– Нет! Раз уж ты виноват… Раз уж пожадничал… И потом вдруг я тебя в свою безумную идею посвящу, а?
Тут послышался страшный разбойничий свист. Машины на улице Горького вздрогнули и остановились. Бутерброды и венгерские слоеные пирожки, подпрыгнув с буфетной стойки, посыпались Данилову с Клавдией на столик. "Кармадон, что ли?" – подумал Данилов. Но вот машины поехали, колбасу уборщицы подняли с пола и положили обратно на хлеб, пирожки и бутерброды были возвращены в буфет, а Клавдия все стояла и жадно глядела на улицу, открыв перламутровый рот.
Глаза Данилова двинулись по следу ее, и Данилов увидел, как мимо кулинарного магазина не спеша прошел румяный Ростовцев с федоровской трубкой во рту.
Клавдия решительно запахнула шубу, направилась к двери, сказала Данилову: "Я тебе позвоню… Действуй по списку… Извини…" И была такова.
8
Данилов вернулся домой за инструментом, чтобы ехать с ним в театр, и лифтерша-привратница, а их товарищество тратилось на привратницу, сказала Данилову, что его дожидается какой-то молодой человек, но она его наверх не пускает, ни лифтом, ни ногами, он подозрительный и несамостоятельно одетый.
Подозрительный человек тем временем встал с третьей ступеньки лестницы и сделал шаг в сторону Данилова. Шаг робкий, неловкий, при этом человек пошатнулся. Был он лет двадцати семи, худ и высок, хорошо выбрит, серую кепку держал в руке, а пальтишко имел действительно незавидное, осеннее.
Якобы по причине теплого воздуха возле лифта Данилов распахнул пальто и взглянул на индикатор. Нет, и теперь голая рубенсовская женщина в красных сапогах не осветилась внутренним светом. А озорник Кармадон, однокашник Данилова, мог ведь именно с серой кепкой возникнуть из эфира и в непохожем на себя виде. Хотя бы и погорельцем с ребенком в руке.
– Владимир Алексеевич, – сказал молодой человек, – я отниму у вас минуту, не больше. Фамилия моя Переслегин, но это не имеет никакого значения. Я пишу музыку. То есть я неизвестно что пишу, но я хотел бы писать музыку… То есть это я все зря… Вы меня поймите… Вы меня не знаете… Я кончил консерваторию лет через десять после вас… У меня есть одна мысль, то есть не мысль, а надежда, одно предложение к вам… Один разговор… Я был на вашем концерте в НИИ, я оказался там случайно… Я две ночи потом не спал… Но я не решусь на разговор с вами, пока вы не посмотрите это…
Переслегин выдернул из-под мышки папку, на которую Данилов вначале не обратил внимания, папку конторскую с коричневыми тесемками, тесемки разошлись сами собой, и Переслегин протянул Данилову стопку нотных листков.
– Хорошо, – сказал Данилов растерянно, – я посмотрю.
– Сделайте одолжение, – сказал Переслегин. – Если найдете эти бумаги хоть в чем-то интересными вам, если посчитаете, что я могу быть вам полезен, вызовите меня открыткой, я вложил ее, она с адресом, а телефона у меня нет. Если же, прочитав ноты, вы разведете руками, разорвите их и киньте в мусоропровод…
Переслегин, воротник подняв, двинулся к двери, привратница Полина Терентьевна, движением души удлинив шею, глядела ему вслед, Данилов чуть было не пустился за Переслегиным вдогонку.
– Постойте, куда вы, если у вас есть ко мне разговор, так зачем предварительные условия?..
– Нет, нет… Вы сначала посмотрите!
И дверь за Переслегиным закрылась.
– Этот не подозрительный, – сказала Полина Терентьевна. – Этот хуже…
– Вы так думаете? – спросил Данилов.
– Я не думаю, я вижу, – сказала Полина Терентьевна.
В лифте Данилов посмотрел, что это за листки. На титульном было написано: Переслегин. Симфония номер один. "Э, нет, – подумал Данилов, – что же я так, на ходу, потом будет время, потом и посмотрю". Его обрадовала мысль о том, что вот хоть один музыкант, а посчитал его игру на устном журнале в НИИ хорошей. Хорошей? Наверное. Если бы посчитал дрянной, подумал Данилов, то разве стал бы он узнавать его адрес, да и рисковать достоинством или еще чем, догадываясь о Полине Терентьевне. Не мог же он не догадываться о Полине Терентьевне! А вот пришел.
Данилов даже решил, что несколько дней он вообще не будет смотреть ноты – вдруг музыка Переслегина окажется бездарной! Сразу же и его радость развеется. Вот, значит, кому нравится его игра!
Чернила Кудасова были хорошие. Данилов долго оттирал номер "217", применял пемзу и наждачную бумагу. Данилов был домашний умелец, не раз открывал двери соседям, когда у тех ломались ключи или в замках, естественно – английских, коварно заскакивали собачки, и в хозяйстве своем имел много полезных вещей. "Эко я вляпался с Клавдией! – думал Данилов. – До душевных откровений дело дошло… Наверняка она в связи со своей достаточно сумасшедшей идеей имеет виды и на меня… На двадцатую роль – посыльным быть или подставным лицом или на шухере стоять – но имеет… Нет, следует решительно послать эту даму подальше!"
И все же Данилов думал с любопытством: "Что же это за идея такая замечательная?" Клавдия ведь прямо вся дрожала, когда говорила о ней. Теперь она небоскребы будет сдвигать на Новом Арбате, коли они ей помешают, а идее даст ход. Дама неугомонная!
С запасным альтом в руке Данилов направился было к двери, но тут зазвонил телефон. Данилов поднял трубку и услышал Екатерину Ивановну.
– Володя, вы, наверное, меня не узнали? – спросила Екатерина Ивановна.
– Ну как же, Катенька, – обрадовался Данилов, – неужели я могу вас не узнать!
Хотя он уже опаздывал и понимал, что ему придется теперь ловить такси, он действительно обрадовался звонку Екатерины Ивановны. Данилов сразу почувствовал, отчего она ему позвонила. Сначала поговорили о том о сем, о Муравлевых, о сыне Екатерины Ивановны Саше, страдальце художественной школы, слившем вчера в туалет с досады на тяжелые уроки весь имевшийся в доме шампунь, а заодно и дезодорант, о том, что муж Екатерины Ивановны, также приятный Данилову Михаил Анатольевич, опять находился в отъезде, посетовали на недостаток времени – закрылась выставка коллекции Зильберштейна, а они на ней не были. И тут Екатерина Ивановна сказала все еще шутливым тоном:
– А вы, Володенька, хороши были в нашем НИИ, хороши… И играли замечательно… И вообще… Меня потом все расспрашивали, откуда я вас знаю…
– Нет, серьезно? – смутился Данилов.
– А одна моя знакомая, та и вовсе… Вы на нее произвели большое впечатление.
– Катя, я понимаю, о ком вы говорите… И Наташа произвела на меня большое впечатление…
Теперь Данилов уже не знал, как ему продолжать разговор – прежними ли легкими словами или же словами серьезными. На всякий случай он поднес к трубке индикатор, сейчас, в беседе с Екатериной Ивановной, это движение показалось ему неприятным, чуть ли не подлым, но рисковать Наташиной судьбой он не имел права – мало ли на какие шутки были способны порученец Валентин Сергеевич и его наставники! Индикатор и по звуку мог учуять демонические усилия. Однако рубенсовская женщина и теперь не ожила.
– Вы знаете, Володя, – сказала Екатерина Ивановна, и Данилов почувствовал, что сейчас она говорит серьезно, – может быть, я все это зря, и, может быть, вы посчитаете меня дурным человеком, но я решилась вам позвонить и сказать, что Наташе теперь плохо.
Екатерина Ивановна замолчала, но и Данилов молчал.
– Нет, она не больна, – опять отважилась Екатерина Ивановна. – Но я чувствую, что ей очень плохо. И я не знаю, чем ей помочь. Володя, я понимаю, что мой звонок глупый. Наверное, бестактный. Я не вправе вмешиваться во что-либо подобное… И вас, Володя, к чему-то будто бы обязывать… Но вот я не удержалась и позвонила…
– Я вас понимаю, Катя… – сказал Данилов. И тут же спросил: – А что же с Наташей?
– Просто плохо ей, – сказала Екатерина Ивановна. – Я и сама не знаю отчего… Она гордая. Она ничего не скажет ни мне, ни вам. И как будто бы она боится чего-то, словно бы ей что-то угрожает…
– Вся-то моя беда, Катя, состоит в том, – сказал Данилов, – что свободен я бываю либо рано утром, либо ночью.
Не успела Екатерина Ивановна ему ответить, а Данилов уже ругал себя в отчаянии: ему бы сейчас же, забыв обо всем на свете, о театре, об альте, о музыке, о тихой необходимости сидения в оркестровой яме, забыв о собственной жизни и собственной погибели, забыв, забыв, забыв, нестись к Наташе и быть возле нее, а он мямлил в трубку жалкие слова. "Экий подлец!" – говорил себе Данилов. Но, с другой стороны, что он мог сказать теперь Екатерине Ивановне? Плохо ли, мерзко ли было сегодня Наташе, а уж он-то, Данилов, завтра принес бы ей беду куда большую. Так что же было ему делать сейчас? Отречься от Наташи, раз и навсегда закончить их отношения, заявив Екатерине Ивановне решительно, что он тут ни при чем, мало ли у него подобных знакомых? Так, что ли? Он и себя старался уверить впопыхах, что его чувство к Наташе – блажь, возникло под влиянием минуты и, наверное, уже улетучилось, оставив в душе его некую тень или пусть даже боль. На все эти мысли ушли мгновения, Екатерина Ивановна ждала от него слов, и Данилов вместо решительной фразы, сам себя упрекая в безволии, произнес:
– Ладно, Катя, я что-нибудь придумаю…
А что же он мог придумать? Повесив трубку, одетый, в шапке и пальто, сидел он у телефонного столика. Бороду теребил. Нет, думал Данилов, обманываю я себя. Не улетучилось чувство, быльем не поросло. Наоборот, стало оно очевидней. Вся его натура рвалась к Наташе. Свои-то мысли и желания он мог смирить, да и должен был смирить их, но вот и впрямь, может быть, сейчас же следовало отвести от Наташи печали и напасти? Вдруг в сие же мгновение требовалась Наташе помощь, а потом было бы поздно! Может, теперь, как к альту несколько дней назад, и к Наташе подбирался бочком, бочком и на цыпочках пронырливый порученец Валентин Сергеевич, а за ним и незримые его хозяева?
Данилов вскочил, нервно стал ходить по комнате.
Теперь он уже знал, что нарушит правило договора, хоть это и будет мгновенно учтено. "А-а! Пусть! – махнул рукой Данилов. – Была не была!" Иных возможностей он не имел. Он перевел себя в демоническое состояние, настроился на Наташину душевную волну. Перенестись в Наташину жизнь невидимым существом или хотя бы заметной глазу пылинкой он не захотел. То есть такое ему и в голову не пришло, иначе случилась бы гадость, словно бы он тайно стал подглядывать за Наташей. Он жаждал ее видеть. Но не мог. Он остался дома у телефонного столика и возбудил аппарат познанья. Он мог теперь увидеть всю Наташину жизнь насквозь, вглубь и ввысь, но и это было бы дурно, он не имел никакого права знать Наташино сокровенное без ее нужды. А уж открывать для себя ее будущее он и вовсе боялся. Оттого Данилов в аппарате познанья взвинтил лишь систему избирательных точек, надеясь получить верные сведения только о том, что касалось его нынешней заботы. И он получил их, но не тотчас же, как полагалось бы, а минуты через две. Данилов был нетерпелив, рассчитывал почти всегда на себя, аппаратом познанья пользовался редко, и он в Данилове не то чтобы заржавел, но, наверное, был плохо смазан, чуть поскрипывал. А Данилов и забыл, каким маслом смазывать его в условиях Земли – касторовым или репейным.
Добытые Даниловым сведения несколько его успокоили. Пока Валентин Сергеевич и его командиры Наташу не осадили: то ли пожалели, то ли оставили ее про запас. Причины сегодняшнего состояния Наташи были внутренние, человеческие, а потому Данилов и не стал в них вникать.
Теперь, зная главное, Данилов задним числом даже отругал себя: разве можно было ему в ожидании времени "Ч" нарушать правила договора! Впрочем, он часто ругал себя задним числом… Данилов вздохнул: что теперь жалеть-то! Он уверил себя в том, что пока опасность со стороны Валентина Сергеевича Наташе не грозит. Они, враги его, видно, не слишком верят в серьезность его чувств к Наташе (не то что к альту), держа его за ветреника, а если и верят, то ждут, чтобы он вовсе увяз в этих чувствах и себе на горе наделал дел. Значит, время у них с Наташей пока было – и следовало им воспользоваться. А там будь что будет, решил Данилов, а там что-нибудь придумаю, как-нибудь выкручусь и уж не поставлю Наташу под удар! После депеши о Кармадоне Данилов опять стал беспечным и гулял, как с воздушными шарами в майский день, с надеждами на то, что его дружба с Кармадоном и вовсе отменит время "Ч". Да и без Кармадона, полагал Данилов, он сам обязательно придумает выход из гибельного тупика, сядет как-нибудь и придумает.
Однако время шло, и он обязательно опоздал бы в театр, если бы попытался остановить такси человеческим способом. "А! Нарушать так нарушать!" – лихо сказал Данилов, нисколько не жалея забубенную головушку, будто в порыве удали. Тотчас же в дверь ему позвонил таксист и спросил, не он ли, Данилов, заказывал машину из третьего парка. "Да, я", – сухо ответил Данилов.
Вернувшись домой, Данилов настроен был, несмотря на позднее время, звонить Наташе. "Пошли бы заботы Клавдии подальше!" – опять сказал себе Данилов. Но, подсев к телефону, он разволновался и никак не мог взять трубку. Раздался стук. Били в дверь металлическим телом. Данилов приоткрыл дверь, не освобождая цепочки, и увидел парня в мазаном ватнике с чемоданчиком в правой руке и с гаечным ключом в левой.
– Вам кого? – спросил Данилов.
– Мосгаз, – простуженно сказал парень.
9
Утром Данилов все же позвонил Наташе. Извинился, что не сделал этого раньше, бранил себя, спрашивал, захочет ли теперь Наташа видеть его. Наташа была спокойна, звонок словно бы и не тронул ее, сейчас она уже спешила на работу, а вечер у нее был свободен.
– Вот и хорошо! – обрадовался Данилов. – Сегодня у нас "Кармен" с Погосян! Я вам, Наташа, оставлю билет в кассе администратора и найду вас в антракте! Если вы, конечно, захотите прийти…
"Кармен" Наташу манила…
Данилов был доволен. В певучем настроении он достал список забот Клавдии Петровны и решил уделить им, раз уж обещал, часа полтора. А пока он прибрался в квартире, полил цветы и стер синей суконной тряпкой пыль с мебели. В прихожей, у вешалки, стоял чемоданчик вчерашнего газовщика, рядом на полу покоился гаечный ключ. "В кладовку, что ли, их пока сунуть? – подумал Данилов. – Или вовсе выкинуть? Они уж теперь ему и не нужны…"
…Ночной газовщик играл вчера гаечным ключом у Данилова перед физиономией и ждал, когда Данилов откроет ему дверь.
– А что так поздно? – спросил Данилов. – И именно ко мне?
– Мы всех обходим, – сказал парень из Мосгаза. – Есть необходимость предотвратить аварию.
Данилов снял цепочку и открыл дверь. Данилову было любопытно, как поведет себя парень. К тому же он и вправду мог прийти из Мосгаза. Утром вышел по поводу аварии и теперь вот идет. В коммунальных делах Данилов был жизнью ученный, а потому и приветливый.
– Сюда, сюда, – сказал Данилов, подталкивая газового человека на кухню. – Я уж давно хотел вас вызвать. У меня две ручки туго поворачиваются и газ еле идет.
Попав на кухню, газовщик к плите не пошел, а устало опустился на югославскую табуретку и зевнул.
– Вот поглядите, – Данилов стал крутить ручки кранов, – с какой натугой идут. И еще – не могли бы вы этот оранжевый кран духовки заменить на обычный, белый, а то некрасиво… Я заплачу…
– Гаечным ключом, что ли, я заменю?
– У вас, наверное, в чемоданчике техника есть?
– И пошутить нельзя! – сказал газовщик теперь уже не простуженным голосом. – Ты и своих не узнаешь!
Тут Данилов поглядел на парня внимательнее.
– Кармадон!
Данилов бросился к Кармадону, они обнялись. В лицейской юности Данилов с Кармадоном особыми друзьями не были, Данилов имел посредственное происхождение, а Кармадон с братом – напротив, прекрасное, однако Данилов среди золотой демонической молодежи считался шалопаем куда более удачливым и замечательным, и Кармадон с братом, Новым Маргаритом, глядели на него как кольцо Сатурна на сам Сатурн. И уж каждый раз на контрольных в лицее с молящими глазами списывали у него гороскопы. Другой бы на месте Данилова держал Кармадона у себя в свите на побегушках, но Данилов гусарить гусарил, однако ко всем в отношениях был ровен и великодушен. Теперь Данилов искренне обрадовался лицейскому приятелю, хотя и жил последние двадцать лет без всякой нужды в Кармадоне.
Кармадон снял грязную шапку и мазаный ватник, выпрямился, как бы подрос, изменился в лице, стал походить на самого себя. Данилов разглядел его и, как ни старался, улыбки сдержать не смог.
– Ты что? – спросил Кармадон. – Одет, что ли, я не так?
– На улице ты, пожалуй, выделялся бы… – сказал Данилов.
– Это мне ни к чему, – сказал Кармадон.
Последний раз Кармадон был на Земле и в Москве в пятьдесят четвертом году и теперь напомнил Данилову посетителей блаженной памяти коктейль-холла на улице Горького, давно уж превращенного в мороженный дворец. Имел Кармадон витой кок, набриолиненный и напудренный, крапчатый пиджак с ватными плечами, галстук с розовой, порочной обезьяной, брюки в обтяжку и туфли на отчаянной самодельной подошве, оранжевой, с рубцами. Лицо вот только у Кармадона было уже не юное.
– Нынче по-иному одеваются, – пояснил Данилов. – Я не образец, но ты можешь воспользоваться моим платьем.
– Спасибо, – сказал Кармадон. – Зачем мне разорять тебя. Ты мне покажи, что носят, я преобразуюсь.
Данилов пошел в комнату, стал искать журналы, потом заглянул в бар, коньяка в бутылке было на донышке. Он расстроился, но тут же вспомнил, что имеет право перейти в демоническое состояние и воспользоваться средствами на представительство! Данилов в демоны и перешел. Кармадон без особой энергии пролистал журналы и тотчас же оказался в усах и густых кудрях до плеч, приобрел он также замшевую куртку и вельветовые штаны с замечательным ремнем. Однако казалось, что он не рад свежему наряду. Он опять зевнул.
– Да что мы тут на кухне! – воскликнул Данилов. – Пойдем в комнату. Или куда хочешь. Лучший стол накроют! Ты голоден с дороги! Пожелай все, что есть и чего нет, я тебе тут же любой напиток, любой продукт сыщу! Демоническое тебе, небось, надоело. Нашу экзотику, небось, подать?
– Мне много не надо, – сказал Кармадон. – И никуда не пойдем. Здесь и посидим.
Мысленный заказ Кармадона Данилова удивил и опечалил. Данилов сам не прочь был сейчас поесть вкусно, выпить армянского, однако он гостю ничего не сказал, а на кухонном столике возникла бутылка ликера "Северное сияние" – по мнению Данилова, подкрашенного глицерина с сахаром, давно уж засохшая и в черных критических точках корейка из железнодорожного буфета и из того же, видно, буфета две порции шпрот на блюдечках с локомотивами. Единственно, что Данилова обрадовало, – это бутылки минеральной воды "Кармадон". Отца нынешнего гостя не раз умиляли воспоминания о климатическом и лечебном курорте Кармадон, что в Осетии, в горах, вблизи Казбека: то ли папаша пролетел там и, веки разлепив, любовался кавказскими видами, то ли купался он в теплых источниках с игривыми пузырьками, то ли смывал в них земные болезни, то ли, напротив, имел на фоне вершин приключение с красавицей горянкой – одним словом, в память о снегах и минеральных водах Осетии он и назвал младенца Кармадоном.
Откупоривая "Северное сияние", Данилов взглянул на столик и улыбнулся:
– Может, и теперь ты боишься меня разорить?
– Нет, – сказал Кармадон, – у меня ни аппетита, ни жажды с дороги. Я и плохо запомнил ваши деликатесы. В последние годы я ел и пил все молибденовое. А ты что хочешь, то и бери. Меня не стесняйся…
Данилов ощутил в руке бокал коньяка, и рядом обозначился цыпленок табака из "Арагви".