Действие повести "Возьми мои сутки, Савичев!" происходит в родильном доме. Перед читателем проходит несколько рядовых врачей, крепко спаянных единым стремлением как можно лучше выполнить свой профессиональный долг, помочь людям, облегчить их страдания.
Содержание:
I. ДВА ЭТАЖА ОБХОДА 1
II. ГЛАВНЫЙ 4
III. ЗУБОВА 7
IV. САВИЧЕВ 13
Борис Генрихович Володин
Возьми мои сутки, Савичев!
I. ДВА ЭТАЖА ОБХОДА
Заведующая первым отделением Баштанова явилась в роддом вся в насморке и не успела открыть дверь в раздевалку, как чихнула. Женщина она была блеклая, крупная, рыхлая, а резонанс в подвальном коридоре, где гардеробная, душевые и кастелянская, - великолепный.
Савичев оказался очевидцем всего происшедшего: он как раз спустился из родового к кастелянше поменять халат и замызганные за ночь кровью белые миткалевые штаны на резинке.
Там, у бельевой, стояла старшая операционная сестра - там всегда перед сменой стояла сестра или акушерка из старших и по карантинному гриппозному ритуалу осматривала горло всем шедшим на смену сестричкам и акушерочкам и следила заодно, чтоб они не увиливали от обязательного предсменного душа. Чуть позади ее поста, у двух столов с утюгами, как раз подсобралась очередь из сестричек, уже осмотренных и намеревавшихся подгладить полученные в кастелянском окошке стираные халаты и косынки.
Врачей она не осматривала: стыдно было бы, если б их осматривать, сами должны знать, что инфекция для роддома - пожар. Но Баштанова - характер такой - с самого появления в роддоме, хоть и зав, а была на подозрении в легкомыслии. И, услышав фанфарный ее чих, старшая ткнула в чьи-то руки банку с деревянными шпателями, которые совала во рты, метнулась к лестнице, ведшей в роддомовское нутро, вернулась через минуту-другую, а еще чуть спустя - будто за другим делом, будто и вправду ему в его кабинете колпак припасли маловатый - явил под низкий подвальный потолок свои баскетбольные метр девяносто пять сам Главный.
Вера-кастелянша как раз догладила Савичеву чистый халат - врачам-мужчинам она гладила всем сама, врачам-женщинам - если успеет, девочки - на самообслуживании, - и тут Баштанова, заслонившись несвежей вчерашней маской, вышла из "чистого" хода раздевалки прямо пред очи Главного, который на этот раз с поразительной, несвойственной ему медлительностью прилаживал и приглаживал новый колпак. И он тотчас очень медленно и интимно повел Баштанову от "чистого" выхода из раздевалки за поворот вдоль наружной стены гардеробного пропускника, ко входу, предназначенному для явившихся с улицы, которым надо облачиться в чистое, и для идущих переодеваться в уличное. И, задержавшись под самым ярким в этом отсеке фонарем - а сейчас, в пересмену, они горели все, коридор и черные таблички на дверях душевых и подсобок просто сияли, - Главный заботливо пророкотал:
- У вас, Руфина Николаевна, здравствуйте, глаза слезятся…
После этого он отпустил баштановский локоток и принялся завязывать у себя на затылке марлевые тесемки маски - белейшей.
- Насморк, здравствуйте, будь ему пусто, - покорно ответила Руфина Николаевна и, чтоб тотчас не чихнуть, потерла переносицу.
- Ну что ж… Домой, - сказал Главный, ласково прожигая нескладную собеседницу своими очами, черными и чуть навыкате. - До свидания.
- Я б не пришла, да ведь Плесова дежурит, обход делать некому, а еще, грешным делом, у меня сегодня две группы практикума из училища, - героически сказала Баштанова.
- Я надеюсь, вы не хотите меня под суд? - негромко, но внятно осведомился Главный и вроде бы при этом слегка улыбнулся под маской. - Как Пархоменко из пятидесятого?
При последних словах Савичев навострил уши, ибо о таком исходе событий в пятидесятом роддоме он еще не слышал.
- Да я, что ли, его сажала? - обиделась Баштанова. - Я ж его в глаза не видела никогда!
- Тем более, - ласково сказал Главный. - Там у вас алиби, а здесь его не будет. И потому не надо таких самопожертвований в родильном доме. Всего хорошего, аспирин три раза, водку с перцем, молоко с боржомом и чай с малиной.
Кивнул. И ушел.
Баштанова опять зачесала переносицу - очень уж хотелось чихнуть. Она чесала ее, пока Савичев, отправившийся в раздевалку переодеть свои миткалевые штаны, не поравнялся с нею.
- Вот идол, а, Серега? - сказала Баштанова с восхищением. - И Маша хороша наша, сразу настучала. Ты с суток?
- Ага, - сказал Савичев.
- Кто у тебя первым дежурил?
- Бабушка.
- Спать не дала?.. С ней ведь не как со мной, наверно?
- С вечера было полтора часа тихих, а потом повезли… Двадцать седьмой еще не открыли, а уже седьмой вчера закрылся на обработку. Аж с Арбата везли, только поворачивайся.
- Патологии много было?
- Двое щипцов и одно атоническое…
- Справились?
- Справились. Крови литр перелили и ампулу полиглюкина.
Савичев шел первым. И в дверь гардероба он вошел первым, а Баштанова уныло плелась сзади, как жена на Востоке.
- Щипцы высокие?
- Одни высокие. Такие высокие, что Главного вызывали. Но это в час было. А дальше до утра была сама Бабушка. Ты ж знаешь: если уж что-то случилось, она начинает трястись и трясется, пока дежурство не сдаст. И вообще всегда всю ночь бегает, а раз она бегает, так и ты бегаешь. По мне так под утро еще часок запросто можно было поспать.
- А у меня две группы из училища сегодня, - вздохнула Баштанова, заходя вслед за Савичевым в дальний, врачебный отсек раздевалки, чтоб повесить халат да забрать манатки. - Да ты переодевайся, не стой! Не смотрю я на твои мужские прелести.
- А по мне хоть смотри, - ответил тотчас Савичев, но все-таки подождал, пока Баштанова зашла по другую сторону двойного ряда раздевалочных шкафиков. Ее шкафик был на той стороне.
- Две группы по четыре часа, - объясняла она через шкафики. - И тема-то "Нормальный послеродовой период", пока обходишь, все покажешь. И зачет у них на носу, и меня-то по приказу о совместителях ссадили со ставки на почасовые… Слышь, Сергей! Провел бы ты их за меня сегодня, а?.. А то вдруг часы пропадут? Я те деньги-то отдам, они те тоже нужны, ты вон лысеть уже начал от забот.
- У меня язык не ворочается, - сказал Савичев. - А когда по расписанию начало?
- С десяти и с двух. А ты скажи им, мол, что без перерыва, и тогда одну группу в час кончишь, другую - в пять. И ее, вторую-то группу, и пораньше можно отпустить, там девчонки толковые, все с десятилеткой, - которые в институт не попали.
- Нет, не получится, - сказал Савичев, поколебавшись. - Обход-то у меня ведь во втором отделении, а Бабка тоже после дежурства. Значит, первую группу надо вести к нам. У нас хоть нормальных и много, но все равно обычную организацию отделения они не увидят, а от наших дел каша в головах получится. А тут еще договариваться с Бабкой, мол, что, мол, как, да и вообще вы не преподаете, да сначала сделайте дело - знаешь ведь, как она. И опять же - мне аборты у Бороды… В другой раз стал бы, а тут - одно к одному.
- А, фиг с ним! На такси только зря потратилась! - Баштанова даже хлопнула дверцей, и сумка, которую она, вынув, поставила на шкаф, свалилась. - Пойду в училище, - кряхтела она, собирая рассыпавшуюся мелочь. - Может, договорюсь, чтоб вместо практических я им сегодня бы лекцию отчитала или в классе повторение на фантоме… Лучше всего бы сейчас на такси и в постель.
Ну где Савичеву было угадать, что после конференции Главный оставит его и сначала скажет, чтобы зря не обижался за то, как его разобрали на конференции по косточкам. В принципе он все провел хорошо, только надо быть последовательнее. Если по состоянию пациентки решил начинать артериальное нагнетание и даже обнажил сосуд, так нечего останавливаться на полдороге. Хорошо, улучшение было настоящим, а могло быть и обманчивым. И тогда упустили бы время. Вот так вот.
- …Ну ладно, бог, говорят, милостив, Сергей Андреевич, - кончил первую часть Главный и сказал Савичеву, чтоб он сейчас в свое нечистое второе отделение не заглядывал, Бабушка сама управится, как может; и пусть Савичев сегодня не ходит в отделение к Бороде, аборты вместо него сделает Людмила (Савичеву за них четверть ставки писали, а до полутора он уже дежурствами добирал).
- Давайте, - сказал Главный, - в послеродовое. Грипп. Баштанова в гриппе, в консультации двое в гриппе - оттуда тоже не снимешь врача. Надо выкручиваться. Плесова, как освободится в родблоке, придет помочь. А до того - сколько успеется. Успеется - этаж, успеется - полтора, не придет Плесова - два…
Последние полгода по роддомовскому циклу Савичев был ординатором второго отделения - небольшого, на тридцать коек. Оно помещалось в первом этаже и было на всех связующих звеньях отделено от прочего роддома особыми тамбурами, ибо существовало не для обычных рожениц и родильниц, а для тех, что с инфекционными осложнениями - со всякими: будь то прыщик на спине, или грудница, или еще что-нибудь, - быть может, похуже. И поэтому на тридцать коек второго отделения полагалось тоже два врача, как работало и на ста койках первого. Правда, по сложной бухгалтерии в первом числилось пять ставок, но три из них расходились на всех - на оплату переработки по дежурствам, тем паче что на одну ставку не очень разживешься.
Второе было государством в государстве. У второго - за тамбурами - и своя приемная, и своя ванная, своя родовая, операционная, детская, и белье из подвала вносят в него особым ходом и особым - сразу на улицу - выходом выносят грязное, отправляя в прачечную, и не смешивают с остальным. И даже мамаш с младенцами (и без младенцев - так тоже бывает) выписывают, выпускают домой не из общей, а из своей - из выписной комнаты второго отделения.
Выйдет женщина на белый свет - и она уже просто женщина, как и те, что из чистой части роддома. А пока не вышла - она пациентка только второго отделения. Попади она даже по случайности в приемную второго - никуда больше ходу ей нет: сам воздух изолятора уже считается нечистым, и человек, в нем побывавший, считается потенциальной спичкой для этого дома, полного пороха, для дома ослабевших от новой своей ипостаси женщин, а особенно - новорожденных малышей, не приспособившихся к миру, в который они только что пришли. К большому и - как его ни благоустраивай - нестерильному миру со сквозняками и мириадами живых существ, видимых и особенно невидимых - и полезных, и безразличных, и опасных. Врачи туда идут, так второй халат надевают, а при выходе оставляют его на гвоздике у двери.
За тамбурами, во втором, пациенток у Савичева было в три раза меньше, чем у ординатора в нормальном отделении. Но дела было не меньше: тамошние пациентки чаще-то не с прыщиками.
В нормальном ординатор прошел по палатам, посчитал пульсы, пощупал животы, спросил про то да про се, и если все нормально, то и назначение одно - "стол 15", то есть все, что угодно душе и приготовлено на кухне.
Если ординатор нормального видит у своей пациентки непорядок, у него обязательно сначала мелькнет: "Не отправить ли во второе?"
Чаще он не напишет тотчас в истории про перевод, а напишет, чем родильницу колоть и какими таблетками и каплями потчевать. Но он обязательно подумает, что перевести и ее, и малыша за тот кордон, даже когда это не совсем обязательно и даже когда это просто зазря, - меньшие неприятности и меньший грех, чем если это не сделано, когда действительно надо. И, быть может, он вспомнит при этом, что случилось в пятидесятом роддоме, - лучше не вспоминать.
А из второго уже никуда не переведешь.
И Савичеву, и его заведующей, которую в роддоме все звали "Бабушкой Завережской", потому что ни у кого больше из врачей внуков не было, - оттуда, из второго отделения, все виделось по-другому. И когда кому-то из них на дежурстве приходилось осматривать затемпературивших или вот, как Савичев сейчас, - всех, оба они решения взвешивали поосторожней, чем другие коллеги. Ведь для женщины перевод в неведомое ей второе - страх, а если ты койку во втором займешь зазря, койка потом понадобится всерьез. И еще потому, что хотя в отделении считалось и два врача, но практически добрых две недели в месяц в нем работал один.
То Савичев, то Бабушка дежурили - раз по пять-шесть каждый. И уж один раз в месяц у каждого дежурство выпадало на воскресенье, а за него - отгул. А дежурный по родблоку приходит во второе, даже когда там нету врача, только по вызову, - например, если там роды.
И еще Савичева не чересчур часто, но все-таки отбирали на денек у Бабушки Завережской, если в другом отделении, как сегодня, получался прорыв. И Савичев знал, что когда придет назавтра к себе, окажется, что Бабушка - тем более она тоже после дежурства - нашла предлог отложить что-то из операций-манипуляций, предназначавшихся на долю Савичева, а выпавших ей.
Предлоги он никогда с ней не обсуждал, зная истинный за ними стоявший предлог, который Бабушка - умерла бы лучше, но нипочем бы не подтвердила.
Обойдя третий этаж, Савичев, прежде чем сесть за писанину, спустился на второй, к родблоку, и сунул нос в дверь. Прямо против лестничной двери в родблоковском коридоре была дверь автоклавной, и из нее ему навстречу с двумя большими биксами под мышками - с круглыми никелированными коробками для стерильных простыней и халатов - выскочила старшая операционная сестра и стала сердито сталкивать пяткой непослушную, впившуюся в кафель, видимо, перед тем второпях слишком сильно распахнутую дверь.
- Что-нибудь намечается? - спросил Савичев.
- Намечается, - сердито ответила операционная, когда дверь наконец сдвинулась. - Вы под утро весь материал извели? А на что?.. На мелочи?.. Томка ваша разлюбезная, с которой вы так дежурить любите, даже не все биксы толком зарядила, а те, что зарядила, простерилизовать оставила мне?.. Я один раз материал сняла, вторую партию поставила стерилизовать, автоклавы под давлением, а самой идти мыться. А автоклавы - на санитарку, а инструкцию вы сами знаете, разве это дело!..
Дверь все-таки плохо прикрылась, и сестра придавила ее спиной, да так и стояла.
- А что будет-то? - словно не замечая ее запала, спросил Савичев: он знал, что лучше не замечать.
- Ой, до чего вы человек спокойный, Сергей Андреич! От толщины, что ли?.. На меня бы кто так, как я на вас, дак я бы уже укусила, наверное, - сказала сестра мирнее. - Кесарево будет. Лобное предлежание. Как там ваша статистика?
- Лобное - один случай на пять тысяч родов. У нас второй на семь, - ответил Савичев; его всегда сестры спрашивали про статистику, и он всегда отвечал не обижаясь. Мало ли что и кому кажется подходящим или неподходящим для врача-мужчины, который оперирует к тому же.
- С вашего дежурства, видно, опять полоса началась. Несчастливая у вас рука, Сергей Андреич. Неделю ничего не попадало, а потом опять пошло - ваши сутки, а теперь наши. Не успели начать - преэклампсию привезли. И вот - кесарево. Пошла полоса. Говорят, и седьмой закрыли?
- Закрыли. "Скорая" с Арбата возит. А кто мыться будет? - спросил Савичев, выведывая про свое, про обход. - Главный?
- Он только сказал, чтоб делали, и уезжать собрался. Вызвали куда-то. Дора Матвеевна будет, Мишину - на наркоз, Плесову - крючки держать. Раз третьего дежурного ассистентом при Доре Матвеевне, - значит, обучение, объяснение, полчаса лишних. А мне материал написать на свои сутки да на следующие. Да ну вас! Я опять сердиться начинаю. Пойдем лучше кто куда, Сергей Андреич… - И ушла в недра, пришаркивая по кафелю сползшей тапочкой-"чешкой".
И все означало, что и четвертый этаж Савичеву предстояло целиком обходить самому. Обходить не страшно, да восемьдесят дневников - вот что тошно. Хорошо, на третьем две палаты были пока пусты - приготовлены тем, кто родит сегодня. Зато на четвертом не меньше двух палат надо было выписать - и время подошло, и поступление ожидалось большое. А выписка - это еще эпикризы и форменные справки. И все это бумагомарание надо было закончить к двум, даже раньше двух, чтобы палатные акушерки успели переписать назначения, а сами истории родов отнести в справочную.
К двум, когда операция, наверное, уже кончится, либо Мишина, либо Плесова, либо успев пообедать, либо без обеда, засядет за окошечком отвечать мужьям, матерям, свекровям: "Все с вашей мамашей нормально, как и полагается на этот день после родов. И температура нормальная, и малыш в порядке".
Но пока он не запишет все дневники, дежурный не сможет отвечать родственникам. И вообще, не переделав всю эту работу, он просто не сможет уйти домой отсыпаться после дежурства в родовом блоке.
Историй была целая гора. А собственная голова казалась Савичеву пустой и гулкой - мысли по ней плавали медленно и неподатливо, как в невесомости, в кино. И все, что творилось кругом, ему мешало.
Сначала в ординаторской педиатры, старшая сестра детского, старшая акушерка третьего этажа затеяли треп о югославских синтетических кофточках и еще, конечно, о том, кто, да что, да с кем.
Савичев не вытерпел и переселился в холл. Стол в холле был низенький, в него упирались савичевские колени. Сквозь окна слепило мартовское солнце. А главное, в холле тоже покоя не было.
То этажные санитарки снимали матерчатым шаром на трехметровой палке невидимую пыль с углов потолка, - попиши-ка спокойно, когда рядом размахивают таким дрыном. То они принялись таскать на крайний к буфетной стол - грох! грох! - стопку тарелок и ложки, хотя до обеда мамашам было не меньше часу.
Мелькали мимо детские сестрички, несли из палат сытые спящие свертки - по штуке на каждой сестричкиной руке.
Ходячие мамаши, откормив, начали выползать на променад по коридору и холлу и все шмыгали подле Савичева к окнам - из окон холла был виден подъезд справочной; а Савичев на обходе целым трем палатам разрешил ходить - в них всем исполнилось двое и даже трое суток. Впрочем, более бойкие, когда внизу стояли мужья и прочие родичи, давно уже вскакивали к окнам - в одних рубашках, конечно. А теперь их всех одолело ощущение свободы, и только оттого, что стало можно легально высматривать из огромных окон холла, ладошкой-козырьком заслонившись от мартовской голубизны, не подходит ли по талому снегу к подъезду справочного кто из своих, чтобы собственными глазами видеть, чьи руки доставляют приношения.
А такой обход и такая писанина полагались двоим, но выпали одному и после суток в родблоке, и здешние пациентки были почти все незнакомы Савичеву. Правда, девять десятых из них совсем здоровые женщины, просто приходившие в себя после серьезного события. Они лишь приобрели теперь удивительную способность плакать по любому поводу и без, а потом совсем легко переходить от слез к смеху. А в остальном оставались самими собой до мелочей: знали, что идут на муку, трусили и при этом невесть какими хитростями заботливо протаскивали сквозь кордоны сюда, в святая святых, помаду и зеркальца, запрещенные ради полноты великого здешнего порядка. И чуть только приходили в себя, как уже принимались для ощущения внутреннего комфорта придавать побледневшим губам и щекам иные оттенки…