели Василия стало так трясти, что он не мог стиснуть зубы, они мелко стучали. Потом дрожь унялась и наступило странное забытье: он все слышал, понимал, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Юноша очнулся лишь от приятной теплоты, растекавшейся внутри. Бабушка, приподняв его, поила с ложки, как в раннем детстве.
- Не надо, я сам, - слабо запротестовал он. Но Игнатьевна не слушала. Накормив внука
крепким бульоном, она сняла с него рубашку, натерла грудь и спину скипидаром и опять уложила в постель.
От горячей ухи и растираний Василий словно опьянел: на исхудавшем лице появился румянец, глаза заблестели.
- Ну вот, отходить начал, - обрадовалась Игнатьевна. - А то белей полотна пришел.
Наступило блаженное состояние покоя и тепла. До чего ж хорошо сознавать, что ты дома, что тюрьма позади и завтра увидишься с Демой, Катей, Савелием Матвеевичем! Ты снова вольная птица. Но как там Иустин и товарищи? Они же просили пойти на съезд. Надо немедля одеться и пойти.
Вася поднялся, взял брюки, спросил:
- Бабушка, куда вы ботинки дели?
- Господи, царица небесная! Никак уходить собрался?
- Мы дали слово... очень надо. Там умирают товарищи.
- Да ты сам еле языком ворочаешь. До трамвая не доберешься. Хоть Дему-то дождись. Они тут с твоим матросом переодевались… обещал скоро вернуться.
- С каким матросом?
- Андреем, что ли, звать. Про вашу жисть тюремную рассказывал.
- А-а, Проняков, наверное. Это хорошо, что. он здесь. Я его попрошу пойти.
Василий опять улегся и закрыл глаза.
Вскоре на крыльце послышался топот тяжелых сапог. Дверь в каморку распахнулась, и на пороге показались Дементии, а за ним - Андрей Проняков. Одеты они были странно: на Деме неуклюже топорщилась солдатская шинель, на голове едва держалась фуражка, с лихо заломленным верхом, а моряк, словно для парада, был затянут ремнями портупеи и придерживал палаш, висевший на боку.
- Бабушка, разогрей уху! - еще с порога весело крикнул Дементии. - Смерть есть охота!
Но тут Рыкунов увидел лежавшего на топчане Василия.
- А ты откуда взялся? - изумился он. - Из тюрьмы выпустили? Вовремя!
Здоровяк сгреб Васю в объятия и так принялся тискать и мять, что Игнатьевна переполошилась:
- Отпусти ты парня, медведь! Все косточки переломаешь. И так чуть живым пришел.
- Ничего, мы его откормим. Подсел на топчан и Андрей.
- Ну, как там Иустин?
- Голодать остался. В карцер, видно, попал. А другие просили на съезде Северных Советов выступить. Я вот ослаб… трясти начало. Не смог бы ты выступить?
- Какой может быть разговор! Пойду, конечно. Там мой лучший друг погибает, а я молчать буду. - Моряк решительно поднялся. - Пошли, Дементий!
- Нет, вы сперва ухи отведайте, - задержала их Игнатьевна. - Зря, что ли, я ее разогревала?
Старушка заставила Дементия и моряка снять шинели, поставила перед ними миски с ухой.
- Ешьте на здоровье.
За едой Дементии рассказал о поездке в трактир "Марьина Роща".
- Эх, жаль, тебя, Вася, с нами не было! Ловко мы их облапошили. Трудовикам и эсерам из Петропавловки оружие против Корнилова выдали: больше двух сотен карабинов. Они сложили их в трактире и хранят. А мы разнюхали и давай соображать - как бы заграбастать. У нас инструктор по военному делу… ты, наверное, знаешь, - Гиль его фамилия, он и говорит: "Давайте, я офицером из Петропавловки прикинусь, только найдите мне помощников". Я и попросил Андрея. Сегодня мы поднарядились, взяли грузовичок и поехали к "Марьиной Роще". Гиль с Андреем в трактир пошли, а мы, как солдаты, приказания ждем…
- Входим мы с этаким важным видом, - подхватил рассказ моряк, - козыряем и спрашиваем: - "Разрешите посмотреть, как у вас хранится оружие?" Эсерчики засуетились: "Пожалте", - говорят и ведут нас в какой-то каземат. Карабины там, черт те знает, как сложены! Я беру один в руки, Гиль - второй... Снимаем затворы, заглядываем в стволы, цокаем языками и головами покачиваем: "Э-э, за такое содержание оружия на флоте в момент бы под суд!" Гиль тоже шумит: "Грязь, ржавчина… все карабины погибнут!" Эсеры давай оправдываться:. "Сырость, - мол, - плохое смазочное масло". А мы непреклонны: "Понимаем-де, сочувствуем, но не имеем права нарушать приказ командующего... Карабины придется забрать в хранилище Петропавловской крепости". "Единственное, что могу пообещать, - говорит Гиль, - это числить карабины за вами. Я дам расписку, и вы получите их по первому требованию". Он уселся за столик писать расписку, а я мигнул солдатам, чтоб они живенько оружие в машину перенесли. Эсеры и очухаться не успели, как мы им ручки пожимаем… щелк-щелк каблуками - и к автомобилю. Шофер ручку крутанул, завел мотор и - "наше почтение"-давай газовать!
- Двести семь штук карабинов уперли! - вставил Дементий. - На целую роту хватит.
***
В райкоме Катя узнала от тети Фени, что по требованию съезда Советов. Северной области голодовка в "Крестах" прекращена. Это обрадовало девушку, но, подсчитав, сколько дней прошло, она ужаснулась:
- Больше недели! Они, наверное, с нар подняться не могут.
- Лежат все, - подтвердила тетя Феня. - Подкормить бы надо. Узнала бы ты у себя в Управе, не выделят ли Красному Кресту хоть немного продуктов? Люди за всех страдали… пусть сил наберутся.
Катя в этот же день пошла к председателю Лесновской Управы - Михаилу Ивановичу Калинину - и передала ему просьбу Красного Креста. Михаил Иванович выслушал ее, потеребил бородку и сказал: