Надо заметить, что пышно цветущие, декоративные розы, так сказать, розы-аристократки (а их ведь сотни сортов), почти совсем бесполезны с точки зрения розового масла. Казанлыкская роза – роза-скромница, роза-труженица. Так ведь очень часто бывает в жизни – либо красота, либо польза. Напоминая об этом, я вовсе не хочу принизить какую-нибудь одну сторону. Каждый из нас ни разу, может быть, не видел, не держал в руках ни грамма розового масла и не страдал от этого, но зато десятки и сотни раз наслаждался красотой цветов. Мне, во всяком случае, легче представить мою жизнь без зеленоватой жидкости, заключенной в стеклянный сосуд, чем без мудрого разнообразия цветов на земле, без их великой облагораживающей красоты. Отдавая должное весьма полезной казанлыкской розе, не будем упрекать желтые, чайные, махровые, черные, белые и прочие розы за то, что "недостаточно эфироносны", за то, что существование их на земле в некотором роде попахивает тунеядством и пора бы-де заставить их производить розовое масло.
Страничкой раньше я сказал про розу: "кто" вместо "что", то есть как если бы про одушевленный предмет. Это я под влиянием сотрудницы, провожавшей нас, под влиянием ее отношения к розе. Сотрудница, например, говорила:
– Когда роза цветет, она хочет, чтобы было много влаги в воздухе. Особенно ей нравится туманное утро. Поэтому наша казанлыкская роза цветет с конца мая до двадцатого июня. Свои бутоны она раскрывает рано утром. Надо обрывать лепестки до восхода солнца. Потом масло начнет улетучиваться. Вы же знаете, как пахнут розы на солнце.
Обрывают розовые лепестки только руками, никакая механизация невозможна. С одного гектара мы собираем две с половиной тонны розовых лепестков (вот это сырье!); из трех тонн лепестков мы получаем один килограмм масла, один килограмм масла стоит пять тысяч левов (около шести тысяч рублей на наши новые деньги). Розовое масло идет исключительно на экспорт. В 1917 году в Болгарии было 9 тысяч гектаров розовых плантаций. В 1944 году – пять гектаров. Теперь около трех с половиной тысяч.
Сначала производили исключительно розовую воду. Она идет в медицину, в кондитерскую промышленность, в косметику. Потом заметили, что на розовой воде плавают капельки масла. Теперь вода – вторичный продукт.
Опытная станция изучает болезни, вредителей, агротехнику. Собственно, две главных половины вопроса: во-первых, зачем и где образуется масло и, во-вторых, каким способом получать его побольше. Я не уточнял, но, сдается, что вторая половина вопроса решается успешнее первой.
Аппаратура несложная, перегоночная: котлы, трубы, пар, его охлаждение, капельки драгоценной жидкости.
Когда происходило вручение упомянутого мной лоскутка бумажки, разговор расширился, захватив краем эстетическую сторону розового цветка. Я вспомнил о том, что садоводы, как ни бьются, не могут вывести голубого сорта розы. Сотни, многие сотни оттенков и сортов, а голубой не дается в руки, разжигая азарт, возбуждая энергию любителей.
– У нас есть голубая роза, – возразила мне девушка.
– Не может быть! – Почва подо мной заколебалась. Дело в том, что на этой голубой розе, вернее, на невозможности вырастить ее, я построил одно свое стихотворение. Зачеркивать его было очень жалко.
– Ну да, – убеждала девушка, – есть голубая роза.
Мы подошли к кусту. Но роза теперь не цвела, и наш спор никак не мог бы решиться. Но тут вспомнили, что на станции есть альбом. Скорее раскрыли его на нужной странице.
"Вздох облегчения вырвался из моей груди", – как написали бы в старинном романе. Роза была вовсе не голубой, а сиреневой, лиловой, скорее даже фиолетовой.
ЭТЮД ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ
Михаил Михайлович Пришвин однажды написал, что долгое время в его жизни был небольшой пробел: все не удавалось вместе с археологами покопаться в земле. Ну там курганы, древние захоронения, черепки, кости…
У каждого из нас, наверно, есть такие пробелы. Каждый человек умирает, не увидев на земле большую часть того, что есть, не прикоснувшись к большей части дел, которыми занимаются люди.
Мне, например, не приходилось до сих пор бывать в настоящих пещерах. Читал в книгах про сталактиты и сталагмиты, подземные озера и реки, про заманчивые путешествия в глубь земли. В книжках, читанных в детстве, все эти пещеры были связаны с тайнами, с кладами, с таинственным исчезновением людей, со скелетами, находимыми в глубине пещер. Красота пещер была между прочим.
Люди живут на земле, редко думая о том, что у них под ногами, под деревнями, лугами, пашнями, рощами, реками или даже морями скрывается что-то такое, что может быть интересным или даже красивым. Полезные ископаемые – это понятно. Где-то внизу залегают каменный уголь, нефть и железные руды. Но чтобы сказочные дворцы…
Правда и то: находясь в настоящей пещере, забываешься и с трудом представляешь, что наверху суетятся в изнурительной суете миллиарды живых существ, руководящихся в своем поведении все больше минутными да часовыми стрелками. Иногда поглядывают даже и на секундную.
Здесь своя мера времени. С каменного свода, с высоты, допустим, двадцати метров падает капля. Через некоторое время (не имеет значения, через какое) она упадет вновь. Можно поручиться только в одном – промежутки между каплями абсолютно одинаковые. Капли падают восемнадцать миллионов лет. В ней, крохотной капельке воды, растворена крупица (ну какая там крупица, молекула!) извести. Упала капля на каменный пол подземного зала, разлетелась вдребезги, растеклась в мокрое пятно. Так бы и не было навеки ничего, кроме мокрого пятна. Но, чу, точно на это же место падает новая капля. Не было бы ничего и теперь, упади хоть сто капель, хоть тысяча. Разве что продолбилась бы со временем в камне маленькая ямка, исходя из пословицы – мала капля, но камень долбит.
Происходит нечто противоположное. На месте падения капли появляется беленький бугорок. Микроскопическая частица извести, растворенная в капле, умудрилась зацепиться за камень, остаться на месте падения капли. Торопиться некуда, если, допустим, восемнадцать миллионов лет. И вот посреди серого, черного даже, каменного зала вырастает ослепительно белая, как бы вся в инее каменная сосна высотой и размахом ветвей с настоящую земную сосну, выросшую на отшибе от леса на солнечном и ветровом приволье.
В том месте, откуда капля падает, тоже начинает расти причудливое образование вроде сосны, но только острием книзу.
"Кап да кап" работает время-зодчий, куда ему торопиться. Здесь по-новому осмысливается выражение, которое я однажды услышал от профессора-геолога: "За последние 7-8 миллионов лет, – сказал профессор, – на земле ничего существенного не произошло".
Снаружи обыкновенный каменный холм серого тона, редкая трава. Узкого, треугольного хода внутрь земли сразу и не заметишь. Пригибаемся и пролезаем в темноту. Ноги слышат резкий, скользковатый уклон вниз. Впрочем, вот ступеньки. Пещера благоустроена для посещения туристов.
Испокон веков люди отправлялись в пещеры с факелами. Говорят, совсем другое дело, когда факелы и красные отблески, пляшущие на белых причудливых колоннах подземных дворцов, в то время как своды и все впереди и все позади тонет во мраке, устоявшемся за миллионы лет. И тишина здесь тоже устоявшаяся, и совершенно неподвижный, миллионы лет неподвижный воздух, всегда одной и той же температуры – 13 градусов (для той пещеры, в которой мы были, разумеется). Попадалось и пещерное озеро, по-новому играли в нем черно-красные факелы.
Говорили, что можно было попросить устроителей экскурсии, и они могли бы устроить прогулку с факелами. Но мы не догадались попросить, путешествовали вполне современно и цивилизованно.
Экскурсовод, шедший рядом с нами, шарил рукой впотьмах, ища переключатель, впереди раздавался легкий гулкий щелчок, как бы крохотный взрывик, и вдруг, именно вдруг, как может быть только в сказке, из кромешной (на этот раз уж безо всякой метафоры кромешной) тьмы возникало волшебное царство, которое ни в сказке рассказать ни пером описать: дворцовый зал метров тридцать, а то пятьдесят в длину, метров пятнадцать-двадцать в высоту.
Лампы были устроены так, что их самих вовсе не было видно. Они лишь подсвечивали то стены пещерного зала, то наиболее красивый сталагмит. Иногда они подсвечивали сталактиты и сталагмиты сзади, причудливые образования виделись силуэтно.
Когда мы миновали один зал, свет в нем гас. На некоторое время мы оставались в полной пещерной темноте и тишине. Потом опять гулкий щелчок, и вот новое царство, новая фантастическая красота. И так на несколько километров вглубь и вдаль под землей.
То опускается сверху донизу тяжелый складчатый театральный занавес, то струится, обтекая вроде бы на своем пути округлые валуны, из белого камня изваянный водопад. То, как я уж говорил, выросла натуральная каменная сосна, то свисают гигантские каменные сосульки, то свисают пышные каменные люстры, то весь потолок – грандиозные пчелиные соты; то дальняя стена – ни дать ни взять – орган, на котором играть бы великану, то настолько уж все замысловато, витиевато и причудливо, что не знаешь, на что и похоже.
В причудливом и бесформенном всегда можно узнать нужные тебе формы. Поэтому экскурсовод добросовестно показывает образования, похожие на монаха, на трех монахинь, на влюбленную целующуюся пару, на магометанский город с минаретами, на старушку, на всадника, на медведя, на убийцу с ножом, на цветущую розу.
В путеводителях обыкновенно про пещерные залы пишут: "Каменные симфонии". При всей видимой банальности очень точно сказано, если вдуматься в первоначальный подлинный смысл этих двух слов.
Потрясли меня более всего летучие мыши, прилепившиеся к потолку дружной колонией. Я не сразу понял даже, что темное пятно на сводах очень высокого зала (метров восемнадцать) – живые существа. Потом заметил, что пятно шевелится. В первое мгновение у меня была мысль, что мышам тоже пятнадцать (или сколько там) миллионов лет. Лишь опомнившись, я осознал всю нелепость моего первого предположения. Это все потому, что очень они сливаются, срастаются, гармонируют с камнями пещеры. Труднее было предположить, что их когда-нибудь, хотя бы и миллионы лет назад, не было.
– Постойте, – вдруг спохватился я, – а как же они находят отверстие, выход наружу, здесь столько поворотов и так далеко, полная темнота?
Пришлось выслушать маленькую лекцию о том, что у летучих мышей существует ультразвуковой аппарат, гораздо тоньше и совершеннее изобретенных человеком радиолокаторов. Летучая мышь во время полета излучает пятьдесят тысяч колебаний в секунду. Эти ультразвуковые волны, натолкнувшись на препятствие, возвращаются к своему источнику, к мыши, воспринимаются ею. И, между прочим, она успевает изменить направление полета. Рассказывают, что летучую мышь сажали в темный ящик, в котором так и сяк струнами были натянуты провода с током высокого напряжения. Летучая мышь летала в темпом ящике меж проводов и ни разу не зацепилась ни за один провод.
В холодных пещерах летучие мыши на зиму оледеневают. Сердце бьется два-три удара в минуту. Но это там, внутри, а снаружи округлый ледяной комок.
Мне тем более было странно увидеть летучих мышей, что я не допускал для себя никакой органической жизни в пещере, в абсолютной миллионолетней темноте. Оказывается, в пещере обитает более двадцати видов живых существ. Пять видов жуков, которые гибнут, если их вынести на дневной свет; водяные блохи; пещерная сороконожка, простейшие…
Пещера, которую мы осматривали первой, некогда, в доисторический период, была обитаема. Здесь находили приют неандертальцы.
Они обитали в самых ближних залах, не забираясь в глубь ходов и переходов. Были найдены здесь скелет медведя и человеческие скелеты рядом с ним. Может быть, тут шла борьба.
Но самое бесценное, что осталось от ранних обитателей пещеры, – рисунки на камнях. Техника оригинальная. Не яичная темпера, не акварель, не масло, не пастель, не даже уголь. Рисунки сделаны пометом летучих мышей, накопившимся за тысячелетия. По виду они как все равно сделаны густым дегтем, горелой смолой, черные и поблескивают. Человечки, страус, жираф – это в северной части Болгарии, недалеко от Дуная.
Жаль, что изящные творения неведомого доисторического гения (он творил пальцем) испортили варвары XX века. Среди многочисленных туристов попадаются эти, видимо, в каждой стране существующие, с позволения сказать, люди, которые испещряют своими именами скалы и деревья, скамейки в парках и памятники старины.
Но одно дело испортить скамейку в парке или скалу над горной рекой, а другое дело рисунки, которым много тысяч лет.
Рядом с человечками и страусами тем же мышиным пометом начертаны имена, число, месяц, год, неизбежные "Петя плюс Марина".
И это полбеды. Хуже, что рядом с подлинными человечками и страусами теперь уж нарисованы такие же человечки и животные. Конечно, тому, доисторическому художнику, трудно было искать непривычные для него формы выражения фантазии. Он должен был быть гением. Теперь же, спустя несколько тысячелетий, любой школьник нарисует жирафа, особенно если есть с чего скопировать.
Иногда посетители тайком обламывают сталактиты и уносят на память. Произошел и курьезный случай. В пещере было крохотное светленькое озерко, скопившееся по капельке, может быть, за миллион лет. Прошел слух, что, во-первых, кто из старых людей отопьет хоть один глоток – помолодеет; во-вторых, если напьется школьник, не будет получать двоек.
Озерко выпили начисто, до дна. Теперь, конечно, вовсе нельзя безобразничать в пещерах, даже войти нельзя без экскурсовода. Но жди теперь, когда снова наполнится хрустальное доисторическое озерко.
Пещера "Ледник" считается более красивой, чем "Магура". Но то ли первое впечатление всегда бывает сильнее, то ли дело вкуса – "Магура" мне понравилась больше.
"Ледник" – пещера, несомненно, более причудливая. Ее можно сравнить с комнатой, в которой поставили очень красивую мебель, но поставили ее в пять-шесть раз больше, чем было бы нужно. "Магура" обставлена сталактитами и сталагмитами в меру, со вкусом. Много простора. Ее интерьеры, так сказать, полны воздуха. "Ледник" буквально загромождена и походит, если дальше продолжать мебельное сравнение, скорее даже не на комнату, а на мебельный склад или, еще точнее, на антикварный мебельный магазин. Сталактитов из "Ледника" хватило бы на оформление по крайней мере десяти пещер, и в каждой было бы захватывающе красиво. В "Леднике" тесно от сталактитов не только глазу, но и буквально. Приходится то протискиваться боком, то пробираться чуть ли не ползком. А вот и объяснение разницы двух пещер.
Оказывается, "Магура" – пещера молодая, а "Ледник" – пещера старая, больше того,– умирающая.
– Как так умирающая? Что может случиться с пещерой?
– А то, что рано или поздно ее пустота до последнего сантиметра зарастет, заполнится сталактитами и сталагмитами. Вот что может наделать капля воды, несущая в себе мельчайшую крупицу извести.
– Но сколько времени она еще проживет, эта пещера?
– Миллионов на пять лет ее еще хватит. А потом – конец. Она в сущности обречена.
Бедная пещера "Ледник"!
Пещера "Панура" еще не обследована, а тем более не благоустроена. Она начинается узкой, островерхой расселиной в скале. Нижняя часть расселины уходит в пещерное озеро, так что в "Пануру" можно пробраться только на лодке. А потом, оказывается, своды делаются низкими, почти соприкасаются с водой, а потом вовсе нужно нырять, чтобы пробраться в следующий зал пещеры. Находились смельчаки, ныряли в водолазных костюмах, но очень уж холодна подземная вода.
Там, внутри, будто есть уж не каменные, а настоящие водопады, настоящие большие озера, а не такие, что могут выпить старики и школьники.
Когда "Панура" будет благоустроена для туристов, это будет по красоте и своеобразию едва ли не первая пещера в мире.
А еще рассказывают про пещеру "Змеиная нора". В ней цветные, а не белые образования. Например, так: ярко-красная стена, густо-синее озеро около стены; в озере, как цветок, снежно-белый сталактит с красным посредине.
Когда выходишь из пещеры к солнцу, во-первых, все-таки испытываешь чувство невольной радости, а во-вторых, только что увиденное начинает казаться не то приснившимся, не то как если бы вышел из кинозала после увлекательного, но вполне фантастического фильма.
ЭТЮД ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ
(продолжение)
В моей памяти постепенно складывается коллекция уникальных пейзажей. Впрочем, не только в памяти: стараешься ведь и записать.
Коллекции иногда поражают оригинальностью и фантазией собирателя. Доподлинно известно, что Леонид Максимович Леонов в отдельную тетрадь выписывает из книг короткие ли, подробные ли описания русской бани. Ну, например, у Твардовского в "Василии Теркине" прекрасно дана русская баня или, еще лучше, у Мельникова-Печерского в его многотомной эпопее о старообрядцах.
А уж если так, то почему бы не брать на заметку уникальные пейзажи?
Дело ведь в том, что почти всегда, если вы много путешествовали и много видели, один уголок земли напомнит вам своим видом какой-нибудь другой уголок, горное ущелье в Альпах или на Кавказе будет похоже на горное ущелье Памира или Тянь-Шаня. Родопские горы похожи на горы Албании; морские пляжи около Варны, наверно, найдут себе близнецов ну хоть у нас, на Черном море, или, может быть, где-нибудь в Америке, или на Филиппинах. Если человека с закрытыми глазами привести в Сахару, то он, открыв глаза, может быть, спутает Сахару с Ливанской пустыней или даже с Кара-Кумами. Американские прерии, наверно, чем-нибудь похожи на наши российские степи.
Но в том-то и дело, что есть пейзажи единственные в своем роде. Где бы вы ни ездили по земному шару, нигде не найдете ничего подобного. Это редчайшие, уникальные пейзажи. Для примера вспомню из моих запасов залив Спустившегося Дракона во Вьетнаме. Павел Антокольский о нем писал:
"Надо взять наше кавказское черноморское побережье, помножить его на Южный берег Крыма и сумму возвести в кубическую степень, чтобы представить себе эту мощную красоту. Но сказать "красота" – это еще ничего не сказать.
Это – колыбель красоты, существовавшая задолго до того, как началась история людей, придумавших прилагательное "красивый". Здесь могли жиреть на солнце, класть яйца, ласкать своих самок ихтиозавры и птеродактили. Это – молодость нашей планеты, ее необузданное веселье, черновые варианты ее работы, оставленные в дальнейшем без разработки за отсутствием большой надобности, своего рода архитектурные излишества природы".
Представьте себе обширную морскую бухту, наполненную, как полагается, синей морской водой и раскинувшуюся под синим солнечным небом. Теперь надо набрать несколько тысяч (кто говорит – три тысячи, кто говорит – пять) наиболее причудливых, наиболее острогранных, черных, как антрацит, камней разного размера, но все же такого, чтобы каждый камень годился стать островом и раскидать их в темную голубую воду в самом непринужденном порядке, вернее, без всякого порядка. Можно их просто высыпать с высоты. Где какой упадет, пусть там и лежит. Так и легенда рассказывает, что это рассыпался над заливом спустившийся с гор дракон, и три тысячи островов есть не что иное, как обломки туловища дракона.