* * *
Большинство лентяев умные люди, потому что у них есть много времени для обдумывания всего, что приходит в голову.
Экспансивный человек обыкновенно обдумывает поступок значительно позже его совершения.
– Вы знаете, – обыкновенно говорит такой человек, – я напрасно Гнашина свиньей назвал… Особенно при других и в лицо… Оказывается, что он не писал этого письма…
Или просто бегает по комнате, хватается за посторонние предметы и, наконец, найдя прочное пристанище для рук – собственную голову, начинает тянуть.
– Вот идиот-то я… Вот тупица-то… Ну, что я сделал?.. Схватил деньги, проиграл, соврал, что был на службе, и, в результате, ночевал у швейцара…
Ленивый человек, наоборот, обдумывает все, даже то, что никогда не собирается делать. Не попав в театр, он, лежа на диване, представляет себе, сколько мелких неприятностей он получил бы от четырехчасового обозрения чужой глупости в лицах, и встает с дивана с большим удовлетворением, чем то, с которым он приехал бы из театра. В результате – разумная экономия и возможность раньше улечься спать.
Лентяй приготовлен ко всем случайностям жизни, потому что в часы спокойного отдыха передумано все. И неожиданное получение трудно высчитываемого, даже лучшими бухгалтерами столицы, наследства, и внезапное превращение ленивого человека в испанского авиатора, и быстрый провал дома под землю, – все, вплоть до необходимости отрастить себе большие зеленые крылья и перелетать с крыши на крышу.
Лентяй всегда – прекрасный читатель. Схватив книгу, он вытянет от нее все, что хотели дать автор и издательство за полтора рубля, в то время как подвижной, работящий человек пользует даже трехрублевую книгу максимально на пятнадцать копеек: узнает имя героя, знакомится с состоянием его папы и, узнав из последней страницы, где герой похоронен, бежит по личным делам на другой конец города.
Зачем такие люди вообще читают беллетристические книги – я не понимаю. Для них должны писать не беллетристы, а участковые пристава: сначала метрики о рождении, потом свидетельства об окончании гимназии, оспопрививании и несудимости, а в конце подпись врача, удостоверившего нормальную смерть…
Лентяй смакует книгу. Он знает, что, когда он кончит ее, ему придется заняться какой-нибудь работой, а так как это неприятно ему по существу, он перечитывает книгу до того момента, пока не убедится, что автору не удалось скрыть от него ни одной строчки.
* * *
Бывают, конечно, часы, или даже дни, когда лентяи становятся деятельными и подвижными. Это бывает при найме квартир, так как всякая комната и то, что ее составляет, – необходимый фундамент для лени.
Живой, трудолюбивый человек ищет квартиру недолго и снимает ее с маху.
– Что? Диван не поместится? А мы его рядом в комнату. Дует? А когда дует? Всегда! Странно… Впрочем, я же всегда занят… Будто у меня есть время следить за тем, откуда дует… Окно мало? А мы его рядом в комна… Нельзя? Не надо. Кому здесь можно дать задаток?
Лентяй присматривается ко всему.
– Следовательно, если я хочу открыть окно, мне надо встать, обойти стол, отодвинуть кресло… Вы мне, кажется, каторгу с двухгодичным контрактом предлагаете, а не квартиру… Сорок рублей с дровами за шесть комнат? Не в дровах счастье. А диван куда я поставлю? Сюда?.. Вы, очевидно, предполагаете, что у меня одна из рук измеряется саженями… А вставать из-за каждой папироски и подходить к столу… Извините за беспокойство.
Но, сняв квартиру, он требует, чтобы его перевезли туда сейчас же, раньше мебели. Сядет на подоконник и терпеливо дожидается того момента, пока квартира примет жилой вид: то есть кухарка опоздает на два часа с обедом, а к жене придут две говорливые родственницы…
* * *
Лентяи нежны. Огрубляют душу встречи, разговоры, мелкие хамства чужих людей. Созерцая жизнь в тишине своего кабинета, лентяй обеспечен от этих факторов морального огрубения.
Лентяй с удовольствием выслушает влюбленного, потому что последний ждет только словесного сочувствия, которое можно ему подарить, не сходя со стула, в то время как другой человек, просто ударившийся ногой об извозчичью пролетку, требует, чтобы его собеседник опускался около него на колени и почтительно долго рассматривал голую ногу с большим расплывчатым синяком.
Лентяй любит поговорить о цветах и весенних зорях, потому что по этому поводу никто не поднимет бешеного спора, вовремя которого необходимо вставать, рыться в энциклопедическом словаре сразу на несколько букв, унижая себя и энциклопедический словарь, который как будто только и составлен для того, чтобы поддерживать чужое невежество и глупость. Вообще спорить никогда не стоит. Особенно по сложным вопросам, о которых необходимо задумываться. Если собеседник умный и уважаемый человек, даже неудобно думать, что он переменит все свое миросозерцание после вашей пятой фразы. Если же это юнец, который спорит просто потому, что этого требует его организм, – смешно и унизительно изображать из себя колонию для малолетних преступников и заниматься исправлением юных характеров.
Лентяи никогда не спорят.
* * *
Я люблю их. Не обрюзгших, с большими отвисшими животами и заплывшими глазами, способных волноваться только перед подачей из кухни еще неведомого, но уже предвкушаемого третьего блюда… Других. Тех, которые даже работают, несут все тяготы жизненной кропотливости, но у которых в душе всегда вибрирует одно и то же желание:
– Эх, кабы бросить все… Усесться бы, выгнать всех вон да отдохнуть годика полтора-два… И так – чтобы ничего не делать…
И когда я вижу людей с этой недосягаемой надеждой – мне становится жалко и грустно. Может быть, потому, что я сам с искренним удовольствием никогда и ничего бы не делал…
1916
Карьера берлея
На пляже одного из больших французских курортов на желтой узенькой скамье часа в четыре ночи спал какой-то бедно одетый человек.
– Вы, кажется, спите?
Спящий слегка приоткрыл один глаз, мутно посмотрел на подсевшего к нему господина в коричневом пальто и сером цилиндре и хмуро заворчал:
– Вы всегда разговариваете с незнакомыми людьми в четыре часа ночи?
Тот достал из бокового кармана портсигар, вынул сигаретку и перед тем, как положить его обратно в карман, спросил:
– Курите?
– Курю. Спасибо. Спички тоже нет.
– Пожалуйста.
Некоторое время оба курили молча. Человек в сером цилиндре смахнул большим ногтем пепел с сигаретки и посмотрел на разбуженного.
– Хозяйка?
– Хозяйка. Три с половиной недели ждала.
– Вещи удержала?
– Все. До последней визитной карточки.
– Ищете работы?
– Решительно нет. Если вы с этим, я лягу. Я очень люблю спать, когда мне не мешают.
– Успеете. Полиция обходит пляж к девяти утра. Человек в сером цилиндре покопал землю тросточкой и, выпустив дым сквозь зубы, спросил:
– Скажите… Вы не осквернили бы память отца?
– Вашего?
– Собственного.
– С тех пор как он меня подталкивал в бок, при моем окончательном уходе из дома…
– А деда?
– Увы, этот старый человек не оставил после себя даже памяти. Говорят, что его даже не было вообще, а был какой-то толстый лавочник, который отпускал бабушке даром товар.
– Тем лучше. Хотите получить задаток?
Хмурый человек жадно посмотрел на руку собеседника, опустившуюся в карман, пожал плечами и, отвернувшись в сторону, плюнул.
– Я никогда не осквернял своих предков дешевле восьми франков за неделю.
– Мы заключим контракт. Восемь франков вы будете Платить в день своему лакею. Я не плачу своим служащим меньше трехсот за неделю. Согласны?
– Может быть, у меня такой идиотский вид, что вы ждете от меня отрицательного ответа?
– Прекрасно. Меня зовут Риньоль. Генри Риньоль.
– Берлей. Англичанин.
– Улица Роже, дом семнадцать. Есть вывеска. От двенадцати до четырех.
– Мерси. Здесь четырнадцать франков… Ах, нет – пятьдесят. Сто двадцать… Послушайте, господин Риньоль… Я непременно буду у вас…
* * *
Риньоль сидел у себя в кабинете, рассеянно смотрел по сторонам и говорил Берлею, аккуратно пришедшему к двенадцати часам в наскоро купленной синей визитке:
– Ваш дедушка был лысым.
– У вас спорные биографические данные. Волосами дедушки можно было набивать диванные подушки.
– Для моей фирмы нужно, чтобы он был лысым.
– Безнадежное дело. Старик умер лет сорок тому назад и вряд ли теперь способен заниматься своей прической.
– Нам нужны показания об этом.
– Если вы думаете затеять с ним судебное дело – я бесполезен. Показания родственников в качестве свидетелей…
– Наша фирма требует от вас, чтобы ваш дедушка был лысым.
– Я знаю о нем более порочащие его факты. Я мог бы их очень толково описать в…
– Если это вас волнует, запишите их в отдельную тетрадку, пронумеруйте страницы и выбросьте тетрадку за окно. Был ли лысым ваш отец?
– Ни разу в жизни. Даже в пору самого острого безденежья.
– Наша фирма…
– Хорошо. Я могу подтвердить, что даже в начальной школе учителя таскали его за лысину на уроках. Триста франков на улице не валяются.
– Кроме того, и вы сами были лысым.
– Ваше личное желание или интересы фирмы?
– Фирма.
– Требует?
– Требует.
– Прекрасно. Я был лысым. Об этом догадывались все, несмотря на мою шевелюру.
– Прекрасно. Вы меня поняли. Под каждым вашим портретом будет ваш автограф о том, что…
– Мой дед, мой отец и я сам… Я понимаю. Это произошло от усиленного питания особой мукой вашей фирмы, большая коробка – шесть франков, десять сантимов – малая.
– Ничего подобного. Вот.
Риньоль вынул из стола баночку с каким-то зеленым веществом и показал ее Берлею.
– Усиленное питание?
– Смазывание головы на ночь.
– В четыре дня волосы со свистом и шумом начали расти и достигли максимального, пугающего близких размера?
– В одиннадцать.
– Две больших баночки и одна малая. Вторая малая повлекла усиленное обрастание волосами всего организма, и я испугался.
– Лишняя подробность. Больше ничего. Желаете подписать контракт на два года?
Берлей подписал бумагу, сложил копию в карман и, щелкнув часами, спросил:
– Ваша фирма больше ничем не занимается? Лишние триста франков в неделю мне были бы не бесполезны. Кроме того, о котором мы уже говорили, у моих предков еще были такие изъяны…
* * *
Через два месяца во всем городе не было ни одного человека, который бы не знал Берлея в лицо. Когда он приходил снимать квартиру, ему вежливо кланялась вся прислуга, а хозяйка неизменно спрашивала:
– Кажется, monsieur был лысым?
– Да, был, – сухо бросал Берлей.
– Впрочем, это у вас от дедушки, – успокаивающе бросала хозяйка, – это очень счастливый случай…
– Ага…
– Кстати, у меня муж очень страдает от этого… Может быть, monsieur расскажет ему, как он излечился?.. Это было бы очень любезно с его стороны…
Берлей хмуро ворчал и шел к хозяину квартиры.
– Мой дед был лысым, мой отец был… – безучастно говорил он заученные фразы, – но вот в один прекрасный день я выписал малую баночку…
Когда он уходил уже с тем, чтобы наверняка не снять квартиру в этом доме, его все равно провожали с молчаливой вежливостью, и швейцар, отворяя дверь, почтительно говорил:
– О, это очень странный случай… Господину повезло о его волосами…
Если Берлей заходил в театр, публика начинала волноваться и переставала смотреть на сцену. Он видел сотни биноклей и лорнетов, направленных на его голову, и пьеса теряла для него всякий интерес. Он знал, что, как только опустится занавес, к нему будут подходить изящно одетые люди и выдумывать различные поводы для того, чтобы заговорить с ним.
Ему приносили перчатки, которых он не терял в фойе, поднимали платки, которые он не ронял, и каждый раз, когда он открывал рот, чтобы поблагодарить, из уст подошедшего вырывалось заготовленное заранее:
– Господин Берлей?
– Да, я.
– Очень, очень приятно… Я уже давно мечтал познакомиться с вами и спросить вас лично… Неужели это правда?..
Берлей с ненавистью смотрел на собеседника, закусывая губы, но у него был контракт, а теперь уже – пятьсот франков в неделю не были лишними. Он сдерживал нервный клубок у горла и бесстрастно говорил:
– Да, это правда. Мой дед… Мой отец… И всего небольшая баночка… В одно утро я увидел в зеркале…
И, кивнув головой на поклон собеседника, быстро уходил из театра бесцельно бродить по улицам. Ходил долго, тяжело думая о том, что даже с плотным бумажником и хорошей квартирой, где сейчас темно и пусто, – жить скучно.
Годы нужды и тяжести до этого времени наложили на лицо Берлея какой-то особенный отпечаток мутной скучности, но теперь он был хорошо одет, у него были деньги, дома – вино и хорошая обстановка, и Берлей часто выслеживал какую-нибудь женщину, неожиданно привлекшую его внимание во время ночных прогулок. Если это было одно из доступных существ, Берлей подходил сразу и завязывал подобающий в этих случаях разговор.
– Только на минутку в кафе, миленький!.. Там у меня подруга…
– Я подожду тебя здесь…
– Ты не хочешь даже угостить меня чашкой шоколада? Какой ты скупой…
Берлей пожимал плечами и шел в кафе. Женщина шепталась с подругами, уделяя ему сухое внимание и переглядываясь с другими мужчинами. Но через несколько минут где-то сзади неизменно слышался удивленный возглас:
– Да, это Берлей, миленькая… Знаешь, у которого…
И у Берлея падало сердце. Его спутница поднимала напудренное лицо, всматривалась в Берлея холодными глазами И радостно щебетала:
– Ах, ты вот кто… Я тебя не узнала… Нет, нет, иди сюда… Я тебя познакомлю с подругами. О тебе все знают.
Его окружали, ощупывали, заглядывали в глаза, а когда он брался за бумажник, чтобы расплатиться, кто-то подходил к нему сбоку и шептал на ухо:
– Меня зовут Генриеттой… Брось эту дрянь и выходи через другую дверь… Я тебя встречу на улице… А после ты мне расскажешь, как это у тебя вышло… Неужели ты тоже был лысым?.. Я очень люблю эти истории…
Берлей судорожно сжимал пальцы в кулаки и выбегал на улицу.
* * *
Однажды он встретил женщину, которая почему-то ласково посмотрела на него, и от прищуренного взгляда ее серых глаз у Берлея стало тепло на душе.
С ней было трудно познакомиться, но через месяц они уже встречались в саду, и в тот день, когда ее муж сидел дома и бился головою об стол после проигрыша в триста франков, она согласилась поехать к Берлею: осмотреть его уютную холостую квартиру, о которой она так много слышала от него.
Одноглазый, с хитрым лицом, слуга в белом фартуке быстро поставил на стол шампанское, красиво разложил на двух хрустальных вазах фрукты и, передав Берлею ключ от входной двери, ушел из дома.
Берлей ходил по комнате радостно-взволнованный и думал о том, как он завтра запишет в свой дневник: "Она была изумительно нежна, эта крошка Жермен с серыми глазами, и заставила меня вспомнить о другой, потерянной в юности".
Жермен откусывала виноградинки и беспечно смеялась.
Через полчаса, покрасневшая от шампанского, она сидела на коленях у Берлея и закрывала ему тонкими, изящными, надушенными пальцами глаза.
– У тебя, правда, недурные брови, детка… Ты мне понравился сразу… С того дня…
Берлей с восторгом ловил ее пальцы и целовал. А когда Жермен обхватила его шею белыми нежными руками и перекинула белокурую головку за его плечо, она вдруг вскочила на ноги и с удивлением вскрикнула:
– Это ты?
Берлей оглянулся и побледнел. Жермен смотрела на его портрет, увеличенный фотографом фирмы. Под портретом, напечатанное крупными буквами, стояло объявление о средстве для ращения волос. По контракту с Риньолем этот портрет должен был висеть в его кабинете.
– Ты же мне не говорил… Значит, ты не Смель… Ты – Берлей… Вот оно что…
Что-то новое, холодно любопытствующее, мелькнуло в ее глазах, и, подойдя к Берлею, она лукаво шепнула:
– Ведь ты мне расскажешь?.. Ты мазал этим голову, или…
Берлей побледнел, лицо его покрылось пятнами, и из горла вырвался какой-то хриплый крик. А через минуту он стоял у дверей с цилиндром в руках и, отвернувшись от Жермен, резко говорил:
– В столе, налево, в выдвижном ящике – деньги. Все к вашим услугам. Ключ на пресс-папье. После отдайте его швейцару.
И, резко хлопнув дверьми, вышел. На лестнице он вынул носовой платок, поднес его ко рту и рванул белое полотно зубами.