Мы с Алексеем Федоровичем ходим в лес разорять муравейники. Ходить с ним одна морока. Но Ирина Васильевна настойчиво каждый раз навязывает мне старика "порастрястись". До леса и версты не будет. С лопатой и мешком за плечами мы топаем по укатанной мягкой дорожке. Алексей Федорович шаркает резиновыми подошвами сандалий, а за ним тянется длинный хвост пыли.
- Что же ты ног не поднимаешь, Алексей Федорович?
- Чтоб не упасть, - отвечает он и широко улыбается.
В лесу тихо, грустно и отрадно… Пахнет грибами, малиной и прелью. Под старой, затекшей смолой елью находим муравейник. Муравьи, чуя беду, беспокойно суетятся. Один уже успел забраться Алексею Федоровичу за воротник и больно укусить.
- Вот ведь мелкая букаха. А тоже так и норовит зло сорвать, - философствует Алексей Федорович, разглядывая пойманного муравья.
Разворачиваю лопатой кучу, в нос ударяет резкий кисловатый запах муравьиного спирта. Алексей Федорович возмущенно ругается. Мне каждый раз приходится объяснять старику, что муравейник необходим для лечения ног его "бабы", Ирины Васильевны. Ссыпав муравейник в мешок, идем обратно.
В тот день я решил отправить Алексея Федоровича с мешком одного. Вывел его на дорогу, а сам пошел на кладбище. Оно находилось в стороне, на пригорке, в круглой березовой роще. Давно я собирался туда сходить, но все откладывал со дня на день.
Я люблю сельские кладбища за их запущенность и легкую грусть. Их редко посещают. Мимоходом колхозница завернет, тихо поплачет над родной могилкой, потом вытрет слезы, облегченно вздохнет и пойдет по своим делам. Мужчины вообще сюда не ходят. Зато для ребятишек кладбище - веселый уголок: здесь они играют в прятки, гонят из берез "соковку", собирают землянику и грибы. Апалёвское кладбище не было исключением. С одной стороны к нему примыкало засеянное льном поле, с другой - заливной луг Итомли. Могилы разбросаны как попало, большинство без оград и без крестов.
Я сел на плоский камень и задумался. Сквозь высокие заросли иван-чая мне видно поле. Трактор таскает теребилку, а за ним желтым половиком стелется лен. Колхозницы, высоко подоткнув юбки, подхватывают лен и вяжут в тугие снопы. Они приближаются к кладбищу и, дойдя до конца поля, садятся на меже, шагах в пяти от меня, и заводят свой интимный женский разговор.
- Ой, Ритка, - охает высокая, мосластая женщина, - опять тяжела. Что это ты зарядила кажинный год?
- Уж больно мне эта работа по душе пришлась тетка Марья, - весело отвечает полная красивая молодуха.
Бабы дружно хохочут и несут такое - уши вянут. А встать и уйти неловко. Увидят - осрамят на весь колхоз.
- Что это наша невеста притихла? Ленка, ты чего это надулась как пузырь?
- А ну вас в рай, - отмахивается Ленка, известная в Апалёве как самая строгая вдова.
- Ты расскажи нам, как жених от тебя на второй день сбежал, - продолжает приставать Марья. У нее страсть - завести человека, а потом со стороны наблюдать и злорадно усмехаться. И нет ничего проще, как завести Ленку: с пол-оборота заводится.
Ленка злобно сдвигает острые, как ножи, брови и цедит сквозь зубы:
- Дура мослатая… Не ушел - сама выгнала. И не на второй день, а в ту же ночь.
- Да ну! - вскрикивает Милка Шутова, острая на язык срамница. - Аль никудышный оказался?
- А на что мне мужик несамостоятельный, пьяница, - мрачно отвечает Ленка.
- А вот я знаю новую байку. И не придумаешь такой, - вкрадчиво проговорила Марья и хихикнула.
Бабы тесно окружили ее.
- Только молчать, - предупредила Марья и что-то прошептала.
Бабы наперебой закричали:
- Надьку Кольцову?!
- Около?!
- Чушь городишь, Марья!
- Обстругал, бабоньки, вот крест, обстругал. Марья перекрестилась. - Вчерась вечером в сарае. А накрыла их Зинка Рябова. Ох уж и ругались они…
- Надо же подумать. А какую из себя недотрогу скромницу корчила, - возмутилась Ленка.
- Не верю я тебе, Марья. Всем известно, не язык у тебя, а помело поганое, - спокойно сказала густобровая, с белым дородным лицом колхозница. Она сидела в стороне и не принимала участия в разговоре.
Словно подхлестнутая, вскочила Милка:
- И я не верю. Кому нужна эта пресная вобла?
- А ты чем лучше, шлюха бесстыжая, - злобно выдавила Ленка.
Милку так и подбросило:
- Да неужто хуже?! - Она, как молодая кобылица изогнулась и вызывающе топнула ногой.
Выходка Милки взорвала баб. Они гуртом набросились на нее и принялись отчитывать на все лады. Милка, не ожидавшая столь дружного напора, растерялась сникла и тихо заплакала.
- Ты не вой, а скажи, ненасытная, почему ни одного мужика не пропустишь? - размахивая кулаками, наступала на нее Ленка.
- Да бесхарактерная я, бабоньки, - с отчаянной решимостью заявила Милка и заревела дурным голосом.
Бабы брезгливо посмотрели на нее, плюнули и пошли вязать снопы.
Я возвращался домой, и настроение у меня было скверное. Проходя огородами, увидел Ирину Васильевну. Она с большой корзиной из ивовых прутьев ползала между грядками и собирала огурцы.
Когда я открыл дверь в избу, услышал громкий и сердитый голос Наденьки:
- Дура ты, Зинка! Какая ты набитая дура!
Я хлопнул дверью - голос Наденьки смолк. Алексей Федорович сидел на кухне за столом и посасывал из носика заварника холодный спитой чай. Увидев меня, он смущенно отставил заварник в сторону, вытер усы и спросил:
- Где же баба моя? Целый день сижу, а ее все нет.
Я постучал по дощатой перегородке.
- Войдите, - ответила Наденька.
Она стояла у стеллажа и перебирала книги: вытащит книжку, посмотрит и опять поставит на место. На диване сидела Зина Рябова. Как они не походили друг на друга! Если природа сшила Наденьку наспех, резко и угловато, то над Зиной она любовно потрудилась, придав ее формам легкость и плавность. Голова у Зины была кудрявая, щеки полные, губы пухлые и сочные. Ее круглые, с большими чистыми белками глаза никуда не звали, ничего не просили, не раздражались, не восхищались - смотрели, да и только.
Как-то Зина, придя к Кольцовым и не застав Наденьки дома, поднялась ко мне в мезонин. Я писал. Зина поздоровалась и без приглашения подсела ко мне. Положив на кромку стола упругие, как мячи, груди и подпирая кулачком подбородок, спросила:
- И не скучно вам?
Я искоса взглянул на ее припухшие маслянистые губы и подумал: "Наверное, жирные блины ела".
- Не знаю, куда с тоски деваться, - пожаловалась Зина и зевнула. - А я не смогла б работать писателем.
- Почему?
- Да так… Не знаю… - Она виновато улыбнулась и покосилась на кровать, на перевитые в жгут простыни, на скомканное одеяло.
- Давайте я лучше вам кровать застелю.
- Не надо…
Зина усмехнулась, лениво встала, пошла к выходу оглянулась и нехотя закрыла за собой дверь. Я хорошо знал мужа Зины, механика колхоза, очень строгого очень правильного и очень скучного человека…
Наденька продолжала перебирать книги, Зина внимательно разглядывала ногти. Они были явно смущены.
Наденька вытащила томик Бунина, полистала и подала Зине:
- На, почитай.
Зина молча взяла книгу и поспешно вышла.
Невольно подслушанный разговор колхозниц, странное поведение девушек возбудили у меня любопытство. Но заводить разговор на эту тему было крайне неудобно. Наденька, по-видимому, вовсе ни о чем не хотела разговаривать: выбежала на кухню, разыскала тряпку и принялась усердно наводить в доме чистоту.
За окном раздался голос Ирины Васильевны:
- Путешественники, где мешок-то с муравьями?
Поиски мешка были долгими. На все вопросы Алексей Федорович отвечал:
- Положил куда-то…
У него была страсть все, что лежит под рукой, прибирать и прятать, по пословице: "Подальше положишь - поближе возьмешь". А спрятав вещь, старик тотчас же о ней забывал. Был случай, когда Алексей Федорович прибрал мой фотоаппарат. Ирина Васильевна неделю потратила на поиски и случайно обнаружила фотоаппарат на печке, в голенище старого валенка.
Мешок с муравьями отыскался в хлеву под кучей соломы.
Поговорить с Наденькой мне так и не удалось в тот день, а утром она уехала в район. Грязная сплетня переметнулась через Итомлю и поползла по колхозу. Судачили и перемывали кости Наденьке во всех бригадах в каждой семье и только молчали в доме Кольцовых. Ирина Васильевна хмурилась, поглядывала исподлобья. Наденька тоже переживала, хотя делала вид, будто ее ничто не касается, но резкая нервозность и острая подозрительность выдавали ее с головой.
Около больше не появлялся в доме Кольцовых. Он был по-прежнему весел и беспечен. Его чувства к незнакомке, внезапно вспыхнув, мгновенно сгорели. Девушка в полосатой кофте оказалась племянницей апалёвского бригадира. Приехав к дядюшке провести отпуск, она недельку поскучала в деревне и укатила обратно в город. Ее отъезда даже не заметили. Все мысли и разговоры вертелись вокруг Наденьки. Одни поносили ее, другие - Около, нашлись и такие, что открыто осуждали Зину Рябову: не к лицу, мол, замужней женщине заглядывать под чужие подолы.
Прошла неделя-другая, и сплетня постепенно стала меркнуть. С Около все сошло как с гуся вода. Авторитет Наденьки был навсегда подорван. Кличку "халда" заменила новая - "обструганная вековуха". И это доконало Наденьку. Она повяла: лицо совсем осунулось, подбородок заострился, губы беспрерывно дрожали. Острая на язык, решительная до дерзости, Наденька превратилась в боязливую ходячую тень. Открутив картину, украдкой бежала домой и запиралась в своей комнате.
Ирина Васильевна болезненно переживала все это: она внезапно как-то вся обмякла, ее гордую властность сменила робкая угодливость, в острых, насмешливых глазах появилась слезливая жалость. Словно глаза просили и умоляли: "Ну простите же ее. Мало ли что в жизни случается. Зачем же вы так жестоки".
В один из вечеров, когда Наденька, свободная от работы, сидела запершись в своей комнате, а мы с Ириной Васильевной перебирали крыжовник на варенье, вошел Около. Подпирая головой притолоку двери, он остановился на пороге, пригладил ладонью волосы и, уставясь на запыленные носки сапог, буркнул:
- Здрасьте…
Ирина Васильевна ничего не ответила и, схватив из решета горсть крыжовника, стала торопливо бросать ягоду за ягодой в плоское эмалированное блюдо. Лицо Около - мрачное, усталое, с черным пятном мазута у виска - болезненно перекосилось.
- А Надежда Михайловна дома? - спросил Около и переступил с ноги на ногу.
Рука у Ирины Васильевны задрожала, крыжовник посыпался на пол.
- Извините, коли так. - Около тяжко вздохнул, нахлобучил до ушей кепку и толкнул дверь.
Ирина Васильевна вскочила:
- Да куда же ты… погоди… экий нетерпеливый. Она беспомощно оглянулась на меня и потянула Около за рукав: - Дома она, дома…
Около прошел боком мимо Ирины Васильевны в комнату Наденьки. Старушка плотно закрыла за ним дверь, нагнулась ко мне и прошептала:
- А ты иди к себе в мезонин. И я уйду. Пусть они поговорят. Их дело. Бог даст, и уладят. Иди, иди в мезонин-то.
Корявая, медноликая луна тускло и холодно освещала мою тесную каморку. Я подвинул стул к окну и опершись подбородком на подоконник, прижался к стеклу лбом. На улице царствовала чуткая тишина. Только циркал сверчок, да нудно верещала в объятиях паука муха. Донесся гулкий отрывистый выхлоп движка, на секунду движок смолк, потом сухо закашлял и, откашлявшись, ворчливо зарокотал и застукал.
Хлопнула калитка, под окнами зашаркали грузные шаги Около. На меня напало странное забытье. Мне урывками снились то Наденька, то Около, то Ирина Васильевна, то все вместе; и тут же стоял Алексей Федорович, улыбался ласково, снисходительно, как будто жалел всех и понимал больше всех, что все это досадные, глупые мелочи, которые постоянно раздражают нас и мешают жить. Когда я очнулся, то понял, что не спал а думал долго, упорно и беспорядочно об этих людях.
Рассветало. Над землей висело ясное, чистое небо, и над болотом одиноко, как свеча, догорала Венера. Внизу лежала густая ночная тень. И на нее из окна Наденькиной комнаты падало желтое плоское пятно света.
В полдень почтальон принес газеты и открытку из районного комитета комсомола. Ирина Васильевна долго вертела в руках открытку, близоруко рассматривала и бормотала:
- Вызывают. Зачем же это ее вызывают? Стало быть, надо, коль вызывают, - и сунула открытку под картонку отрывного календаря.
Через день поздно вечером ко мне в мезонин постучалась Наденька. Вошла она решительно, без тени смущения:
- У меня к вам просьба. Дайте слово, что выполните.
- Не знаю.
- Она вам по плечу. Даёте слово?
- Бери.
- Подготовьте и прочтите лекцию в клубе центральной усадьбы колхоза на тему… - Она на минуту замялась и быстро договорила: - О любви и дружбе.
- Что?! - воскликнул я.
- О любви и дружбе, - повторила она. - А что вас смущает?
Не выдержав ее острого, пристального взгляда, я отвернулся.
- Значит, договорились?
- Что делать, - вздохнул я.
- Бай-бай. - Она насмешливо помахала мне рукой и вышла. "Да, здорово тебя там, голубушка, накачали", - подумал я.
К лекции я готовился добросовестно, как никогда. И в то же время меня не покидала тревога за исход ее.
Слишком свежи еще были в памяти недавние апалёвские события.
На лекцию пришла не только молодежь, но и пожилые, и даже старухи. Столь необычно повышенный интерес к рядовой лекции был не случаен. Все они явились открыто судить Наденьку. В зале клуба находился муж ее подруги, Леонтий Романыч Рябов. От одного присутствия этого прямого до тупости и непогрешимого до глупости человека веяло холодом. Он больше всех был возмущен поступком Наденьки и поклялся огнем выжечь в колхозе распутство.
Скучным, чужим голосом Наденька изложила причины, вызвавшие лекцию.
- Так, так, правильно. Давно пора, - сказал кто-то в зале, и посыпались ехидные смешки.
Наденька гордо вскинула голову, переждала смех спокойно сошла с трибуны и села на подоконник скрестив на груди руки.
…Лекция кончилась, никто не встал и не вышел. Все продолжали сидеть и чего-то ждать. Тишина стояла гнетущая, только пощелкивали семечки.
- Позвольте мне сказать пару слов. - Леонтий встал, одернул пиджак. - Можно?
- Леонтий, не надо, - схватила его за рукав Зина. - Слышишь, не надо…
Леонтий отмахнулся от жены, как от мухи, и стал пробираться между рядами. У Наденьки презрительно сузились глаза.
Леонтий поднялся на сцену, но на трибуну не взошел, а встал рядом. Поджарый, темноволосый, с бугристым лбом и волевым подбородком, Леонтий слыл в колхозе как беспощадный говорун. Под любой случай он умел подвести "принципиальный" тезис. Его боялись все: и председатель, и секретарь парторганизации. Он усиленно лез в начальство. Колхозники его терпеть не могли и злорадно говорили: "Бодливой корове бог рог не дает".
Леонтий взъерошил волосы и выкинул руку:
- Товарищи, поблагодарим докладчика за теплый идейный, содержательный доклад. - Он повернулся ко мне, поклонился и накрыл ладонью ладонь.
Громко и сухо захлопали в зале.
- Признавая глубокую эрудицию уважаемого нами товарища, - продолжал Леонтий, - нельзя не отметить и существенный пробел в докладе. - Сделав упор на слове "пробел", Леонтий широко развел руки: - Доклад сделан вообще, в отрыве от жизни, не увязан с событиями последних дней, с людьми той аудитории для которой он предназначен. Я не упрекаю докладчика, - Леонтий, широко улыбаясь, еще раз поклонился мне, - я только попытаюсь восполнить этот пробел.
Леонтий круто повернулся, взошел на трибуну, вынул из кармана пачку листков и положил перед собой.
Долго и утомительно читал он их. В зале щелкали семечки, хихикали. Около, зажав в кулак папиросу, курил, выпуская в рукав дым. Наденька смотрела в окно. Высокая, тонкая, как спица, труба колхозной водокачки охапками выбрасывала черный дым. Дым расползался по небу, мутнел, лохматился и таял, и вместе с ним мутнел и таял голос Леонтия.
Гулко, как камень, упали в зал слова: "Надежда Кольцова". Леонтий выждал и мягким, вкрадчивым голосом продолжал:
- Кольцова - наша старейшая комсомолка, активная, в партию готовится вступить. А как она своим личным примером воспитывает молодежь? - Он опять выждал и резко ответил на свой вопрос: - Аморально… разлагающе.
- Кольцову не задевай, - грубо перебил его Около. Леонтий поморщился:
- Товарищ Околошеев, не беспокойтесь. О вас я тоже скажу.
- А я не беспокоюсь. Только Кольцову не трожь. Слышишь, Рябов, не трожь. А то плохо будет, - с угрозой повторил Около.
Лицо у Леонтия окаменело. Он надменно поднял голову и выставил резко очерченный подбородок:
- Вы думаете, что говорите, Околошеев?
- Раньше не думал, а теперь решил… - ответил Около и, сильно ссутулясь, пошел к сцене.
Наденька вспыхнула, вскочила с подоконника, хотела что-то сказать и не смогла: горло перехватили слезы, и она, закрыв руками лицо, опять села на подоконник.
Около встал напротив трибуны и, сумрачно глядя в надменное лицо Леонтия, спросил:
- Ты думаешь, что в том сарае со мной была Кольцова? Ошибаешься, не она. А знаешь кто? Нагнись, я пошепчу на ушко. - Около поманил пальцем.
Леонтий невольно нагнулся, но тотчас же гордо выпрямился и процедил сквозь зубы:
- Хватит комедию ломать. Здесь не цирк.
Около повернулся лицом к народу и, указывая большим пальцем через плечо на Леонтия, насмешливо сказал:
- А был я в сарае с женой этого оратора.
Все онемели от удивления. Первым опомнился Аркадий Молотков:
- Вот так дуля! Нокаут, Леонтий! Считаю до десяти.
- Ложь! - завопил Леонтий, поднял кулаки и с грохотом опустил их на трибуну. - Ложь!
И в тот же миг вскочила Зина, крича и ругаясь замахала руками:
- Остолоп переученный, пень большеротый! Как я тебя просила не выступать! Что же ты наделал, граммофон бездушный! - Она зарыдала, упала на стул и забилась, как подбитая птица.
Зал грохнул от хохота. Леонтий все еще стоял на трибуне, перебирая листки, мял их и машинально прятал в карман. Наденька сидела какая-то обмякшая, но глаза у нее лучились, и трудно было понять от чего - от слез или радости.
Незаметно легла на землю мягкая северная ночь. Было темно, когда мы возвращались домой. Наденька всю дорогу сокрушалась:
- Зачем он сказал! Зачем он сказал…
Мне это надоело, и я прикрикнул на нее:
- Не ной! Правильно сделал, что сказал. Наденька заступила мне дорогу, схватила за лацканы пиджака и принялась трясти:
- Правильно, правильно… Да что вы понимаете? Он же разбил семью.
- Помирятся.
- Думаешь, помирятся?
- А почему бы им не помириться?
- Если б они помирились!
- Любят - помирятся.
- Никого Зинка не любит и не любила.
- Зачем же она за него вышла?