В новой книге Анатолий Кончиц продолжает разрабатывать тему неразрывной связи прошлого с настоящим, дня вчерашнего с сегодняшним. Значительное место в повестях занимают размышления о красоте среднерусской природы, о судьбах молодых людей, живущих и работающих на этой земле.
Содержание:
ОСТРОВИТЯНЕ 1
СЛУЧАЙ С ИВАНОМ 9
ВАСЬКИНЫ ВЕЧЕРА 16
СНОВА В ДЕРЕВНЕ 24
У СВОЕГО ПОРОГА 34
ПОСЛЕ ВОЙНЫ 42
НОЧНОЙ СТОРОЖ 47
В краю родном
ОСТРОВИТЯНЕ
Стояла жара, и остров посреди реки сверкал песками. Комары томились в жиденькой, узорчатой тени ив. Редкая птица темной точкой вдруг являлась в синем небе и падала, как будто бы кувыркаясь, в лес за рекой.
Заливные луга обсохли, мелкая рыбешка в лужах задыхалась. Тут ее долбило воронье.
Василий лежал на песке в старых плавках и радовался жаре, потел, курил местную сигарету, невкусную и вонючую, и улыбался сам себе.
Лето выдалось хорошее, как раз для отпуска. Василий, сильно обгоревший, посматривал на свои красные руки, будто только что вынутые из кипятка, и думал: слезет на них кожа или нет.
На воде маячил самодельный поплавок, течение прибило его к берегу, но Василию не хотелось перезакидывать удочку, не хотелось никакой рыбы. Так было хорошо. И если бы его сейчас подняли на пожар, он бы сказал: "А, пускай горит". Он испытывал наслаждение от жары, безделья и тишины.
Василий был в отпуске. Полгода ловил рыбу в море, не видал берега и считал, что имеет право пожить там, откуда судьба его увела, то есть в своей родной деревне, у старухи матери.
Он заработал это солнце, тепло и тишину. Поэтому Василий загорал, бесстыдно выставив свое грузное тело, довольный и добрый ко всему на свете.
Иногда он садился и смотрел на облачко, смотрел, как колышутся листочки ив, с вялым интересом рассматривал песчинки, приставшие к его потной ладони, и думал, как ему тут хорошо.
Езживал он и в санатории, и на южные, и на западные пляжи, но лучше, чем здесь, дома, ему не бывало.
В эту зиму мать не жила в избе, а зимовала у дочери в Волгограде. Они обменялись письмами, потом телеграммами и съехались сюда в одно время.
В избе все было запущено, и запах стоял нежилой, но, когда истопили печь, когда на окна повесили занавески и по лавкам, и по всяким углам разложили вещи, в доме так переменилось, как будто отсюда никто и никогда не уезжал.
Василий почувствовал неожиданно, что он тут хозяин-барин, он тут "сам" и положение его по сравнению с местными завиднее. В любое время он может собраться и уехать. А те не могут, у них заботы, коровы, семьи, хозяйство. А у него нет этих забот, свободен как воздух. И не в чем его упрекнуть, потому что он в отпуске. И денег у него заработано достаточно за прошлое плаванье.
Есть и сети, и удочки, и никаких забот. И все это законно, потому что он заработал отпуск.
И вдруг он почувствовал, что ему хочется плакать, что он еле сдерживается от подступающего отчаяния и горя. На его красном и потном лице все еще блуждала благостная улыбка, а душа заволоклась сырой печалью. В этом году Нинка не поехала с ним в отпуск, она с сыном осталась там, в городе. Они с ней поругались из-за какого-то пустяка. Она упрекала мужа, что по полгода не видит его, что сын растет без отца. Он возразил, что деньги зарабатывает, другие так не зарабатывают. Пусть он подавится этими заработками, так, кажется, сказала Нинка в запальчивости. А может, и не так, но что-то вроде этого. Теперь уж Василий не помнил, как это было, но слово за слово, и пошел дым коромыслом.
Все, что годами копилось на душе у каждого и, казалось, было уже забыто, похоронено, вдруг ожило, встало между ними и разъединило их.
Он любил свою Нинку и теперь изнывал в тоске по ее полным белым рукам, по ее улыбке и по благодатному теплу ее души, которое согревало его не хуже этого солнца.
Вот в прошлом году они лежали тут вместе. Он вспомнил прикосновения ее мокрых, прохладных рук к своим больным от жары плечам и неторопливый голос:
- Васенька, ты сжег плечи. Надел бы хоть рубашку, а то ночью не уснешь опять.
- Усну, - бормотал он, благодушно улыбаясь, с закрытыми глазами, искал ее руку и замирал от какой-то сладости ощущения.
Бывало, он целовал ее тут же, на горячем песке, мял ее крупное тело, целовал в мокрые губы прямо в реке и по дороге домой, у старой смолистой сосны. Когда они подходили к дереву, он говорил: "Подожди…"
Она понимала его и останавливалась с улыбкой. А ночью он любил ее так, будто последний раз в жизни, до боли душевной, до муки. В конце концов у нее уже не было сил отвечать на его ласки, и она со счастливым вздохом бормотала: "Ой, сдаюсь, Васенька".
Это были счастливые для них обоих минуты. Он выходил на скрипучее старенькое крыльцо покурить. Она его пыталась удержать, не хотела отпускать от себя ни на минуту.
Василий смотрел на звезды, слушал безмолвный лес и думал: почему он такой счастливый, откуда такое везенье? В то же время чего-то ему и недоставало, вспоминались товарищи по работе и всякие случаи, бывшие с ним во время долгого плаванья. А на востоке зрел рассвет…
Сейчас он лежал на песке и чувствовал себя счастливым и довольным. А перед глазами была Нинка. Вот она сидят рядом, стоит протянуть руку - и коснешься ее горячего мягкого плеча. "Идти на почту да подать телеграмму, - подумал он, но не встал и не открыл глаз. - А может, сама приедет?"
Снова и снова она как наяву появлялась перед ним, раздвигая ивовые кусты, полноватая и крепкая, и он слышал ее неторопливый голос: "Ты куда это забрался, Вася? Пока шла к тебе, комары заели".
Она садилась рядом, и он начинал искать ее руку, надеясь ощутить привычное тепло, но находил одну только пустоту.
Он повернул к солнцу другой бок, чтобы загорать равномерно, и увидел человека с удочкой, продиравшегося сквозь кусты. Человека этого он сразу узнал, хотя и не виделся с ним целый год. Это был Володька Мокрецов. Каждое лето они встречались на острове. Мокрецов и он были из одной деревни, но у Мокрецова не было избы - наследники продали ее на дрова. И теперь там, где Володька провел свое детство, откуда впервые увидел мир, на этом месте густо росла крапива да осталась какая-то ямка, будто оспинка на лице у человека.
По этой крапиве да вмятине и узнавал Володька Мокрецов то место, где стоял их дом, в котором он родился. "Тут вот и была наша изба, - говорил он обычно. - А теперь нет ничего, совсем ничего". И он всегда завидовал Василию, что у того изба стоит на месте. Хоть и обветшавшая, с худой крышей и провалившейся печью, но на месте.
- Здравствуй, Вася, - сказал Мокрецов, как будто они вчера только расстались.
- Здравствуй. - Василий встал пожать руку. Они как будто обрадовались друг другу и не обрадовались. Промыкались оба где-то год и вот снова встретились, не добыв ни худой, ни доброй славы, только что постаревшие на год.
Мокрецов бросил удочку, виновато улыбнулся и лег на песок не раздеваясь.
- Что-то мало нынче гостей, - уныло сказал он, - а раньше ведь на праздник много собиралось. Куда все и подевались? Уехали или поумирали…
Василий не ответил. "Ну и что из того, что уехали? - подумал он. - Раз уехали, значит, так надо. Что зря об этом болтать? Лежи на солнце да грейся".
То, что деревня разбежалась по всему белу свету, во все стороны, мало его трогало. Больше всего печалило, что жены не было с ним.
- Будут еще гости, - пробормотал он.
Из кустов вдруг вышла женщина в купальнике, за ней - старуха в одних трусах. Она прикрыла отвисшие груди юбкой и стала обходить парней сторонкой, озабоченно бормоча: "Ой, тут мужики, а я прусь".
Женщина подошла к Василию.
- Есть ли у вас попить?
- Есть, наверное, - сказал Василий. - В термосе.
- Согрелось, поди?
- Не знаю, в термосе не греется.
- Ну так я пивну маленько, ладно?
- Пивни, - согласился Василий.
Женщина попила из кружки и закрыла термос.
- Чья такая? - тихонько спросил Мокрецов.
- Не знаю, - сказал Василий. - Я тут молодых-то никого не знаю. Кажется, в отпуск приехала.
Женщина опустилась на песок. Была она худенькая и невысокая, с крашеными волосами.
- Как загорается, ребята?
- Хорошо, - сказал Василий.
- А ты как поживаешь, Володя? - вдруг спросила она у Мокрецова.
- Живу, хлеб жую, - растерялся Мокрецов. - А ты откуда меня знаешь?
- А ты меня не узнал?
- Не узнал, - признался он.
- Наташка я, Журавлева.
- Не может быть! - недоверчиво пробормотал Мокрецов.
Наташка вскинула голову, мол, смотри получше:
- Ну, узнаешь теперь?
- Да ведь ты была совсем не такая.
- Была не такая, Володя. Да ведь и ты был не такой.
- Наверное, и я, - согласился Мокрецов. - Бежит время.
На душе у него стало горько: не узнал Наташку. Он помнил ее синеглазой девчонкой с неловкими большими руками. Как изменилась!
- Ну и ну, Наташка, - пробормотал Мокрецов. - Так это ты?
- Время-то сколько прошло, Володя. Мужа прогнала вот. Двое детей у меня, - зачем-то толковала она расстроенному Мокрецову. Когда-то Наташка нравилась ему. - Живу в городе, квартиру дали.
Мокрецов вдруг подумал, что между ними, приезжими и земляками, такая пропасть, что никакого моста не построить через нее, потому что пропасть эта - время.
Хотя они еще и не совсем оторвались от своих изб или вмятинок на земле, заросших крапивой, но это одна только видимость.
"Бродячее мы племя, - думал Володька, глядя на Наташку и все еще никак не узнавая ее по-настоящему. - И тут оторвались, и там не прижились". Он знал, что хоть у Василия и довольное лицо, но скребет и его душу. И еще он подумал: не оставь он деревни, как раз и стал бы Наташкиным мужем, чем черт не шутит.
- Пойду поужу, - жалким голосом сказал он Василию и Наташке. - Может, поймаю какую рыбешку.
И он потащился по горячему песку к омуту, где прежде славно поклевывала крупная рыба, хотя и знал, что там теперь нет никакого омута, засыпало песком, замыло. Он это хорошо знал, но какая-то тоскливая сила влекла его туда. Он все еще помнил, что в детстве вытащил там свою первую большую рыбину, как раз в те времена, когда робко полюбил эту самую Наташку, которую теперь едва признал.
ЛОДКА
Как ни ждал Володька весны, она все равно свалилась неожиданно. Вдруг повеяло теплом, снег стал оседать, и зажурчало, задвигалось, зашевелилось вокруг.
В погожие дни он убегал на лыжах по морозцу в лес, бродил до полудня, потом выходил где-нибудь у реки, опирался на палки и слушал. Вокруг какой-то стеклянный шорох. "Откуда это? - удивлялся Володька. - Что это шуршит?" А это ломались тоненькие подтаявшие льдинки на снегу. Вот и шуршит, позванивает…
Пришло ему в голову сделать лодку. Что за причуда такая, зачем ему лодка? Но днями и ночами ему мерещилась синяя вода, затопившая наволок и луга за рекой. Итак красива была вода в его воображении, так щедро грело солнце, а он плывет в лодке. Куда плывет, и сам не знает. От тепла какое-то опьянение, и нега во всем теле, и слезы подступают, оттого что хорошо ему на свете жить. Все вокруг ласково и необъятно, жизнь бесконечна и счастлива…
Все началось с разговоров. Они только что пообедали, и он спросил у деда:
- Приходилось ли тебе делать лодку?
- Эка невидаль, - сказал тот. - Без лодки у реки не проживешь.
- А что надо, чтобы сделать лодку?
- Осину надо, тесло, - буркнул дед, слегка помрачнев.
Он сидел на печке, свесив ноги в старых валенках, и был, видать, до этого разговора в добром настроении, потому что идти ему никуда не надо и делать ничего не надо. Он думал, что наработался за свою жизнь, а теперь и отдохнуть не грех.
- Да ведь сторожки еще надо, - вступила в разговор Парасковья. И она объяснила, что это такое, как их делать и для чего они, что лодку без сторожков не выдолбить.
После этого разговора Володька целую неделю строгал ножом ольховые палочки, вставлял их в специальную дощечку и обрезал ножом, а пенечки ольховые, то есть сторожки, кидал в мешочек.
Дед с каждым днем все больше мрачнел, не раз на дню подходил к Володьке и говорил угрюмо:
- Отступись ты, парень. Для чего тебе лодка?
- Как же без лодки в хозяйстве? Ты ведь сам говорил, что у реки нельзя без лодки.
- Жить-то ведь уж ничего не осталось, - возражал дед. - Проживем и без лодки.
И он говорил, почесывая седую бороду, что не надо ему ни лодки, ни овец, ни коровы. Скоро он вообще бросит все к лешему.
- Давай лучше лодку делать, - сказал Володька.
В его воображении стояла большая вода, целое наводнение. Островки леса за рекой потоплены, и он плывет между деревьев, а вокруг горячее солнце. Тишина. Только звенит и струится вода. Он плывет не один, а с Наташкой. Правда, она какая-то неясная, будто из воздуха, но добрая, смотрит ласково и задумчиво. Лица ее он почему-то никак не мог четко вообразить, черты ускользали и таяли, но зато такой добротой веяло от нее, такой лаской, что невольные слезы одолевали его, и он едва крепил себя, чтобы не разреветься. Потом ему казалось, что нет у нее ни имени, ни фамилии и она совсем незнакома ему. Но какое-то удивительное согласие и понимание между ними!
О своих воображениях Володька, конечно, не мог никому рассказать: ни Парасковье, ни деду. Они бы просто отмахнулись: "Сдурел парень".
Парасковья сама жаловалась ему, что замуж ее выдали за нелюбимого, вон за этого красно-рыжего дурня. А этот "дурень", его дед, молча сидел на лавке и слушал.
- Век свой с ним и промучилась. Долюшку свою горькую давно уж прокляла и слезы все выплакала. И матери-то своей все никак не могу простить. Позарилась на сенокосы. А семья у нас великая, да все девки одни. Уж как я не хотела за него выходить, да ведь не ослушаешься родителей.
"Разве бывает такое? - подумал Володька. - Как это можно не по любви?"
- Это ты про дедушку говоришь? - спросил он.
- Про него, - кротко отозвалась Парасковья, ласково взглянув на Володьку.
- Но ведь он хороший.
- Век проживешь, так станешь хорошим, - вздохнула Парасковья.
- Ты его не ругай, - сказал Володька.
- Кого же мне ругать? - Парасковья усмехнулась и снисходительно взглянула на старика, который то ли ничего не понял из разговора, то ли все это ему давно надоело. Он был старше ее лет на десять и не понимал из-за своей старости ни ругани, ни суеты людской. Ему только хотелось лежать на теплой печке да ничего не делать. Давно уж от работы устали его руки и ноги, но помирать ему не хотелось.
Парасковья часто укоряла его, что он день-деньской пролеживает на печке и ничего не делает по хозяйству. Но лежать ему хотелось не от лени, а от бессилья. Володьке он объяснял, что кровь у него стала плохо греть и он весь замерз.
Однако ж Володька уговорил его идти в лес искать осину и делать лодку.
Старик надел сапоги с кряхтеньем да оханьем, телогрейку, шапку, все удивляясь, как это он дал себя уговорить. Ему и в голову не приходило, что он любил внука и ради него был готов на все.
Взяли сторожки, хлеба, соли, картошки, спичек. День хоть велик, да, может, придется и заночевать.
Пошли с утра. Вышли из деревни, пересекли поле с озимыми и скрылись в лесу. Тут пахло сыростью, ветхой прошлогодней листвой, гнилью.
Дед шел неловко, часто ступал в лужи, проваливался в снег, чертыхался. А Володьке было весело, он легко перескакивал через лужицы и ручейки.
Чирикали негромко лесные пичуги, но все в лесу было пока настороженное. Почки и ветки деревьев стали гибче и мягче, бархатистее, а не как зимой - сухие да ломкие.
Когда перешагнули через прозрачный, чистый ручей, что бежал между высоких деревьев, старик сказал:
- Первая Осиновка. А нам надо за третью.
- Далеко ли еще? - спросил Володька.
- Не близко. Прежде тут были поля, лен сеяли.
- А почему заросло?
- Кто его знает. Было, да быльем поросло, - невнятно пробормотал дед, и Володька не стал допытываться.
Прошли вторую Осиновку, перешагнули веселенький ручеек. Лес здесь помрачнел.
- Что тут было? - спросил Володька.
- Поскотина, - отозвался дед.
- Где ж она теперь?
Дед промолчал. Откуда ему знать, почему брошены поля, заросла поскотина или почему приходит старость? Все приходит и уходит, думал он, все от бога.
Володька спросил, нет ли тут подходящей осины. Нет, сказал дед, тут не бывает, надо идти за третью Осиновку. "Для чего тебе, дураку, лодка? - недоумевал он. - Куда тебе на ней ехать?"
А Володька уже и не думал о лодке. Он шагал за дедом и радовался, что вот он и в диком лесу, и ради какого-то полезного дела. Кругом журчит вода, сверкает солнышко, которому еще пока свободно и просторно в лесу. На ногах сухие сапоги, смазанные дегтем. В руках и во всем теле какая-то непонятная сила, которую надо истратить. Ему радостно и без лодки. И правда, зачем ему лодка? Куда на ней ехать? Главное, что жизнь его вся впереди, он молодой. Вот откуда эта радость!
Прошли третью Осиновку и стали искать нужное дерево. Лес тут был еще темнее, видно, никогда не пробовал ни топора, ни бензопилы.
Тут кругом было сыро и промозгло, лежали островки старого зернистого снега, который не мог растаять, от которого так и несло холодом, будто из ямы. В таком дремучем лесу Володька не бывал.
- Вот, подходяща ли? - спросил Володька.
Дед обошел осину, прикинул:
- Да вроде бы ничего.
Володька взял топор - и лезвие глубоко ушло в мягкое дерево, рассекло зеленоватую кору. Белая щепа упала на сырую землю.
Матерая осина наконец затрещала и повалилась, подминая чахлые елочки и березы.
- Ну вот, срубили, - сказал Володька, улыбаясь. Дед тоже, видно, был доволен, что свалили такую толстую осину.
Сели отдыхать на гладкий ствол. Володька, ощущая легкое нытье в руках, посматривал вокруг. Кое-где около пней можно было даже прилечь на прошлогодние, подсохшие на солнце листья, выделялись какие-то черные сучки, веточки, хламины, участь которых - быть удобрением для леса, питать поросль, живые деревья. И никогда ему не дышалось так сладко и хорошо.
Он глядел на деда в телогрейке, и тот казался ему прошлогодней муравьиной кучей, а не человеком. Все на нем серое и однотонное, сидел он и не шевелился, будто уснул. "Хоть бы ты пошевелился, дед, хоть бы чего сказал, а то так тут мрачно".
Дед пошевелился и крякнул, потом шумно высморкался и вздохнул. От всех этих его действий в лесу как будто и правда стало повеселее.