6
К городу подходили белые. Рогозины, Соколов и Краснов переселились ближе к своим частям.
С этого дня началась моя кочевая жизнь. В штабе при казармах не было, кроме меня и Таси, ни одной женщины. На каждом шагу попадались солдаты. Я их боялась, напрасно Соколов и муж убеждали меня подружиться с боевыми товарищами. Дом, где мы жили, был двухэтажным. Весь квартал занимали мы, то есть большевики. В нашем доме внизу жила только одна посторонняя старуха, бывшая хозяйка дома. Она, как крыса, бродила по дому и охраняла свое добро. В столовой у нее стоял книжный шкаф, запертый на ключ. Я попросила Тасю попросить у старухи разрешения почитать книги и сохранность их брала на себя. Старуха ответила:
– Большевики привыкли ломать, грабить и без ключей, – и ключа не дала.
Как я ненавидела в ту минуту всех отцовских друзей!
Тася очень скоро привыкла к солдатам и судачила с ними, а меня смущали их шуточки.
К нам в штаб пускали только по пропускам.
Соколов все время влюблялся. Однажды он обратился ко мне с просьбой пригласить мою подругу к себе в гости. Я написала пригласительную записку, где сообщила, что хочу повидаться, и дала ей пропуск. Пропуска у нас были введены после того, как однажды под партийным комитетом была подложена адская машина. В четыре часа было назначено партийное собрание. В одиннадцать часов пришел простой мужичок с узелком. На узелок никто не обратил внимания, и никто не заметил, как мужичок ушел из комитета. Узелок остался лежать под столом. Только случайно одни из товарищей услышал тиканье часов, идущее из-под стола. Тиканье шло от узелка. Дали знать моему мужу. До четырех часов оставался всего один час. Василий вынес узелок на. автомобиль и отвез его за город. Я слышала оглушительный взрыв, задрожали даже стекла в городе. Василий рассказывал, что на месте взрыва осталась глубокая яма. Могло бы погибнуть пятьдесят человек ответственных товарищей. Впоследствии узналось, что это сделал один из белогвардейских офицеров.
К моему удивлению, Вера пришла со своей подругой совсем не из нашего класса, а уже окончившей гимназию. Я с ней была даже незнакома, но знала, что ее брат – белобандитский офицер и скрывается за границей. Они пришли в неурочный час, когда ни Василия, ни Николая не было дома. Первым вернулся муж, он подсел к нам и стал шутить. Я распорядилась, чтобы подали чай. В эго время пришел вестовой, муж взял у меня на минуту ключ от секретного шкафа и уехал. Подруги слышали наш разговор о секретных документах. Я положила ключ в комод. Меня беспокоил взгляд подруги Веры. За чаем я стала наблюдать за ней. Она сидела за самоваром и наливала чай. Вера вела себя естественно. Соколов ей нравился. Вторая чашка мне показалась совсем другого вкуса. Я не клала себе сахару, но чай был сладковатый. Я его вылила в полоскательницу и налила чаю сама себе. Соколов все время острил. Вдруг его затошнило и сорвало. Подруги сейчас же заспешили домой. Я стала помогать Соколову. Но вдруг и у меня закружилась голова. Я упала в обморок.
В сознание я пришла только ночью. В комнате были доктор и муж. С Соколовым было легче: ему дали такую порцию яда, что его сразу стошнило, а я разбавила яд, слив чай и налив новый. Ключа в комоде не оказалось, но секретные бумаги тронуты не были.
– Арестовать их, стерв! – кричал муж.
Краснов поехал их арестовывать. Веру нашли дома, спящей и ни в чем не повинной, а от ее подруги и след простыл, она уехала в Монголию. Веру привезли к нам, она плакала в ужасе, и ее отпустили домой.
Изредка к нам приезжали с визитом монгольский князь Норбо и китайский консул Сун. Сун ни слова не говорил по-русски, Норбо же отлично изъяснялся. Про обоих про них, а особенно про Норбо, мы знали, что они помогают белым. Приезжали они в лакированных экипажах, запряженных парою вороных коней. Одеты они были не по-военному, в длинные шелковые халаты, в черные кофточки. У Норбо была коса. Приезжали они справляться о нашем здоровье. Обоих я знала еще по отцу, они были его друзьями. Норбо всегда делал ценные подарки, за ним наперебой ухаживали жены купцов, он любил выпить и всегда с удовольствием разделял праздную жизнь нашего купечества. Мне, когда я жила с отцом, он привозил монгольские сладости.
7
В городе становилось все неспокойнее и неспокойнее. В Маймачане на Василия было сделано покушение, он отстреливался и ранил белобандита. Вечерами и ночью часто Василий уезжал в разведки и на проверку постов.
Белые были рядом.
Я не могла без мужа спать, мучилась. Я потребовала, чтобы он стал брать меня всюду с собою. Я обрезала волосы, сшила себе солдатский мужской костюм, стала одеваться по-мужски. Сначала Василий сердился на меня, затем стал давать самостоятельные поручения. Я ездила с ним ночами.
Человек двадцать, мы носились по улицам. За городом мы разбивались человек по пяти и разъезжались в разные стороны, каждый имея свое задание.
На работе я сдружилась с солдатами. Мои интересы стали солдатскими. Все свое время я проводила в обществе солдат. Питались мы теперь вместе с солдатами. Деревянная ложка стала для меня дороже серебряной, и она всегда хранилась у меня за голенищем. Я стала таким же простым солдатом, как все остальные. Лошадей я любила с детства, теперь я имела свою лошадь, за которой должна была ухаживать.
Нехорошие слухи все упорнее и упорнее носились над городом, ждали переворота, ждали белых. В город пришел отступавший отряд Лаврова, состоявший из мадьяр и анархистов. Его солдаты пришли в город с женщинами и музыкой. Самого Лаврова несколько дней не было видно, он отстал где-то в деревне, где пил в обществе своей жены и анархистов. Василий был возмущен распущенностью солдат и халатностью Лаврова. Несколько раз он порывался поехать к нему для переговоров, но товарищи отговаривали его.
– Что делают?! – восклицал Василий. – Воевать надо, а они отступают!
Вслед Лаврову пришел со своим отрядом грузин Карандарашвили, красивый и величественный старик. Его отряд был много налаженнее. Старуху из нашего дома выселили. Дом превратился в казармы, всюду были солдаты. Мы двое, Соколов, Краснов и Тася сдвинулись в три самых маленьких комнатушки. Мужчины редко бывали дома, Соколову было уже не до увлечений, Василий все чаще задумывался, Тася и та перестала хихикать с армейцами. Солдаты Лаврова и Карандарашвили расположились в палатках прямо на дворе. В палатке сестер милосердия все время пили и пели. Они и жены начальников без спроса бегали ко мне пудриться и подводить глаза перед зеркалом. Все шло вверх дном. Солдаты из нашего отряда шутили, что на нашей улице великий пост. Мужа я видела только ночами, он приходил расстроенный и говорил, что князь Норбо организует белых, их всего маленькая кучка, а нас тысячи, но Лавров не хочет наступать и воевать с монголами.
Василий решил окончательно переговорить с остальными командующими. Лавров все еще не появлялся у нас, имея свой штаб за городом. Муж с Карандарашвили поехали к нему. Они уехали на рассвете. Я осталась с Тасей и с караулом из нашего отряда. К обеду Василий не вернулся. Среди карауливших нас солдат шли таинственные разговоры, они о чем-то шептались. В два часа солдаты сменились. На караул стали совсем незнакомые солдаты. Тася хотела пойти в соседнее помещение. Ее не выпустили из дома. Она прибежала ко мне испуганная. Я послала ее узнать, в чем дело, и пошла сама. Меня тоже не выпустили.
– Что такое случилось? Почему вы задерживаете жену командующего? – крикнула я.
– Это не наше дело, – ответил старший солдат.
– А где мой муж?
– А где надо, там и есть. Не пропадет, вернется, – грубо ответил другой солдат.
Нас не выпускали и не впускали никого к нам.
Муж вернулся в восемь часов. Он осунулся, словно после болезни. Молча он прошел в спальню и бросился на постель. Он долго отмалчивался от моих вопросов. Наконец, он рассказал. На военном совещании он предложил пойти в наступление и держаться, пока есть силы. Лавровский отряд был против. Мадьяры взбунтовались и решили оставаться в городе нейтральной боевой единицей, не воевать, но и не сдавать оружия. Мадьяр было больше, чем солдат в отряде мужа. Разоружить без боя их было невозможно. Начальники перессорились. Мужа арестовали. Затем сошлись на том, что город надо оставить и идти через Монголию на соединение с войсками из России.
Муж в тот же день вечером собрал свой отряд и заявил ему, что он отказывается от командования, потому что не хочет принимать на свою голову позор красных войск. Он распустил отряд и сказал, что сам уходит в Россию и что пусть сами армейцы решат, останутся ли они или пойдут за ним.
Всю ночь пробегал муж по комнате, сжигая ненужные теперь бумаги из секретного ящика и все время повторяя:
– Какая ошибка! какая ошибка!
Деньги мы раздали поровну всем солдатам, уходившим с нами.
8
Мы собирались. Я сбегала на могилку матери и рыдала там, прощаясь с городом, с детством, с юностью… Отца я не видела перед уходом. Мадьяры отобрали у него лошадь, он присылал мне из-за границы кучера с требованием отдать лошадь. Я не могла помочь. Отец прислал мне по почте проклятие…
Мадьяры Лавровского отряда решили оставаться в городе, подняв австрийский флаг и не сдавая оружия. Сам Лавров, зная, что ему грозит смерть, уходил вместе с нами, за ним шел небольшой отряд мадьяр-коммунистов.
Тася не захотела расставаться с нами. Ей нравился один солдат, она не могла покинуть его так же, как я своего мужа.
9
Вышли мы на рассвете. Нам с Тасей дали одноколку. Ночь мы не спали. Муж уехал еще с вечера. Мы должны были встретиться в степи. Войска уходили из города вроде цыганского табора, кто в телегах и пролетках, кто верхом на лошадях, кто пешком. Жители провожали нас каждый по-своему. Бедняки провожали нас со слезами. На нашем автомобиле ехал Карандарашвили со штабом. Лавров ехал верхом, я впервые увидела здесь этого красавца. Жена его была больна, и он ее бросил в городе на руках мадьярских докторов, которые остались, зная, что их, как пленных, не ждет тяжкая участь. За городом я села на верховую лошадь и разыскала свою часть.
День был солнечный, знойный. А на душе было темно и холодно. Мы направлялись в Усть-Кяхту, где нас ждали пароходы. Мужа я нашла только в Усть-Кяхте, он заведовал погрузкой. В нашей каюте, кроме нас поместился Соколов, да Тася притащила своего Шурку, как отрекомендовала она своего дружка. Шурка сразу устроился под скамейкой. Солдатам выдавали теплое белье, ватные штаны и куртки. Тася принесла такие наряды на всю нашу каюту, в том числе и себе, и мне. Она сейчас же переоделась в солдата и просила меня отрезать ей косы. Пароходы перевозили нас на другой берег, откуда мы должны были уходить в горы.
Все войска переправились к ночи. Красноярский отряд шел в середине. Теперь уже каждый заботился о себе, все устали, примолкли. Войска уходили в горы. Муж опять пропал по делам, один Соколов подъезжал изредка ко мне и спрашивал, не устала ли я. Солдаты жалели меня и оберегали. Тася пела песни, отобрав коня у своего Шурки. Рядом со мною ехала жена командира Третьякова. О ней я много слышала. Это была смелая женщина. Беременная, она не слезала с лошади и всегда везде была впереди; солдаты ее боялись больше самого Третьякова. В кожаной куртке и в красных кавалерийских штанах, она была некрасивой, взгляд ее был холоден, неприятен. При надобности она матерщинила не хуже любого солдата. Вместе с мужем до революции она была несколько лет в тюрьме. Живот свой она туго подтягивала.
Ночевали под открытым небом. Ночь сказывала уже об осени.
Разожгли костры.
10
Мы ехали по деревням.
Переносить приходилось немало. Многие солдаты, совершенно не считаясь с опасным положением и с походной жизнью, требовали нормальной пищи, когда с продовольствием вообще было из рук вон плохо. Наш курень кормила Третьякова, она находила кур, поросят, выменивала их у крестьян и собственноручно резала. Тася нам готовила. Ночевали мы то по избам, то под открытым небом. У костров солдаты пели песни. Утомленная, ночами я спала, как убитая.
В одной из деревень мы столкнулись с белогвардейцами. Началась стрельба. Василий ушел к солдатам, мы с Тасей остались около телег. Белые были на горе, на утесе, за глыбами камней, а мы – в деревне. Позиция врага была удобной и безопасной. Сначала все наши растерялись, так как с вечера все было тихо, а на рассвете нас осыпали пулями из винтовок и пулеметов. Жена Третьякова, крикнув мне: "Не трусь! Если боишься идти в бой, помогай сестрам!" – вскочила на лошадь и полетела драться. Я оседлала свою лошадь, собираясь ехать к мужу, но задержалась на дворе, решив запрячь лошадей в телеги, – "а то еще, чего доброго, придется отступать, не пропадать же добру". Мне помогал один красноармеец. Во двор вполз раненый, у него не было половины лица, белые стреляли разрывными пулями.
– Обмой, сестрица, перевяжи, – сказал мне раненый.
Я побежала я соседнюю избу, где остановились сестры. В избе никого не было. Вся деревня точно вымерла, только разрывались выстрелы да кричали петухи. Проскакал вестовой, крикнул, что наши окружили белых, белые побежали, оставив несколько телег с патронами, медикаментами. Я вернулась к себе во двор. Солдат поправлял подпруги у моего седла. Вдруг он споткнулся и упал. В первый момент я не поняла, в чем дело. Закачалась и я, словно меня ослепил яркий свет. Левая рука вдруг стала тяжелой, но боли не было. Я все еще смотрела на солдата, он пошевельнулся, силился подняться. Я увидела кровь и закричала.
Руку мою спасла толстая шинель и суконная рубашка; был вырван кусок мяса, но кость осталась целой. Руку мне зашили шелковыми нитками, шили, как прошивают сапоги, прошивают подошву. Две кривых иголки быстро ходили в руках доктора. И орала же я от боли! Муж ничего еще не знал. Увидев меня с забинтованной рукой, он растерялся и бросился ко мне со слезами. Первые два дня была адская боль. Когда вынимали нитки из заросшей кожи, я потеряла сознание.
Шурка в этой перестрелке тоже был ранен, его осыпало осколками разрывной пули, изрешетило мелкими царапинами все лицо, но он был, как всегда, весел, и глаза его лукаво выглядывали из-за марли. Зато Тася после перестрелки присмирела и через несколько дней заговорила о том, что походная жизнь не по ее характеру, к тому же она забеременела. После следующей перестрелки Тася твердо заявила, что отстанет от отряда.
Шурка плакал и канючил, но она не осталась с нами. Шурка проплакал после того два дня, а потом успокоился и развеселился по-прежнему.
Из-за своей раны я ехала, не обращая никакого внимания на окружающую природу. У меня была высокая температура. Сидя на седле во время переходов, я часто засыпала и бредила во сне, представляя детство, прошлое. Помню, как плакала я однажды, не знаю уж – от бредового состояния или еще от чего. Белые кружились вокруг нас по горам. В одной из перестрелок у мужа убили того самого коня, на котором я увидела его впервые, – и как я тогда плакала над этим конем, словно он мне был роднее отца и матери.
А дела становились плохи. Солдаты перешептывались между собою. Соколов и Краснов качали головами. Началось дезертирство. То и дело после ночных стоянок мы недосчитывались то двоих, то троих. В одной из деревень мы взяли переводчика, так как граница Монголии была близка. Переводчика звали Гришкой. На его же обязанности лежало и показывать нам дорогу. По каким только каменистым дорогам и топким болотам не вел он нас! Немало переносили солдаты, то и дело попадая в какие-то трясины, где лошади проваливались до брюха, откуда их еле-еле вытаскивали. Сколько вещей потеряли отряды благодаря Гришке! Я его видела редко. Он ехал впереди с начальниками. Муж был со своим отрядом, выбиваясь из сил, помогая солдатам поддерживать телеги, вытаскивать из грязи как людей, так и животных. То и дело приходилось делать гати, чтобы продвигаться вперед, или ломами выворачивать каменья. Все шли с избитыми руками, локтями и коленями. На привалах мы покупали у монголов волов, тут же их убивали, варили в общих котлах похлебку.
Белые были кругом.
11
У нас был строгий порядок среди начальников. Когда отряд уходил с привала, в арьергарде оставался один из начальников по очереди. Начальники должны были смотреть, не остался ли кто из армейцев, не творятся ли у нас в тылу темные дела.
Была наша очередь. Мы остались с двумя солдатами, один из которых немного говорил по-монгольски. Ночью у нас ушли лошади. Солдат, говоривший по-монгольски, пошел их разыскивать. Лошадей он привел только к вечеру. Мы сейчас же поехали вслед отряду. Догнать отряд нам не удалось, решили переночевать. Солдаты поехали за мясом к монголу, жившему на том берегу речки. Мы остановились на речке. Солдаты вернулись без мяса, сказав, что монгол привезет сам. Стемнело. Мы стали устраиваться на ночлег, как вдруг услышали стрельбу. В нас стреляли. Муж схватился за винтовку.
– Руки вверх! – закричали сразу несколько глоток.
Из-за камней на нас бежали казаки. Мы не успели опомниться, как винтовки были выбиты из наших рук.
– Расстрелять их, негодяев! – скомандовал старший. – Завяжите глаза этому молокососу! – добавил он, указывая на меня.
Ко мне подошел казак, руки мои уже были связаны. Он стал обматывать мою голову зловонной тряпкой.
Я удержала его словами:
– Умереть я не боюсь, дайте мне проститься с моим мужем в последний раз!
Я говорила громко, все слышали, страха перед смертью я не чувствовала. Мне было жалко мужа, которого били казаки прикладами.
Старший казак сказал:
– Да никак она баба? Отвечай, стерва, правду, кто ты такая, откуда?
Я назвала свою фамилию. Казак удивился, пошептался со своими, притих: фамилия моего отца была известна казакам.
– Веди их с собою, там разберем, – сказал старший.
Стояли казаки у монголов, в юртах. Нас втолкнули в какую-то клетушку, вероятно для баранов, сколоченную из досок и бревен. Наш армеец, говоривший по-монгольски, оказался с казаками запанибрата. В щелочку мы видели, как казаки съехались для совещания. С ужасом мы увидели среди казаков Гришку, который вел наш отряд и был отрядным переводчиком. Казаки совещались долго. Второй наш армеец находился около казаков, привязанный к столбу. Когда казаки кончили совещаться, они зарубили этого красноармейца и толпою повалили к нам. Я ждала смерти.
– Мы обсудили отправить вас в Троицкосавск, пусть вас там судят. Теперь мы знаем, кого поймали! – сказал старший казак.
Гришка вертелся среди казаков.
Нас отправили в Хатхыл, передав там белым.
Ночью вывели нас из погреба, повели вдоль берега озера Косогола. У берега стоял катер. Нас втолкнули в трюм. Кроме нас там оказались еще двое наших армейцев, попавшихся так же, как мы. Катер загудел и пошел. Невыносимо качало. Окна были закупорены. Мы все лежали на полу в морской болезни. Куда нас везли, мы не знали. Рано утром нас вывели на палубу. Ветер дул в лицо, одеты мы были плохо, было холодно. Катер стоял недалеко от берега. Вплотную к берегу он подойти не мог, мешали каменные глыбы. Спустили на воду шлюпку и повезли нас на берег.
– Вот вам мешок с провизией, вот палатка, вот постель. Живите на здоровье!