Склонность тети Груши к модернизованной речи обычно вызывала у Ильзы Генриховны глухое раздражение, а у Дины снисходительную улыбку, но сегодня они обе молча сели за стол. Дина жадно, не прожевывая, глотала яичницу с колбасой. Она осунулась за одну ночь, глаза ввалились - в них застыло выражение растерянности и испуга.
- Отдохнула, называется, - проворчала мать, окинув дочь осуждающим взглядом. - Как ты будешь учиться?
Дина пропустила замечание мимо ушей и, разливая кофе, вздохнула:
- Врачи говорят: нельзя его домой. Анализы какие-то, особый режим. Скверно это, мама. Ничего ты не знаешь, мама.
- Что у него нашли?
- Врачи пока не знают или не говорят.
Помолчав, мать сказала:
- Неужели не уедешь, пока он будет болеть?
- Не уеду.
- А если болезнь примет затяжную форму?
- Возьму академический отпуск.
Ильза Генриховна всплеснула руками.
- Ну скажи, зачем, зачем тебе он?
Дина отчужденно взглянула на мать и сказала холодно:
- С тех пор как нам с Вадимом пришлось заночевать в тундре, в пургу…
Мать со звоном уронила вилку:
- Дева Мария! И ты рассказываешь об этом родной матери?
Дина подняла с полу вилку.
- Разве лучше скрывать?
- Лучше не лучше, - простонала мать. - Заночевать в пургу! Это экстравагантно даже для тебя… Хорошо еще, что я уговорила тебя уйти с геологического.
- Я ушла сама. И не потому, что ты уговорила, а просто потому, что поняла: химия - мое призвание.
- Самостоятельность, во всем самостоятельность! Во всем ты хочешь оставить последнее слово за собой. И ты думаешь это самое главное? - Ильза Генриховна подняла глаза к потолку, вздохнула и покачала головой. В голосе ее появились мягкие вкрадчивые нотки: - Опомнись, доченька. Я добра тебе хочу. Зачем лишние муки, лишние страхи и терзания? Разве на вашем курсе нет ни одного подходящего студента?
Дина с возрастающим негодованием смотрела на мать. Просто поразительно, как можно не понимать друг друга. И это - родная мать! Чего же ждать от других? Глаза девушки сейчас были холодными, злыми. Она сказала сдержанно:
- К чему эта проповедь, мама. Жизнь без волнений и тревог, ты этого хочешь для меня? - Ей хотелось сказать: "Ты так и прожила всю жизнь", но она вовремя удержалась. - Меня не затянешь в это болото. И как ты до сих пор не можешь понять… Ну пойми же ты наконец, я уже взрослая, имею право сама выбирать…
Ильза Генриховна в отчаянии зажала ладонями уши. Дина взглянула на мать, пожала плечами и ничего больше не сказала, ушла в свою комнату.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Белые стены, белая тумбочка, белая дверь. Из-под свесившейся с кровати белой простыни выглядывает горлышко белого эмалированного судна. Белые марлевые занавески на окне. В него заглядывает неяркий белый зимний день.
Он один в палате. Для второй койки и места-то нет, как в покойницкой, где уже не требуется ни страховать друг друга, особенно по ночам, ни поддерживать компанию. К противоположной стене притулились два низеньких, тоже белых, стеклянных шкафа со связками старых потрепанных историй болезней с эпикризами - никому в сущности не нужных, за исключением, быть может, особенно старательных студентов на стажировке. Многих, о ком там написано, наверно, нет в живых. Неужели обречен и он, Вадим Сырцов?
Скосив глаза на температурный листок у изголовья, испещренный пятью рядами цифр, Вадим догадался, что пятый день лежит в больнице, куда его привезла Дина на своем смешном игрушечном "Запорожце". Коек свободных не оказалось. После долгих препирательств с ординатором приемного покоя его разрешили положить в коридоре терапевтического корпуса. И только глянув через стеклянную дверь на белое, как мел, личико Дины, кивнув подбодряюще, он позволил себе расслабить мышцы и как сноп повалился на койку.
Теперь он в палате. На тумбочке банка с водой и каким-то стройным белым бархатистым цветком. Тишина. Тянет запахом лекарств, застиранного белья и карболки, тем устойчивым застоялым духом нежилого, терпкого, чем пахнут все больницы. А впрочем, здесь очень чисто, главное - тепло. После черной ночи на Мане с ее скользкими камнями и вязким илистым дном, с острыми как пила заберегами и крошевом льда, покрывшего все на свете, - это комнатное, больничное тепло кажется чем-то почти сказочным, добрым. Хочется еще грелок, горячего чаю, толстых шерстяных носков. И все это тут есть.
Хорошо в палате. Это, видно, Игорь постарался (как-никак, друзья детства), чтобы после тайги отдохнулось ему как следует. А чем он болен? Грипп? Пневмония? Менингит? Вадим ощупал лицо, грудь, живот. Нигде не болит, если не считать растянутой пятки, нет и жара. Повернул картонку с температурным листом - выше 38-ми отметки не было.
В чем же дело? Может, его уже выписали домой и только ждут, когда он очнется от затянувшегося, почти летаргического забытья?
Вадим пошевелился, попытался встать. Его кинуло назад в постель, по всему телу прошла острая боль, и он сразу понял, что действительно болен. А все же на Мане тогда ему крепко повезло: человека встретил. Не так часто это бывает в тайге. Да впрочем, не только в тайге. Настоящего человека встретить - это на всю жизнь богатство.
…С тонким звоном шуга сомкнулась над ним, и черная студеная вода потащила его ко дну. Сколько продолжалось оцепенение или это был кратковременный спазм дыхательных путей? Очнувшись, Вадим из последних сил оттолкнулся ногами от вязкого дна. Когда он вынырнул, тюки громоздились один на другой, плот выгнуло, и льдинки стеклянно звякали о высокие борта.
- Сюда, Вадим, тут мелко! - Кузёма, по грудь в воде, багром подтаскивал плот к низкому берегу. - Ничего, паря, привальчик сделаем, опять же обогреться давно пора, - он улыбался через силу и стискивал изо всей мочи зубы, чтобы не стучали.
Ломая с треском забереги, они выбрались на сушу. С обоих ручьями лилась вода, и неглубокий снег потемнел двумя большими неровными кругами. Они отжали, сколько могли, одежду на себе. Вспомнив о рюкзаке, Вадим опрометью кинулся к плоту. Мешка с образцами на головном тюке не оказалось. Поисковик медленно осел на вытащенное из воды корье и обхватил голову руками. Его бил крупный озноб.
- Что, холодновата ванночка? - Кузёма пытался шутить, но, узнав в чем дело, потемнел лицом. - Надо было крепче привязать, черт его… - Кородер угрюмо помолчал, глядя себе под ноги, потом сказал уже веселее: - Давай потянем по глотку - и действовать, действовать, паря, иначе нам каюк!
Вадим протянул ему флягу. Кородер дал отпить геологу, потом приложился сам.
- Собирай плавник, Аркадьевич, тут его видимо-невидимо, и складывай вон у того поваленного вяза.
- А огонь?
Кузёма сердито махнул рукой, и геолог уныло поплелся по берегу, отдирая примерзшие к песку, обкатанные и отбеленные водой стволы небольших деревьев, унесенных течением, и тоскливо посматривал на то место, где опрокинулся плот. Невозмутимо ровной белой дорожкой, как пустая лента гигантского транспортера, шла там шуга. Тайга, как бы передумав, забрала свой клад назад и захлопнула крышку. И этот жирный изюбр, который скакал берегом реки, казалось, нарочно был послан хозяином тайги.
Между тем Кузёма, набрав в дупле вяза гнилушек и мягкого сухого луба, очистил от снега и льда дно ямы под корневищем дерева и бережно сложил туда сушье. Затем вынул гильзу, из запоясанного поверх телогрейки патронташа, ножом выковырнул влажный картонный пыж с картечью. Тем же способом извлек чуть повлажневший войлочный пыж и, отсыпав часть пороха на сушье, неплотно заткнул гильзу гнилушками и войлоком.
Кузёма в упор выстрелил из ижевки в дупло. Ударило в лицо пылью, пороховым дымом. Гнилушки затлели, но тут же погасли. Выругавшись, Кузёма потянулся за вторым патроном, за третьим. Наконец одна из гнилушек на самом деле затлела, и таежник, согнувшись в три погибели, осторожно раздувая уголек на ладони, ловко перекинул его в сушье.
Спустя немного, оба потерпевших приплясывали у жарко полыхающего костра, громко переговаривались, махали руками, подставляли теплу то один бок, то другой и втянутые как у борзых тощие животы. Натянутая на рогульки одежда исходила паром. Льдинки быстро таяли в подвешенном над огнем ведре.
А Кузёма мечтательно глядел сквозь дым костра в закатное небо и, усмехаясь в коротко подстриженные усы, говорил:
- А я, грешным делом, думал уже эту ночку коротать с жинкой. Всего-то пяток километров не дотянули, паря, до дому. Ласковая да горячая она у меня, что твой костер, хотя уже немолодая. Сорок лет, как говорится, бабий век. А вот наголодаюсь за лето по ее капризам да супризам - и она опять мне как молодая да нерожоная. А чуть приобвык, и видно - молодость-то прошла… Ты приметил, паря, место, где опрокинулся в Ману?
- Приметил-то приметил, а толку? - Вадим в сердцах сплюнул.
- Ничего, ты не сердись, - Кузёма простодушно улыбнулся. - Коли дружно жить, помогать в беде друг дружке - ничего на свете не страшно. Даже ледяная ванна.
Вадим, которого начинала раздражать эта неуместная болтовня, натянул успевшее обсохнуть белье и насмешливо бросил:
- Ты мне, я тебе - так, что ли, Родион Михайлович? Какая же разница между твоей философией и торгашеской?
Кузёма пошарил рукой в принесенном с плота туеске, бросил в закипающую воду горсть заварки, как если бы собирался выпить все ведро, и сказал:
- Разница есть. Торгаши, ведь они, помогая друг дружке, об чем шебаршатся? Опять же - о наживе. А мы с тобой, друг другу помогая, себя не забываем и про других помним. Наша философия крепче! - Протянув кружку черного как деготь чая, он сказал деловито: - Пей, паря, и пойдем нырять. Соловья баснями не кормят.
Вадим широко открыл глаза. Ему и самому приходила в голову эта дерзкая мысль - нырять под лед, но он не решался высказать ее вслух. "Это определенно ты, а не кто-нибудь другой, поработал в дупле осокоря, устроил там горенку", - с теплым чувством подумал о товарище Вадим, и хозяин тайги теперь показался ему не таким всесильным, как час назад. Обжигаясь, он принялся за чай.
Ныряли в Ману в белье, сапогах и рукавицах, страхуя друг друга тонким капроновым канатом, бегали к костру обогреваться, пока совсем не стемнело.
Рюкзак нашарили, когда в морозном небе высыпали уже первые звезды и забереги местами стали прихватывать шугу.
Всю ночь костер столбом стоял над рекой, и его было далеко видно.
А последнюю цигарку они выкурили на заре, сидя на плоту, наполовину уже спущенном в воду. Над речным простором, разливая холодный яркий свет, поднималось солнце. Почтовый глиссер, шедший прямым рейсом в Каргинск и согласившийся захватить геолога с его тяжелой поклажей, легко покачивался на волне, как жук-плавунец со сложенными крыльями. Моторист нетерпеливо выглядывал из кабины. А они - два таежника - сидели, сгорбившись, на плоту и не могли никак накуриться.
Курили молча. Да и о чем им было толковать? Что за сутки знакомства полюбились друг другу? Это понятно. Что всегда будут рады встретиться опять? Само собой. Что признательны друг другу? Видно по глазам.
Когда огонек стал уже обжигать губы, Кузёма отбросил окурок и встал. Поднялся и Вадим. Порывшись на дне берестяного туеска, кородер извлек сложенную вдвое лубом внутрь пробковую кору, крепко перетянутую лыком. Там был корень жизни - панцуй. Он протянул его Сырцову. Геолог взял, растерянно улыбнулся, снял часы с водонепроницаемым хромированным корпусом и надел на руку Кузёме. Потом помог ему столкнуть плот, и пробковые тюки, ломая со звоном молодой ледок, неровно закачались на Мане. Течение подхватило их. Родион Кузёма стоял над водой, рослый, плечистый, слегка расставив ноги, опираясь на багор, хозяином плота, хозяином всей этой обширной, богатой, дикой земли.
Вадим поднял руку, скупо шевельнул пальцами.
2
- Проснулся? Блеск! Побегу, скажу доктору.
- Постойте, сестра!
Она вернулась. Перед Вадимом стояла невысокая девушка в белом халате и отороченных мехом тапках, со строго подобранными под белую шапочку волосами. На скуластеньком лице блуждала чуть смущенная улыбка.
- Слушаю вас, больной, - низкий грудной голос прозвучал мягко.
"Где я слышал этот голос?" - Вадим силился вспомнить и пристально вглядывался в сестру. Ему не хотелось, чтобы она оказалась знакомой. Он залился невольной краской, сестра, согнав с лица улыбку, с профессиональной бесстрастностью подставила судно и отвернулась. Он вдруг вспомнил: Зойка! Сразу и не узнаешь: сколько серьезности, спокойной внимательности.
- Давно работаете, Зоя?
Она, не поворачивая головы, спросила чуть настороженно:
- Узнали?
Он кивнул:
- Еще бы не узнать: вашим голосом впору на военном параде командовать. Давно в больнице?
- Да нет, не так давно. Два года как медучилище окончила. Ну вот. А тут Лебедь, Игорь - товарищ ваш - ординатором. С лета с ним знакомы, когда он пришел к нам в отделение. Знаете, Игорь - хороший врач. Вообще его ценят в больнице.
Все это Зойка говорила между прочим, не забывая всунуть под мышку Вадиму термометр, наливая в мензурку коричневую микстуру. Вела она себя спокойно, неторопливо, и во всей повадке ее чувствовалась умелая медицинская сестра. Ему не терпелось спросить про Дину, но вместо этого он сказал:
- Вы здесь какая-то совсем другая.
- Работа, - просто объяснила Зойка. Потом, чуть приподняв брови, продолжала: - Только что звонила Динка: интересовалась вами и что надо принести. Что ей передать, Вадим Аркадьевич?
- Пусть приедет, я хотел бы ее видеть, Зоя.
Записав температуру, Зойка пошла и уже от двери еще раз понимающе улыбнулась.
"Вот оно как получается, - подумал Вадим, провожая ее взглядом. - Мой старый школьный товарищ Игорь Лебедь, который клялся, что женится на самой красивой девушке города, встречается с этой басистой молодой особой с круглыми детскими глазами… Смешно. Жена она ему или просто подруга? Почему бы им не пожениться - совместная работа ведь всегда сближает. И не надо разлучаться надолго. Впрочем, какое мне дело до них! Пусть себе…"
Вадиму опять стало холодно. Захотелось снять белую, как эмалированный таз, батарею и положить рядом с собой под одеяло. Что-то сломалось в нем, будто вынули какую-то важную деталь. Видно, взвалил на себя лишнее. Это случалось, конечно, и раньше. Сколько себя помнит, всегда он делал все вдвойне. Еще мальчишкой. Переплывут ребята речку дважды, а ему надо обязательно четырежды. Выжмут одной рукой кирпич двадцать раз, а ему требуется сорок, и не меньше. Вот и это воспоминание, совсем детское, а тоже в сущности перебор.
Летом это было. Светлана, старшая пионервожатая, рыжая, с конопатеньким, как сорочье яйцо, лицом поймала его в коридоре, заикаясь от волнения, сказала: "Вадик, ты только не волнуйся… хотелось бы тебе опять жить с папой и мамой?" Он выпачканными в земле руками (только что сажали деревца перед домом) схватил ее за рукав синего халата: "Правда? Поклянись! Где они?"
Через несколько дней в кабинете директорши он увидел их. Полная румяная женщина в шляпе кинулась со слезами, обняла: "Вадик! Сыночек…" - немолодой военный с кулечком конфет крутил ус и ласково улыбался. Мальчик недоверчиво вглядывался в лицо, в гимнастерку с единственной бронзовой медалью "За победу над Японией". "Как же так? - угрюмо вымолвил он. - Мой же папа воевал под Берлином… И погиб". Военный растерянно переглянулся с внезапно побледневшей и постаревшей женщиной и опустил глаза. Директорша густо покраснела. Долго уговаривали его взрослые пойти на воспитание к доброй тете и дяде капитану, но он отказался. Ложь ранила его и ожесточила.
Спустя два дня капитан и капитанша увезли из детдома на потрепанном виллисе пятилетнюю Алку, которая скорее испуганно, чем обрадованно смотрела, то на папу, то на маму и все твердила тоненько и односложно: "Вы меня больше не потеряете, да? Не потеряете, да?" А он, Вадим, стоял в палисаднике и, до боли сжимая руками граненые прутья ограды, угрюмо смотрел вслед.
3
Бесшумно открылась дверь, и в палату вошли Лебедь с Зойкой. В отлично отутюженном халате с красным резиновым фонендоскопом, небрежно засунутым в верхний кармашек, в высокой белой шапочке, из-под которой выбивались темные волосы, Лебедь выглядел очень элегантно.
- Ну, проснулся, Святогор? - Он опустился на край койки и привычно нащупал пульс, засекая время. Потом продолжал: - Богатырь ты спать, дружище. А я, признаться, не стал тревожить и даже добавил снотворного, чтобы дать тебе отоспаться. Знаю ведь, что значит тайга… Как самочувствие?
Лебедь чисто выбрит, свеж, предупредителен. И в детдоме он всегда выглядел чистеньким и прилежным, и его часто ставили в пример товарищам. Сейчас, как видно, пользуется в больнице авторитетом, "железно" лечит.
Вадим наблюдал за ним, как проверяет пульс, как ровным голосом диктует Зойке новые назначения. Когда та, дав ему подписать узенькие листки, ушла, Лебедь сразу заговорил о погоде, о вспыхнувшей в городе эпидемии вирусного гриппа, о бесчисленных звонках Дины, о последней премьере в театре музыкальной комедии.
- Ты, старик, мне зубы не заговаривай, - сказал Вадим, прерывая приятеля. - Давай выкладывай - что у меня и как?
Лебедь шутливо поморщился:
- Начинается. Именно из-за этого не лечу родных и близких. Ничего у тебя особенного нет - переутомление, невроз, ну и остаточные явления после пневмонии, которую ты перенес на ногах и, можно сказать, повалил на обе лопатки, в тайге. Это бывает.
- В таком случае, почему ты положил меня в покойницкой?
Лебедь расхохотался:
- Окстись, чудак! У нас это считается одной из лучших "персональных" палат. Секретарей обкома лечим. Ну, рассмешил.
- А почему ты назначил повторные анализы?
- Почему! Почему! - Лебедь начинал злиться, хотя на лице его по-прежнему держалась снисходительная улыбка. - Терпеть не могу шибко грамотных больных. Анализы уточняют диагностику. Не забывай, в какую эпоху живем.
- Я не с Маршалловых островов, - не унимался Вадим, пряча в отросшие усы улыбку и не спуская с приятеля глаз: ему было интересно наблюдать замешательство Лебедя, которого он с детства любил подразнить.
Тот, кажется, действительно начинал раздражаться.
- Ты, конечно, не с Маршалловых островов, а все-таки дикарь и даже подонок, - попытался пошутить он. - Словом, давай серьезно, хватит, старик, тебе разговаривать. В больнице вопросы задает врач.
Они закурили, пряча в кулаке сигареты и по-мальчишески, как некогда в школьной уборной, опасливо поглядывая на дверь. Лебедь чуть приоткрыл форточку.
- Не мешало бы тебе побриться, старик. Сегодня придет Дина, - сказал он, направляя струйку дыма в щель.
- Ты думаешь?
- Хочешь, пришлю хирургическую сестру? Бреет классно, особенно… - Лебедь прервал фразу и преувеличенно громко расхохотался.
Вадим с любопытством взглянул на него, чуть помолчал и, уже думая о своем, спросил:
- Интересно, цинизм у тебя профессиональная черта или индивидуальная?
- То и другое, - опять рассмеялся Лебедь.
- Нет, скорее индивидуальная. Ты - за пределами стандарта, исключение.
- Вся наша земля в околосолнечном пространстве - исключение. Все относительно. Все условно и преходяще, и не торопись осуждать ближнего, старик… Кстати, что у тебя с зубом?