В течение четырёх ночей мы дежурили у пустынного скалистого берега. Отчаянно мёрзли, мокли, что называется, до нитки - и никакого толку! Проклятая моторная лодка не показывалась. Возвращались на рассвете, усталые, злые. Боялись, что и на этот раз Исмаилу удастся перехитрить нас. Спали урывками, - дела в порту шли своим чередом и тоже требовали внимания.
На пятую ночь погода стала совсем невыносимой. Завеса дождя заслонила всё - море, скалы. В двух шагах не видно ни зги. Мутные ручьи, сливаясь, образовывали на наших глазах целые реки, уносили в море доски, стволы деревьев, большие камни.
Сырость пронизывала тело. Мы прятались под скалами, сидели молча, дрожа от сырости и холода. Время тянулось медленно, - казалось, никогда не наступит рассвет.
В полночь послышался плеск вёсел. Показались смутные очертания судна. На моторке огней не зажигали.
Яблочко дал команду приготовиться. Каждый из нас бесшумно занял своё место.
На берегу, под скалой, отчётливо слышались гортанные голоса. Началась выгрузка контрабанды.
Пограничник, дежуривший с нами, побежал предупредить заставу, чтобы они задержали отход моторной лодки с моря. А мы ждали, пока команда выгрузит на берег весь товар.
- Кажется, пора! - сказал сидевший рядом со мной Яблочко и, поднявшись во весь рост, крикнул: - Капитан Исмаил, вы окружены! Сопротивление бесполезно. Сдавайтесь!
В ответ раздались выстрелы.
Яблочко спрятался за скалой и громко, чтобы слышали внизу, приказал:
- Пали, ребята, по контрабандистам без разбору! Пусть пеняют на себя…
Завязалась перестрелка. Одни контрабандисты пытались задержать нас огнём. Другие перетаскивали тюки обратно в моторку.
Большинство наших людей, во главе с Иваном Мефодьевичем, ползком спустились вниз, продолжая стрелять на ходу. Послышались крики раненых. Капитан Исмаил, убедившись, что товар не спасти, торопил своих подручных поскорее перебраться на лодку.
По приказу Яблочко я и двое сотрудников остались на скале - обезопасить тыл. Мы понимали: у Исмаила есть в городе сообщники и они должны приехать за товаром. Однако никто не показывался: должно быть, испугались выстрелов.
На море показались огоньки, это приближался наш сторожевой катер. Рассекая полосы дождя, заиграл яркий свет, то вспыхивая, то снова угасая. Хоть я и не знал азбуки морских сигналов, но догадался, что с катера предлагают контрабандистам сдаться.
Темнота мешала мне видеть, что происходило внизу. Блеснул огонь, раздались два пушечных выстрела. В ответ что-то просигналили с моторной лодки - и всё стихло.
На катере зажгли прожектор, и я увидел, как контрабандисты один за другим прыгают на берег. Капитан Исмаил настаивал через своего переводчика, чтобы им разрешили перетащить на лодку товар. Яблочко возражал.
- Знаем мы эти фокусы! - сказал он. - В порту вы подымете хай и будете доказывать, что на вас напали в открытом море!.. Нет, уважаемый капитан Исмаил, ничего не выйдет! Погуляли вдоволь, и хватит. Парадом командую я, а вы соблаговолите подчиняться!..
Более пятидесяти тюков и ящиков, беспорядочно разбросанных на мокром песке, оставили под охраной пограничников. Контрабандистов выстроили и повели в город. Всю дорогу Исмаил что-то бормотал, - наверное, проклинал свою судьбу, да и нас в придачу.
Наутро ящики и тюки привезли и сдали в таможню, моторную лодку привели в порт на буксире.
Председатель Чека объявил благодарность всем участникам операции.
Пришло письмо от Шурочки, она обещала скоро приехать.
Не знаю почему, но на этот раз её письмо как-то особенно взволновало меня.
Я был очень одинок. После смерти мамы у меня не осталось на всём белом свете ни одного близкого человека. Этим я и старался объяснить своё нетерпение поскорее увидеть Шурочку. Но, конечно, я обманывал самого себя. Не скучал же я так сильно по другим друзьям, даже по самым близким, как, скажем, Костя!..
В доме учительницы музыки я иногда встречал девушек. Одна из них, Мария, нравилась мне. Она была красива. Глядя на неё, я начинал понимать, почему восточные поэты часто сравнивали девушку с чинарой. Высокая, тоненькая, лёгкая, Мария и впрямь напоминала молодую стройную чинару. Волосы у неё были светлые, золотистые, а глаза, длинные ресницы и брови - чёрные. Лёгкий румянец на загорелых щеках придавал ей особое очарование.
Когда мы оставались одни, Мария охотно и непринуждённо разговаривала со мной, шутила, смеялась. Но стоило появиться кому-нибудь из её подруг, как она замыкалась, нехотя отвечала на мои вопросы.
Как-то я встретил её на улице, хотел заговорить с ней, но она холодно кивнула мне головой и ускорила шаги. Озадаченный этим, я спросил у Нины Георгиевны, почему Мария избегает меня при людях.
Старая учительница некоторое время молчала, как бы подыскивая ответ.
- Не знаю, поймёте ли вы правильно… Вы - русский, к тому же из совсем другой среды. Да, да, не удивляйтесь и не качайте головой! К сожалению, некоторые уродливые национальные традиции очень живучи. Родители Марии хорошие, образованные люди, но они в плену устарелых традиций и ни за что не согласятся, чтобы их дочь встречалась с русским парнем.
- А если молодые люди полюбят друг друга?
- Бывали и такие случаи. Правда, редко, но бывали… Обычно это кончалось печально. Родители проклинали свою дочь, отрекались от неё…
- Как всё это дико! - невольно вырвалось у меня. - Нечто подобное случилось с моей матерью, и она очень страдала… Я ещё могу понять, когда люди делятся по классовому признаку, но по национальности - это кажется мне диким! Неужели этому никогда не придёт конец?
- Придёт, конечно! Но для этого нужно немало времени… Мария очень нравится вам? - спросила она вдруг.
- Не знаю… Она добрая, хорошая девушка. Хотелось бы узнать её поближе…
- Понимаю… Скажу вам по секрету, что мне никогда не нравились люди, отступающие перед трудностями! - неожиданно добавила она.
Следствие по делу Гугуши закончилось. Коллегия Чека приговорила нашего товарища к трём годам тюремного заключения. Три года за безделушку стоимостью в три рубля!..
Дня два я ходил сам не свой - всё думал о судьбе Гугуши. И как объяснить старой матери причину исчезновения её сына?.. Что-то нужно было предпринять для спасения парня, но что? Пошёл за советом к Яблочко.
- Вообще-то немножко переборщили, - сказал он. - Впрочем, подошли так строго, чтобы другим неповадно было. Да ведь дело не в сроке, а в самом факте осуждения. Посидит он с полгода - и выпустят, пятно же останется на всю жизнь… Недаром в народе говорят: "Береги честь смолоду".
- Иван Мефодьевич, а если нам поручиться за Гугушу? - предложил я.
- Не знаю… Не знаю, - проворчал он и закурил.
- Мой бывший начальник, Модест Иванович, часто повторял, что мы работаем в органах не только для того, чтобы карать. И он был прав. Неужели такой коллектив, как наш, не сумеет воспитать одного парня, к тому же парня хорошего? Гугуша ведь не враг, не пропащий человек. Опять же - подумайте о его матери, что будет с нею?
- Слушай, Иван, ты чудной какой-то, ей-богу! Зачем агитируешь, зачем бьёшь на жалость? Кто я, по-твоему, председатель Чека, чтобы отменить решение коллегии, или председатель ВЦИК Калинин?
- Рассуждая так, можно от всего отмахнуться!.. Я же знаю, вы сами хотите помочь Гугуше. Пойдёмте к председателю, поговорим с ним, - авось поймёт. В конце концов Гугуша работал с нами, и мы в ответе за него!
- А если не захочет слушать? - Яблочко начал сдаваться.
- Захочет! У нас же есть язык, - объясним!
- Ладно уж, пошли…
Председателем Чека в то время работал у нас старый большевик Цинбадзе. Человек строгий, крутого нрава, он прошёл большую школу революционной борьбы и конспиративной работы, сидел в тюрьмах, не раз совершал побеги из ссылки. Рассказывали, что он подверг домашнему аресту собственную жену за то, что она приняла от какого-то земляка курицу в подарок.
Сразу, по-видимому, догадавшись, о чём пойдёт речь, он принял меня и Яблочко холодно.
- Слушаю, - коротко сказал он, даже не предложив сесть.
- Мы пришли просить вас за одного нашего сотрудника, - начал было Яблочко, но, поймав на себе суровый взгляд Цинбадзе, осёкся и замолчал.
- Лучше бы вы смотрели, чтобы ваши сотрудники не совершали преступлений! - Цинбадзе сердито переставил пресс-папье.
- Мы понимаем, что поступок Гугуши не имеет оправдания, - сказал я. - Но, учитывая его безукоризненную работу и молодость, решили просить вас, товарищ Цинбадзе, разрешить нам взять парня на поруки. Работники комендатуры порта сумеют воспитать Гугушу!.. А так он погибнет…
Председатель не перебивал меня и, кажется, внимательно слушал.
- Любопытно!.. Выходит, вы решили организовать у себя в порту школу по перевоспитанию молодых преступников! - сказал он с чуть заметной усмешкой.
- Нет, мы просто будем примером и советом удерживать его от необдуманных поступков. А он, в свою очередь, постоянно будет чувствовать ответственность перед поручившимися за него товарищами. Я не считаю Гугушу неисправимым преступником. Конечно, пример плохой, но…
- Что "но"? Договаривай!
- Скажу! Парень влюбился в девушку… И то, что он сделал, скорее неразумный душевный порыв, чем преступление! Не взял же он ничего более ценного, - взял грошовую безделушку…
- Смотри, пожалуйста, какими словами он оперирует: "любовь, душевный порыв"!.. Этак можно всё оправдать! - Цинбадзе некоторое время молчал, внимательно глядя на меня. - Впрочем, в твоих словах есть какая-то логика… Садитесь! Сейчас позовём сюда товарища Лордкипанидзе.
Он позвонил своему заместителю и попросил его зайти.
- Эти орлы пришли ходатайствовать за того парня, который стащил вязальные принадлежности в княжеском доме! - начал Цинбадзе, когда в кабинет к нему вошёл Лордкипанидзе. - Хотят взять его на поруки. Что ты скажешь на это?.. Во всём этом деле есть одна правильная мысль: парень будет чувствовать ответственность перед своими товарищами и, надо полагать, исправится.
- За одного битого двух небитых дают, - согласился Лордкипанидзе. - После этого урока Гугуша скорее руку себе отрубит, чем сделает новую глупость.
У меня отлегло от души - дело шло на лад!..
- А что, в самом деле, Алексей, если приговор считать условным и выдать парня на поруки работникам комендатуры? - спросил Цинбадзе. - Ну, а если не справятся с ним, вдвойне с них взыщем!
- Согласен! - сказал Лордкипанидзе.
- Большое вам спасибо! Мы уж постараемся! - Я не хотел скрывать радость. - Можно взять Гугушу с собой?
- Видал, какой прыткий? Нет, вы сперва соберите всех сотрудников, вынесите постановление, пришлите его нам, - тогда мы пересмотрим решение.
- Хорошо! Сегодня же пришлём вам постановление общего собрания! - Считая разговор законченным, мы поднялись, но Лордкипанидзе задержал нас.
- У меня тоже есть одно дело к вам, - сказал он и спросил: - Силин, ты когда-нибудь бывал в Красных казармах?
- Нет! Слыхать слыхал, но бывать не пришлось…
- В казармах человек четыреста армянских беженцев - женщины, дети, старики. Они, спасаясь от турецкой резни, ещё в тысяча девятьсот девятнадцатом году бежали из Карса, Ардагана и застряли здесь, а сейчас форменным образом голодают. Началась эпидемия тифа… Нужно этих несчастных во что бы то ни стало спасти. У нас пока нет никаких средств. Москва обещала помочь, но только месяца через полтора. Что, если эту задачу возложить на вас?
Мы с Иваном Мефодьевичем переглянулись и одновременно пожали плечами, не понимая, чем мы можем помочь голодающим беженцам.
- Не дошло? - спросил Цинбадзе.
- Нет…
- Сейчас объясню. Вы постоянно имеете дело с импортёрами, спекулянтами, валютчиками, знаете их всех наперечёт, так? Соберите всю эту компанию, потолкуйте. Вежливенько нажмите на них, - пусть раскошелятся малость и помогут голодным людям, хотя бы во имя спасения своих чёрных душ! Чего-чего, а грехов у них хоть отбавляй! Надеюсь, теперь поняли?
- Более или менее, - нерешительно ответил Яблочко. - Понять, конечно, поняли, но ведь скряги они, за копейку чёрту душу отдадут! Могут и отказаться…
- А вы сделайте так, чтобы не отказались! Речь идёт о спасении четырёхсот человек. Кому, как не нам, чекистам, позаботиться о них? - сказал Цинбадзе.
- Сделаем всё, что в наших силах! - Яблочко поднялся. Встал и я…
На улице, прежде чем заговорить, Яблочко долго молчал. Видно, задание пришлось ему не по душе…
- Что молчишь? - наконец закричал он на меня.
- Думаю, - ответил я.
- "Думаю, думаю"! - передразнил Яблочко. - Твоими думами голодных не накормишь… Чёрт те что получается! На четвёртом году революции идти кланяться всякой сволочи: так, мол, и так, выручайте, пожалуйста… Да мне легче десять суток на вахте простоять в штормовую погоду!..
- Едва ли после этого голодные почувствовали бы себя сытыми!
- Чем зубы скалить, лучше скажи, с чего начать?
- По-моему, прежде всего надо сагитировать хотя бы несколько денежных тузов, пользующихся влиянием на чёрном рынке, и действовать через них.
- Я тоже так считаю!.. Но знаешь, начальство за дорогую цену отдало нам Гугушу! Такую тяжесть взвалили…
- Гугуша тут ни при чём… Иван Мефодьевич, возьмём извозчика и поедем в Красные казармы. Посмотрим, что там творится…
- Поехали! - согласился Яблочко.
На окраине города высились мрачные стены казарм, выложенные из красного, потемневшего от времени кирпича. Отсюда, наверно, и название - Красные. Дорога к воротам превратилась в болото, и мы с трудом пробрались в обширный грязный двор, где в куче мусора копошились босые, исхудавшие детишки в лохмотьях.
Вошли в первые попавшиеся двери, и то, что предстало перед нашими глазами, было ужасно.
В огромном, сыром и грязном помещении, прямо на каменном полу, ютилось десятка два семей. По углам, укрытые тряпьём, стонали больные. На руках высохших, как мумии, желтолицых женщин плакали грудные дети. И этот негромкий, безнадёжный, жалобный плач немыслимо было слушать - он терзал сердце…
Обитатели казарм окружили нас.
- Неужели Советская власть допустит, чтобы люди сгнили здесь заживо? - спросила плоскогрудая женщина, возраст которой трудно было определить. Судя по глазам, она была молодой, но измождённое, всё в морщинах лицо и космы седеющих волос превращали её в старуху.
- Больных увезите, больных! - визгливо кричала из своего угла седая старуха, протягивая к нам руки.
- Спасите детей!.. Смотрите, на кого он похож! - мать с лихорадочно блестевшими от голода глазами показала нам своего ребёнка - в жалком тряпье копошился маленький скелетик, обтянутый бледной кожей.
- Хватит! - громко крикнул Яблочко. Он был очень бледен. - Честью клянусь, мы поможем вам! И больных заберём, и детей накормим! - Он повернулся и быстро вышел. Никогда ещё я не видел его таким взволнованным.
Молча обошёл он все казармы, - везде та же картина. И только когда мы уже подъезжали к порту, он негромко сказал мне:
- Одно дело слышать, и совсем другое - видеть своими глазами… Цинбадзе прав: для спасения этих несчастных все средства хороши! Я готов идти на поклон не только к паршивым спекулянтам, а к самому чёрту-дьяволу!..
В тот же вечер в отдельном кабинете ресторана "Италия", за двумя бутылками вина, мы вели дипломатические переговоры с тремя воротилами чёрного рынка: со старым нашим знакомым Графом, невероятно толстым импортёром Неврузом, национальность которого никто не мог определить, и известным валютчиком и игроком в рулетку Чернышёвым.
Иван Мефодьевич сделал несколько глотков вина, откашлялся и, не глядя на своих слушателей, произнёс довольно длинную речь о необходимости сострадания к ближним своим.
- Все мы смертны, - философствовал он, - и на тот свет ни черта с собой не унесёшь!.. Всё - слава, богатство, красота, молодость - исчезнет как дым. И только добрые дела человека в памяти потомства…
Граф слушал с чуть приметной насмешливой улыбкой, флегматичный Невруз катал хлебные шарики, а Чернышёв откровенно зевал от скуки.
- Мы с Силиным были сегодня в Красных казармах. И то, что увидели там, не поддаётся описанию! - продолжал Яблочко. - Дети превратились в живые скелеты, женщины высохли - одни кости да кожа. О стариках и старухах говорить нечего - мрут как мухи. Ко всем их бедам прибавился ещё тиф… Мы и подумали, неужели нельзя спасти этих несчастных? - Он стукнул по столу кулаком так, что звякнули стаканы, и тяжёлым взглядом обвёл собравшихся.
Некоторое время все молчали.
- Правильно, нужно, чтобы местные власти оказали им немедленную помощь! Иначе эпидемия тифа распространится на весь город, - сказал Чернышёв.
- Можно собрать пожертвования тоже! - вставил Невруз.
Мы с Яблочко переглянулись.
- Нет, такими полумерами не обойдёшься! - Иван Мефодьевич ещё раз внимательно посмотрел на сидящих за столом и решил раскрыть карты. - Вот что, господа хорошие! Вы пользуетесь большим влиянием среди торговцев, и мы обращаемся к вам с просьбой, - да, чёрт возьми, с просьбой! - подчеркнул он: - Используйте ваше влияние, сагитируйте денежных людей города, - пусть раскошелятся малость ради такого благого дела, с таким расчётом, чтобы хватило месяца на два! Потом уж мы сами позаботимся о беженцах…
Наступило тягостное молчание. Чтобы как-нибудь нарушить его, Граф подозвал официанта и заказал ещё вина, хотя на столе стояли недопитые бутылки.
- Мы с Иваном Мефодьевичем надеялись, - сказал я, - что вы возьмёте на себя инициативу в деле спасения голодающих. Было бы хорошо хоть примерно подсчитать, что потребуется для этого. Если разрешите, подумаем вместе: в день два раза горячая пища, хлеб, ну, скажем, по четыреста граммов на человека, кое-какая одежда, обувь… Окна в казармах нужно забить хотя бы фанерой, нужно поставить железные печи. И прежде всего нужно свести обитателей казарм в баню, хорошенько продезинфицировать одежду и помещение. Заботу об этом мы возьмём на себя: договоримся, чтобы бани дня два обслуживали только жителей казарм. Дезинфекционные камеры тоже пригоним и, конечно, предоставим несколько походных кухонь, не говоря уже о том, что разместим больных в больнице…
- Только и всего? - воскликнул Чернышёв.
- Что же ещё? - спросил я.
- Допустим на минуту, что необходимые средства будут собраны, - сказал Чернышёв. - Мне просто непонятно - кто, по-вашему, будет заготовлять продукты, готовить пищу и, наконец, выдавать её?
- Мне трудно давать советы, - ответил я, - но если вы спросите моё скромное мнение, то я, с вашего разрешения, кое-что скажу… Я на вашем месте собрал бы всех нужных людей и, разъяснив им задачу, избрал бы инициативную тройку - председателя, казначея и секретаря. Эта тройка и должна руководить всей практической работой. Может быть, придётся нанять завхоза, счетовода и поваров… Впрочем, в этих делах вы куда лучше разбираетесь, чем мы с Иваном Мефодьевичем. К слову сказать, можно привлечь на общественных началах и обитателей казарм.