– А что? – спросил Данилов.
– Неужели тебе нечего мне сказать?
– А что я должен сказать?
– После того, что произошло?..
– А что произошло?
– Ну хорошо, – сказала Клавдия, помолчав, – а неужели тебе не о чем меня спросить?
– А о чем я должен тебя спросить?
– Ладно, я сейчас приеду к тебе, – и Клавдия повесила трубку.
"Экая баба! – рассердился Данилов. – Даже не поинтересовалась, есть ли у меня время…"
Тут же телефон опять зазвонил. "Сейчас я ей выскажу!" – пообещал Данилов. Однако он услышал голос Наташи.
– Володя, вы извините, – сказала Наташа, – мне показалось, что у вас неприятности, что вчера между вами и вашим гостем что-то произошло… вот я отважилась вам позвонить…
– Это все мелочи, – сказал Данилов мрачно.
Он растерялся, оттого и сказал мрачно.
– Я напрасно вам позвонила?
– Нет, отчего же… – пробормотал Данилов. – Вы где?
– Знаете, Володя, я ведь брожу в вашем районе… С утра взяла и поехала в Останкино…
– А сейчас-то вы где?
Наташа назвала место. Оказалось, это в двух минутах ходьбы от Данилова.
– Я выхожу, – сказал Данилов.
Уже в лифте он вспомнил о Клавдии. "А-а-а, пусть прокатится!" – решил Данилов.
Наташу он нашел на улице Цандера, возле аптеки.
– Здравствуйте, Наташа, – сказал Данилов.
– Здравствуйте, Володя.
– Вас интересует мой приятель? – спросил Данилов.
– Нет, – сказала Наташа. – А что это мы на "вы" перешли? Так надо?
– Нет. Это вышло само собой. Но не я начал…
– А если мне опять начать на "ты"?
– Я согласен.
– А я, Володя, испугалась за тебя… Что-то случилось вчера, да?
– Было… Мелкое недоразумение… Все уж и забыто.
– Ты не обиделся на меня?
– За что?
– Я не знаю… Я просто заснуть не могла, и все… Чего-то боялась… Мне казалось, что я должна от чего-то тебя спасти… Я не знаю… Я даже приехала сюда утром и все ходила возле твоего дома, будто у тебя во мне была нужда… Дурь какая-то! Нервная я, что ли, стала… От такой, наверное, надо держаться подальше…
– Ну что ты! – растроганно сказал Данилов. – Ты не выспалась?
– По мне видно? – расстроилась Наташа. – Я страшная?
– Нет, нет, что ты! – сказал Данилов. – Видно, ночью давление менялось, вот и не шел к тебе сон.
Наташа как-то странно поглядела на Данилова, будто в словах его было нечто обидное для нее, сказала тихо:
– Нет… Что мне давление…
"Ну да, что ей давление, – подумал Данилов. – Ведь она из-за меня приходила и к театру, и в Сокольники, и к дому моему! А я размышляю о чем-то! Но как быть? Анастасия, Наташа, эта дура Клавдия, все перемешалось, и как тут разобраться? Что – истинное, необходимое, а что – призрак, мираж, суета… То есть разобраться легко… Но что выбрать? Да так, чтобы никому не принести беды… В чем я волен?.. Экая печаль! Час назад все мне было ясно".
– Володя, я люблю тебя, – сказала Наташа.
– И я тебя, Наташа, люблю, – сказал Данилов.
И все. Шли вокруг люди, их было пока мало, но они шли. Что еще надо было сказать? Ничего и не надо…
Остановилась машина возле Данилова с Наташей. Машина Данилову знакомая, приобретенная на средства профессора Войнова. Клавдия Петровна распахнула дверцу.
– Что же, Данилов! – сказала Клавдия с обидой. – Я спешу к тебе домой, а ты гуляешь по улицам!
– Здравствуй, Клавдия, – сказал Данилов.
– Здравствуй, – кивнула Клавдия. – У тебя нет совести, а если бы я ехала не по Цандера?
– Я тебя вовсе и не ждал.
– То есть как?
– А так. Ты не поинтересовалась, есть ли у меня время для встречи с тобой. А у меня времени нет.
– Ты что, Данилов! – удивилась Клавдия. Потом она словно бы заметила Наташу: – А это кто?
– Это – Наташа, – сказал Данилов. – Наташа, а это вот моя бывшая жена, Клавдия Петровна, я тебе о ней рассказывал…
Должна бы Клавдия была понять, что они с Наташей – близкие, брат с сестрой, муж с женой, а она тут чужая…
– И все же, – сказала Клавдия, взглядом пытаясь удалить Наташу из здешних мест, – ты мне нужен.
– Возможно, я тебе и нужен, – сказал Данилов, – но ты мне никак не нужна.
– Данилов, – робко произнесла Клавдия, – ты всегда с уважением относился к женщинам…
Данилов ощутил, что в отношении к нему Клавдии вместе с прежними чувствами превосходства и несомненной власти появилось и нечто новое – тревога какая-то, или догадка безумная, или подозрение, или даже страх… Данилов даже пожалел Клавдию.
– У меня есть тайна, – тихо сказала Клавдия.
– Хорошо, – кивнул Данилов. – Но в другой раз.
Обида опять придала Клавдии сил.
– Наташа, – спросила Клавдия, – а вы у Данилова – новая симпатия?
Наташа посмотрела на Данилова.
– Наташа – моя вечная симпатия, – серьезно сказал Данилов.
– Вы с ним будьте осмотрительней. Он человек распущенный.
Тут и Данилов не нашел слов.
– А я вас где-то видела. Вы не портниха?
– Я не портниха, – сказала Наташа. – Но я шью.
– А Гавриловой не вы шили по моделям Гагариной?
– Шила.
– Вот у Гавриловой я вас и видела! И шапочки вы шьете?
– И шапочки.
Тут Клавдия Петровна выскочила из машины, захлопнула дверцу, о Данилове она забыла сразу же.
– Мне непременно и быстро надо сшить шапочку из черного бархата, знаете, чалму, чтобы на ней хорошо смотрелись и бриллианты и жемчуга. Мы с мужем, возможно, поедем на три года в Англию. А туда без чалмы лучше и не езди совсем. На прием к королеве можно явиться только в вечернем наряде. Моя приятельница жила в Англии, получила однажды приглашение на прием к королеве, а ее без шапочки не пустили. Теперь она вернулась в Москву, места себе не находит, подругам стыдится показаться, жизнь испорчена, я ее понимаю. А уж если эту дуру к королеве звали, то нас-то с Войновым позовут, и не раз. Вы возьметесь? У меня фасон есть. Я заплачу как следует.
– Сошью, – сказала Наташа, – деньги ваши будут мне сейчас не лишние…
Женщины тут же стали договариваться о времени встречи, записывать адреса и телефоны, а Данилов чуть было не вскипел, до того он был на улице посторонний.
Наташа почувствовала его досаду, обернулась тут же и глазами успокоила Данилова.
– Одно дело сделано, и ладно, – сказала Клавдия, открывая дверцу, – с тебя, Данилов, хоть шерсти клок.
Однако в машину она все еще не садилась, теперь, когда головной убор был обговорен, Клавдия Петровна смотрела на Наташу без приязни и без заискивания, а холодно, даже с презрением, как дама на швею. Что-то и Данилову она, видно, захотела заявить, чтобы показать и швее и самому Данилову, что имеет на него особенные права. Но и робела…
– Ладно, – сказала Клавдия. – Я тебя разыщу.
И укатила.
Во все время суеты с Клавдией Данилов с Наташей вели разговор между собой, в их разговоре не было слов, а было то, что они назвали четверть часа назад. Этот разговор шел как бы поверх разговора с Клавдией, оттого в нем была игра, волновавшая Данилова и Наташу. Что им была теперь Клавдия и ее тайны, что им была улица Цандера с восемьдесят пятым автобусом и аптекой! Однако, когда речь зашла о чалме, Данилову показалось, что их с Наташей разговор прервался и он, Данилов, остался один. "Впрочем, нашел к кому ревновать!" – подумал Данилов. Женщины – они и есть женщины… Он досадовал и на себя. Экие пошлые слова явились ему: "Наташа – моя вечная симпатия…" Но теперь, когда Клавдия уехала, они с Наташей вернулись к своим главным словам, и Данилов почувствовал, что на сегодня их хватит, дальнейшее может только испортить все.
– Мне на работу, – сказала Наташа.
– А мне скоро в театр.
– Данилов, хочешь, я тебе брюки сошью? Вот мерку сниму и сошью. Или джинсовый костюм? Или куртку?
– Ты с Клавдией сразу нашла понимание, – не утерпел Данилов.
– Любопытный фасон, – сказала Наташа. – Мне захотелось сшить эту чалму… Ах, какие брюки я вижу для тебя!
– Разве ты – брючный мастер?
– Я все могу! Я тебя одену…
Тут Наташа отчего-то засмущалась, словно поняла, что обновками своими сделает Данилова чем-то обязанным ей, а ему, мужчине, может, и мысль об этом сейчас неприятна… Подошел автобус.
– Счастливо, Наташа! Я позвоню тебе после спектакля!
– Ты приходи…
23
Дома Данилов расстегнул пуговицы рубашки. Оголил плечо. Черной дыры не было. Данилов отклеил прозрачный пластырь и ножницами потихоньку высвободил шелковые нитки. Кожа стянулась, ничто не напоминало о гравитационном коллапсе. А ведь где-то, подумал Данилов, в соседней вселенной открылась нынче белая дыра. Все вещество, словленное Кармадоном для гибельного снаряда, утекло туда. Да и табуретка Данилова и вилки с кухонного стола явились, видно, в ту вселенную подарком. Данилов вздохнул. Удивительно, что не ушли в черную дыру его кости и внутренности. Слаба, что ль, дыра была или что другое удержало их? Тут Данилов с некоей надеждой подумал, что, может быть, он напрасно грешил на Кармадона, что вдруг и Бек Леонович с Синезудом были затянуты в черную дыру и сейчас пришельцами вынырнули из белой дыры в неизвестной Данилову вселенной? Хорошо бы так, уж потом Данилов нашел бы способ вызволить их и вернуть в отчие места.
Какой способ?! Когда – потом?!
Что он Наташе морочит голову, если сам живет под дамокловым мечом и время его последними крупинками истекает в песочных часах! В особенности теперь, после запретного поединка!
В дверь позвонили. На пороге стоял Переслегин.
– Здравствуйте, – сказал Переслегин. – Извините, что надолго исчез. Был в командировке, в Горьком.
Тут бы им сразу сказать друг другу о главном, а они замолчали. Данилов даже засуетился, будто давая Переслегину понять, что времени у него мало.
– Я к вам не надолго, – сказал Переслегин.
– Да нет, что вы… – смутился Данилов.
– Вы посмотрели? – спросил Переслегин.
– Да, – кивнул Данилов.
– И как?..
– Мне понравилось… Я ведь вам так и написал…
– Да-да, – согласился Переслегин. – Я очень благодарен…
Он замолчал, смотрел на Данилова, ждал, видно, еще каких-то добрых слов о своем сочинении, а у Данилова все ощущения от музыки Переслегина будто пропали.
– Я бы исполнил вашу симфонию, – сказал Данилов.
– Вот и исполните! – обрадовался Переслегин.
– Кто же меня выпустит на сцену? Где? И с каким оркестром?
– Это все можно устроить! – махнул рукой Переслегин. – Главное, что вам понравилась партитура!
Данилов посмотрел на Переслегина с удивлением. Экий прыткий! Совсем иное мнение он составил о натуре композитора в прошлый раз.
– А отчего вы дали главную партию в симфонии альту?
– Я и сам не знаю отчего, – сказал Переслегин. – Ведь когда начинаешь творить… Простите за пышное слово… Когда начинаешь сочинять музыку, разве делаешь это холодным умом! Уж потом, после, можешь объяснять себе, как возник этот звук, эта мелодия и как эта… Со мной так, с другими, возможно, иначе… Значит, к альту лежала моя душа… В скрипке, уверен, женское начало… Озорная девчонка, печальная женщина, трагическая старуха – это все для меня скрипка… А в альте больше твердости, больше драмы, альт – мужчина… Я не знаю… Я стал писать музыку – и во мне зазвучал альт… Вот и все…
– Но альт-то, согласитесь, нынче не солист, он инструмент вспомогательный, он у скрипки, у голоса человеческого, – в слугах!
– Нет, нет и нет! Инструментов-слуг быть не должно! И не может быть! В музыке все великое и все может прозвучать! Надо только дать звук! Надо уметь найти этот звук! А что до альта, то для него и Берлиоз писал симфонию.
– Берлиоз писал "Гарольда" для альта Паганини! – воскликнул Данилов.
– Ну и что же?
– Как и что же! А теперь-то кто сыграет?
– Вы и сыграете, – сказал Переслегин.
– Я… Но что выйдет? Почему вы пришли ко мне?
– Я слышал, как вы играли в НИИ машинные сочинения. Поэтому я к вам и пришел. Я знаю многих альтистов, а пришел к вам…
"Каким рохлей и несчастным человеком показался он мне в прошлый раз, – подумал Данилов, – а в нем есть сила, он упрямый и знает, чего хочет… А если знает, чего хочет, и тем не менее верит в себя, значит, он и смелый…"
– Вам понравилось, как я играл? – спросил Данилов.
– Да, – сказал Переслегин. – И я счастлив, если вы поняли мою музыку. Я хотел бы показать вам другие свои сочинения… Там вещи для небольших составов… Квартеты, есть секстеты… С темами для импровизаций… Все великие музыканты прошлого были импровизаторами. Ведь так? А нынче выходит, что музыканты могут свободно выражать себя лишь в джазе… Я написал вещи и для вашего альта…
– Моего альта нет, – сказал Данилов.
– То есть как?
– Того альта, что вы слышали в НИИ, нет, его украли.
– Это грустно, – сказал Переслегин, печально взглянул на Данилова, и Данилов ощутил, что Переслегин понимает, какими были его муки. – Это грустно, – повторил Переслегин. – Но это ничего не меняет. Вы музыкант вовсе не потому, что имели Альбани.
Данилову оттого, что он своими словами о пропавшем альте чуть было не разжалобил самого себя, стало неловко, он поднялся и подошел к окну. Переслегин расценил движение Данилова как напоминание о ходе времени. Он тоже встал. А Данилову и вправду следовало отправляться в театр.
– Принесите мне свои новые произведения, – сказал Данилов. – Я пока не столь уверен в себе, чтобы мечтать о сольных выступлениях. И не так молод, чтобы получить их. Но ваши вещи я погляжу с удовольствием.
– Вы говорите, где и с каким оркестром? – сказал Переслегин. – Есть один молодежный оркестр. Есть у меня и один дирижер. Я сведу вас с ним, если вы согласитесь…
Переслегин ушел, а Данилов, проводив его к лифту, почувствовал досаду. Он ждал разговора с Переслегиным, готовился к нему, бог весть что возлагал на этот разговор, а все вышло так, будто они с Переслегиным дело обсудили. Вроде покупки мебели или, на крайний случай, устройства левого концерта на клубных задворках. Он, Данилов, намерен был сказать Переслегину горячие и добрые слова, до того Переслегин их стоил, а сказал дурно и небрежно, будто подобные симфонии ему, Данилову, каждый день приносили с почтой. И его душа жаждала теперь высокой беседы о музыке, не о бойкой, шумной и пустяшной даме, а об истинной музыке, о какой древние говорили, что она – второй разум человеческого естества, что она любовь и наука, познающая согласованность во всем, что она – ненависть ко злу, но ненависть, являющаяся благом для людей. Вот так бы сели они с Переслегиным друг против друга и согласились бы, что в мире все – музыка и гармония или поиски гармонии и что им вдвоем в этих поисках следует быть смелыми, идти, рискуя и без оглядки… Нужен, нужен был такой разговор Данилову, нужно было ощущение поддержки собрата по искусству, умиление тем, что он, Данилов, не один, что его понимают. К малодушным Данилов отнести себя не мог, но не был он уверен в себе, не был, а ждал от себя в музыке многого! Наверное, Переслегин ушел от него расстроенный, не утоливший жажды. Вот всю жизнь так! И не поговоришь как следует с необходимым тебе человеком, не откроешь ему душу, его душу не обрадуешь, а в суете коснешься лишь случайным словом и унесешься дальше по пустяшным делам!
Все эти мысли посетили Данилова в мгновения, когда он спешно одевался на работу. Они были прерваны приходом водопроводчика Коли. Коля раскланялся в дверях и цепким взглядом, вытянув шею, попытался с порога обнаружить нечто в квартире Данилова.
– Коля, я бегу, – сказал Данилов.
– Случайно, Володя, инструменты мои у тебя не лежат?
– Нет, – сказал Данилов, – вы, Коля, их и не приносили.
– А я был у тебя вчера? – робко спросил Коля.
– Были. Но недолго.
– А где же я еще-то был?
– Не знаю.
– А не на вокзале?
– Да, были с нами и на вокзале. На Павелецком.
– А не на Курском?
– Не помню, – сказал Данилов. – Возможно, что и на Курском. Вы у Земского спросите, вы с ним вместе держались… Но инструменты вы, точно, с собой не носили…
– А я ел чего-нибудь? Отчего у меня дым изо рта идет?
– Табачный?
– Нет, паровозный!
Коля дыхнул, и из его рта действительно повалил тяжелый антрацитовый дым.
– Не знаю, – сказал Данилов. – Теперь и паровозов-то нет… Вы, Коля, бесалол примите, у вас все и пройдет…
– Я уж это принимал, а то бесалол!
Глаза у Коли стали вдруг хитрые.
– Знаешь что, Володя, – сказал Коля, – дай мне два раза по четыре рубля, и я буду молчать.
– Денег, Коля, у меня нет. А о чем молчать-то?
– О приятеле твоем. Андрее Ивановиче из Иркутска.
– Да говори о нем сколько хочешь!
– Ну смотри, – сказал Коля со значением. – А он мне шапку из белок обещал прислать. Он пришлет?
– Раз обещал – жди. А я побегу!
С этими словами Данилов вытолкал Колю в коридор, запер дверь и направился к лифту. Тут Коля закашлялся – и лестничную клетку заволокло дымом.
Проезжая Сретенку в троллейбусе, Данилов заметил, что по тротуару со скоростью машины, но и не спеша, за ним идет румяный Ростовцев. Круглыми глазами из-под очков Ростовцев поглядывал на Данилова, будто исследователь-натуралист. На голове его был черный котелок, каких уж лет восемьдесят не видели на Сретенке, в руке Ростовцев держал дорогую трость с желтой костяной ручкой, увенчанной фигуркой двугорбого верблюда-бактриана, а на левом боку его, там, где военные люди должны были бы иметь кобуру с пистолетом Макарова, прямо поверх пальто висел на ремне метровый турецкий кальян. Ростовцев шел, шел, а увидев, что Данилов заметил его, приподнял котелок и поклонился Данилову.
Однако выражение лица у него при этом было самое злодейское.
24
Не успел Данилов в театре сдать пальто и шапку на вешалку, как его осторожно взял под руку скрипач Николай Борисович Земский. Данилов все еще думал о Ростовцеве – что он следил за ним? А Земский непривычно для себя тихо поманил Данилова в буфет. Данилов взял бутылку "Байкала", Земский – три жигулевского.
– Ну, как люмбаго, Николай Борисович? – спросил Данилов. – Вижу, выписали вас.
– Люмбаго вчера – как рукой! Видно, после парилки… А вот… Смута какая-то в организме…
– Что так?
– Сам не знаю…
Тут Николай Борисович в некоем беспокойстве посмотрел на Данилова. И надежда была в его взгляде, и была просьба, словно он облегчение душе желал теперь получить у Данилова.
– Я не безобразничал вчера? – сказал Данилов.
– А ничего вчера не случилось?
– Много пили, вот и все…
– А разве не закусывали?
– Закусывали, – сказал Данилов, – но мало.
– Странно все, – покачал головой Земский, – странно… Какие-то сны дурные… Какие-то видения… Словно я был в путешествиях…
Земский замолчал и поглядел на Данилова испуганно.
– И вот квитанция… Штраф… Будто я без билета в Минск ехал…
Данилов развел руками.
– А у тебя ничто не пропало? – спросил вдруг Земский.
– Откуда?
– Из кухни?
– Не обратил внимания…
– Это не твой?