Он был великим мастером на всякое рукоделье. Так плотно укладывал лыко к лыку, что в укладках Егорова плетенья можно было хранить воду. На покос ли, на жнитво ли воду всегда носили в берестяных плетеных бутылях: и уронить можно, не разобьется, и вода стоит холодной дольше, чем в стеклянной посуде; в постройках так пригонял бревно к бревну, что и самый тончайший луч солнца не мог отыскать щелки; лодки сшивал без гвоздей, деревянными шипами и замочками.
- Хороша, спрашиваю? - повторил Егор.
- Хороша бросить в печку. - Мариша отломила от соседней березы топкую вицу и начала ссекать головки жарков, которые цвели вокруг бани. Река в половодье взбегала на берег до самой бани, а уходя, оставляла озерки и лужи, они не просыхали до половины лета, и все это время в них цвели болотные цветы: жарки, курослеп, кувшинки.
- Гневаешься? - смеясь, спросил Егор.
- Гневаюсь… Из лоцманов вдруг в помощники; с Большого порога на дрянной пароходишко. И к кому? К Ландуру… Сам думаешь пароход нажить?
- Где нам пароход… Наживем Егора Иваныча, и ладно.
- Ограбил Ландур кого-нибудь, вот и пароход.
- А если честно? Ландур-то сватает тебя.
- Ты будешь батрачить, довольно с него и этого. - Девушка пошла к дому, на полдороге остановилась, крикнула: - Когда пойдете?
- Утром.
- Собрать тебя надо?
- Будет милость - собери.
Мариша приготовила шесть пар белья: стирать-то некому ведь!.. Шерстяную фуфайку, шапку, валенки: придется брату стоять у штурвала и по ночам и под сиверко; в полотенце завернула мяты: любил Егор чай с мятой; поставила тесто: к утру поспеют и подорожники.
Потом начала собираться и сама: надела бордовое платье, еще не надеванное, башмаки со скрипом, шелковой зеленой лентой перевязала волосы, на плечи кинула ковровый платок. Зашла в избу, сказала:
- Проводите, братики! Зазорно одной-то.
- Куда?
- К Ландуру, пароход глядеть. Сватает.
- Ну вот, один отдурил, другая зачинает.
- До свиданья, братики! - Поклонилась в пояс: - Не взыщите, если выйду за Ландура самокруткой.
- До свиданья, сестрица! Не взыщем…
Пароходная команда получила по чарке водки и спозаранку завалилась спать: наутро, чуть свет, выход на порог. Не спали только вахтенный да сам пароходчик - Ландур. Он сделал по палубе, наверно, больше сотни концов и все никак не мог размыкать тревогу, которая навалилась на него: то ему казалось, что шум порога становится громче - значит, пароход сорвался с якоря, мчится на подводные камни, - и Ландур бежал к якорной цепи; то слышалось ему, что по воде хлюпают плицы пароходных колес - значит, кто-то догнал его, остановится ниже и раньше проскочит на север, тогда неминуче идти по оборышам, - и Ландур хватал подзорную трубу, начинал оглядывать реку. Заботила и Мариша: пароходчиков на свете поменьше, чем девок, - это верно, только и то верно, что глупы девки, падки на брови да на кудри.
- Лодка от лоцмана! - крикнул вахтенный.
Приехала Мариша. Ландур обрадовался: стало быть, согласна, - и струсил: одна, стало быть, против лоцманской воли, а завтра лоцман поведет сквозь порог, дрогнет у лоцмана рука - и нет посудины, разбирай потом, отчего дрогнула, от обиды или по злому умыслу.
- Я - пароход глядеть, - сказала Мариша.
- А батюшка где же?
- Болен от ваших милостей.
- А братцы?
- Братцы - гордые, говорят: приглашенья настоящего не было.
Ландур растолкал сонного капитана, двух матросов, - берите лодку, везите Ширяевых!
Ширяевы приплыли все: и сыны и снохи - можно ли было усидеть дома, когда Ландуров пароход - не пьяная выдумка, а сущая правда; привезли и старого лоцмана, снохи вытрезвили его кислым квасом и огуречным рассолом.
Осматривали пароход. Был это промышленник "Барнаул", знакомый Ширяевым. Ландур переименовал его в "Север". Пароход небольшой, но устойчивый, морской формы и морского, винтового хода. По Енисею плавал три лета, шесть раз проводили его Ширяевы сквозь Большой порог. Пароход специально обдумывался под перевозку грузов: тесные каютки для людей и большой трюм для товаров, сильная машина, цепляй две, три барки - попрет. До последней щели был он загружен всякими товарами: в трюме мука, мануфактура, кучи сетей, круги канатов, на палубе горами ящики, бочки и бочата.
- Барышистая посудина, каждый вершок кует денежку, - сказал лоцман и мрачновато усмехнулся. Он был не в духе, даже шутки и похвалы у него получались злые. Понюхал мешки с мукой и пошутил: "Чудной народ азиятцы: товар с гнильцой любят". В трюме потянул носом и сказал: "Эй, хозяин, здесь недавно кабачок был?.. Шибко водкой разит".
Ландур пригласил гостей в каюту. На столе вино: белое, золотистое, бордовое, на закуску - икра, холодная осетрина, копченая селедка.
- Не обессудьте, - кивнул на стол. - Не так бы надо… А ничего не поделаешь: не дома живем, плаваем. - Разлил вино, протянул лоцману руку: - Ну, Иван Пименович, роднимся?
- Как Мариша. Я ни перечить, ни неволить не стану. Говори, дочка! - отозвался лоцман.
Все притихли, повернулись к Марише. Она повела бровями на Ландура.
- Твой пароход?
- Мой. - Ландур поспешно развернул купчую крепость - лежала она близко, в кармане, нарочно положил, чтобы показать в удобный момент.
Мариша повертела в руках купчую, поглядела на шелковые шнуры, на сургучные печати, сложила и вернула хозяину. Потом встала, поклонилась отцу в пояс.
- Не сердись, батюшка, если слово мое покажется неугодно. - Выпрямилась, повернулась к Ландуру: - Видала, твой пароход. А вот бредни вязать научился? Сперва научись, потом засылай сватов! Пошли, батя, пошли, братики! - и сама первая выскочила на палубу…
- Павел, Павел!.. - сдавленным шепотом позвал Талдыкин. - Останься!
Павел оглянулся на отца, на Степановну, - отец уходил, жена приостановилась, - и остался. Талдыкин кивнул Степановне:
- Ты чего ломаешься? Отдельного поклона хочешь? Поклонюсь. Я не как прочие, гордые.
У Степановны выше головы вспорхнули руки.
- Влас Потапыч, было бы чем гордиться.
Сначала разговор не клеился, угощались молча: Павел с Талдыкиным пили водку, а Степановна - рюмочку золотенького, рюмочку бордовенького, рюмочку беленького.
Первым не выдержал молчания Павел:
- Сестрица не иначе губернатора ждет. Хо-хо!
Но Влас Потапыч не подхватил разговора, и Степановна перевела его на торговлю.
- Научили бы, Влас Потапыч, мово мужика торговле. Прилип к порогу; молила, кляла - не отстает. Тебе, Влас Потапыч, он не помешает. Так и накажу: "Павел, иди торгуй, к Влас Потапычу… - Степановна сжала руки в сухие бугорчатые кулачки, - благодетелю своему, не мешай".
Павел удивленно завертел глазами: до этого раза и слова не было о торговле. Жена погрозила ему бровью: молчи.
Талдыкин налил Степановне золотенького, заметил, что понравилось.
- Не то что Павлу - татарину злому не пожелаю очутиться в нашем омуте. - Талдыкин твердо поставил порожний стакан. - Татарину злому…
- Это в торговле-то? - вспугнулась Степановна.
- Да, в торговле. Всех завидки берут: у Талдыкина пароход. Хомут, а не пароход. Пять годов жизни в него вбухал, а ночей бессонных, забот - не счесть! А сласть какая? Одни тревоги: вот стукнется о какой-нибудь лешачий камень, вот выкинет бурей на берег, вот захватит льдом. Дрожишь, как черт от ладана. Порог куда спокойней. Не расшибется, не утонет. Вечный капитал…
Талдыкин закрыл глаза, откинулся на спинку дивана: был он неречист и задохнулся. Павел и Степановна переглядывались, пожимали плечами: порог - капитал… Ширяевы век у порога, а богатых не видно что-то.
Отдышался Талдыкин, налил по новому стаканчику. У Степановны дрожала рука, плескалось вино: трусила, вдруг Влас Потапыч больше ничего не скажет.
- Порог многих пароходов стоит. Конечно, с умом если… - продолжал Талдыкин.
- Без ума и лапоть не сплетешь, - не утерпела Степановна. - Наших бог обидел умом-то, лапти и те покупные. Влас Потапыч, открой! А мы уж, мы…
Талдыкин погрозил Степановне пальцем:
- Ох, ловка! Себе во вред говорить буду. Знаешь? Вот, к примеру, один случай. Остановился у порога Феоктистов, а погодя немного, скажем, я. Можно меня на порог первого?
- Да кого же, неужели Феоктистова! - Степановна даже привскочила.
Но Талдыкин пригвоздил ее к стулу:
- Я Павла спрашиваю… Ну, Павел?
- Можно. Скажем Феоктистову: "Неладно, мол, остановился, не на месте". Он в реке-то ничего не понимает.
- А я, само собой, в долгу не останусь. И другие случаи могут быть. - Опять погрозил Талдыкин Степановне. - Ловка. Понимаешь, на что меня вынудила? И мне ведь сказать могут: не там стоишь.
- Разрази господи! - Степановна перекрестилась.
Потом заговорили о деле, якобы ради которого Талдыкин задержал Павла: он просил огородить родительскую могилу и положить на нее камень, - самому некогда, в разъездах все. Сговорились за сто рублей. Талдыкин тут же отсчитал деньги.
И по дороге домой, и дома в постели Степановна долго гадала, какие могут быть случаи на реке. Догадавшись о чем-нибудь, шептала Павлу в ухо: "И двух пароходов не надо ждать. И одному сказать можно: не там стоишь, нанимай лоцмана и переходи на другое место. А то… вода, мол, нескладная. По такой не водим. Жизнью рискуем, жизнью… Жизнь-то немало стоит".
III
Утром Егор и старый лоцман выехали на пароход, поднялись в штурвальную будку. Егор поставил в угол дорожную плетушку, валенки, чайник, сверху положил тулуп, бушлат, узелок, шапку: тут, у штурвала, ему и работать, и есть, и спать на короткой скамеечке, скрюча ноги.
Загорелась заря.
- Ну, батя, поехали! - Егор перекрестился.
Крепко, в четыре руки, держали рулевое колесо. Старик, вспоминая вчерашнее, гордо поглядывал на Ландура, который был на мостике: "Что… узнал батраков Ширяевых?"
Как огромные бородавки, торчали по всей реке черные камни, то гладкие, зализанные, то ноздреватые. Над каждым стоял гребень воды и пены, насквозь пронизанный светом зари. Было красиво, будто расставили красные флаги по реке, играют, вьются они под ветром. Пароход кидало носом, кормой, бортами. С камней на палубу лентами, стружкой летела вода. Казалось, что берег, небо, лес идут кру;´гом, падают.
Когда и миновали порог, долго еще держались за штурвал оба. Егор наконец очнулся, отпустил штурвал, обернулся к порогу. Немало было хожено, работано, пережито. В первый раз вышел он лет двенадцати, тайком от отца, один, в лодке. Камни пощадили шального мальчишку. Потом, будучи лоцманом, выходил в туманы, в грозы, по ночам, не с барками и пароходами, а с плотами: две ленты - пять тысяч бревен, и камни прощали ему эту дерзость. И теперь, в последний раз, отпустили с миром.
Егор склонился к отцу.
- Благослови, батюшка! - и перехватил штурвал. - Тебе домой можно.
На бугре, где расстилали холсты, махала голубой косынкой Мариша. Было ей грустно, грустно, как по мертвому: брат уходит к морю, а море далеко, так далеко, будто и не в жизни…
И до той поры, пока стояла она, стоял на капитанском мостике Ландур. Давно, когда еще по заводям Енисея волочил дырявые бредни, приметил он эту смуглую бойкую девчонку и потом, не переставая, думал о ней: "Вырастет, будет моя", - и каждую весну радостно прибавлял к ее возрасту новый год. Думал, когда в черные ночи под ветром и бурей перевозил водку; думал, когда бродил в низах, по становищам остяков и эвенков; думал, когда покупал пароход: "Будет моя".
Девчонка выросла озорная и гордая, надула и осмеяла его. Но Ландур остался глух к обиде.
За сутки дошли до Ангары. Там исчезли ночи, от заката до восхода горела сплошная заря. Ландур приказал идти без остановок, полным ходом. Капитан то и дело поднимал рупор:
- Ярцево, Ворогово, Черный остров, Лебедь!
- Мимо! - кричал капитану Ландур. - Мимо!
С одинаковым презрением оглядывал он маленькие, в пять-шесть домов, станки и большие промысловые села. Что ему делать в них, покупать кедровые орешки? Даже Енисейск прошли мимо, а Енисейск - город, там удобная пристань, тысячи люду и бойкая торговля.
В трое суток выбежали за Подкаменную Тунгуску. Побережные горы отступили вдаль от реки, на восток; теснины и пороги остались позади; Енисей снова раздвинулся вширь, на десять километров раскинул берега, украсился островами. В тайге, которая непроглядным сплошняком тянулась от Большого порога, чаще и чаще заголубели просветы; пошел на ущерб угрюмый кедрач, подпиравший небо; его темную многолетнюю зелень перебивала светлая, только что родившаяся зелень лиственниц; осмелели березы, уже не одиночками, а рощами выходили они к реке, толпились по островам. Зори пошли на убыль, почти весь простор суток заполняли дни; близился Северный полярный круг, за ним - тундра, там все лето незакатно светит солнце.
- Курейка! - объявил капитан.
- Мимо! За Курейкой средний! Ландур поднялся на мостик и начал рыскать подзорной трубкой по берегам. Разглядел зеленый мысок с голой песчаной обочиной, намытой недавно и еще не успевшей прорасти травой, на мыске два шалаша, крытые берестой, на песчаной обочине сеть, распяленную меж кольев для просушки, в заливчике две остроносых лодки.
- Тихий!
Когда пароход поравнялся с мыском, Ландур поднял рупор.
- Чьи чумы?
- Большого Сеня-я… - донес береговой ветер.
Ландур повернул рупор к матросам:
- Отдай якорь!
Остяк Большой Сень еле-еле поднялся на палубу. А давно ли был он первым молодцом на весь Туруханский край. На Енисее и двух Тунгусках, Подкаменной и Нижней, люди не знали охотника, равного Сеню. Из сотни белок только двум-трем он портил шкурки, остальных убивал в глаз.
Давно ли был он счастлив, удачлив, весело поглядывал на реку, как сбрасывала она лед и озорной вешней водой взбегала на крутой берег. Думал: "Скоро поплывут купцы, снова будет мука, чай, табак, сахар". Женка думала о теплой шали, о разноцветном бисере: она сплошь, всяко-всяко, забисерит свои унты. Старший сын Кояр - о двуствольном ружье. "Сразу два выстрела, сразу падают две белки", - морочил он младшего брата. Младший удивлялся, зарился на такое ружье, но купить в первую очередь хотел все-таки не ружье, а складной нож.
Река сбросила лед, отыграла на берегах, снова улеглась в русло. Однажды под вечер к шалашам Сеня пристала большая закрытая лодка. Приехал купец, высокий и широкий, под стать Большому Сеню, только не такой прямой и скуластый. Он горбил спину, голова с огромными, как лопухи, ушами понуро висла к земле, живот был похож на полупустой мешок, глаза все что-то искали под ногами.
Сень наклонился к женке и шепнул: "Ландур".
Торговать решили утром, при полном солнце, а вечером выпить: Сень натосковался по выпивке за зиму, а купец промок и зазяб на реке. Водка у купца была дешевая - кинет Сень беличью шкурку, купец подносит стаканчик. На втором стаканчике женка с Кояром охмелели, заснули на песке у костра, на четвертом охмелел и Сень, лег рядом с женкой. Засыпая, подумал: "Кака беда - восемь белок. В турсуках-то и соболя и лисы".
Младшему остячонку, который никак не хотел засыпать, Ландур сунул стекловидный леденец и начал собираться дальше: из шалаша перенес в свою лодку турсуки с пушниной, забрал все весла от лодок Сеня, а выбравшись из спокойного, почти непроточного заливчика на стремнину, спустил весла в реку. Белой длинной вереницей поплыли они вниз, к океану.
На другой день к Большому Сеню приехал сосед Яртагин. Сень делал новые весла. Яртагин спросил, где же старые. "Стали ненадежны", - ответил Сень. Яртагин протянул к Сеню пустую ладонь; Сень догадался, что Яртагин приехал закурить и Сень закрыл глаза: нету закурить.
Яртагин удивился:
- Купец сказывал, ты хорошо торговал. Купил целый ящик табаку.
- Вижу, торговал и ты. И тебе Ландур оставил ящик табаку, - сказал Сень и отвернулся от Яртагина.
Гость вздохнул и понуро, спотыкаясь на гладком месте, пошел к своей лодке. Когда он взялся за весла, немножко приободрился: торговал он все-таки не так уж плохо, у него хоть весла остались, а Сень продал и весла.
Всего-навсего прошли четыре маленьких года, в каждом по одной зиме и по одному лету, весну и осень можно не считать, они здесь короткие, а Сень уже совсем не тот, стоит - держится за поручни, и сыновей у него - одни Кояр, младший не захотел, видно, жить в холодном шалаше, без хлеба, без перочинного ножа и умер.
Сень торопливо бормочет, что с половины зимы ели белку, а когда выбрались из тайги к реке, вплоть до полой воды копали коренья, толкли березовую кору. Женка лежит в цинге, забыла про шаль и бисер, сын молчит про ружье, теперь бы им какой-нибудь завалящий сухарик.
- А мука где? - Ландур глядит в счетную книгу. - Сорок пудов брал муки-то.
- Брать - брал, только скоро съел.
- Не распускал бы брюхо. Хочешь есть - иди собирай барахло, чалься к пароходу!
Сень опять: женка плоха.
- Я что сказал? - Ландур хватает рупор: - Эй, ходи, якорь!
Скрипит якорная цепь, бегом кружат матросы ворот, Сень и Кояр, спотыкаясь и падая, переносят в лодку шалаш, котел, сгоняют собак, а Ландур кричит: "Живо, живо!" - ему все мерещится: вот-вот догонит его Феоктистов.
Погрузили все, утрясли, постелью сложили невод, перенесли на него женку, вахтенный матрос кинул с парохода канат, Сень подхватил его - и флотилия двинулась. На берегу остались три оленя, один пес, старый шалаш, лодка, дырявая сеть и сторож этого добра - двенадцатилетний Кояр.
На следующей остановке принес пушнину остяк Яртагин. Начался обычный Ландуров торг: Яртагин остался без пушнины, без хлеба и в долгу. Он ходил за Ландуром по палубе, хватал его за руки.
- Как жить, как? Бери неводить, буду как молодой.
- Какой ты неводчик, - огрызался Ландур. - Труха!
Был Яртагин стар, худ, сгорблен, глаза слезились.
- Надо умирать? Скажи, умирать?!
- Зачем умирать? Давай на пароход девку!
На палубе появилась дочь Яртагина, Нельма. Она была как большая тряпичная кукла: на плечах рваный меховой балахон, голова и лицо закутаны старой рыжей шалью, на ногах чулки из лоскутков оленьей кожи.
Нельму окружили матросы, сдернули с нее шаль.
- Э-ге, красивенькая!
Один ткнул пальцем в грудь: и тугонькая!
- Отойди! - крикнул матросам Ландур, взял Нельму за подбородок. - Будешь пароход убирать, понимаешь, пароход… Хлеб будет и одежа будет.
Нельма метнула глазами на отца, на матроса, на Егора: надо было узнать у кого-то, отчего так подешевел хлеб, раньше давался он за пушнину, зарабатывали его охотники, а не девки.
Остановилась взглядом на Егоре, подумала, что этот человек чужой тут: стоял он особняком на мостике, странно одетый, - кругом весна, солнце, а на нем теплый бушлат, валенки, шапка - наверно, несчастный, больной и ее, несчастную, не обманет.
Егор положил ладонь на ладонь так, что из пальцев получилась сеть. Нельма поняла, обрадовалась и сама сделала руками такую же сеть.