Слово рядовому солдату Максиму Кужелю
В России революция,
вся Россия - митинг
Полк наш стоял на турецких фронтах, когда грянула революция и был свергнут царь Николай II.
Фронтовики диву дались.
Сперва было из старых солдат по-настоящему и не поверил никто, а разговор сквозь потянул бу-бу-бу, бу-бу-бу… Ждем-пождем, верно, приказ начальника дивизии - переворот, отречение императора от престола, тут тебе Дума, тут Временное правительство, катай, братцы, благодарственные молебны.
Рады стараться!
Горнист проиграл сбор, полк был выстроен треугольником.
- Право равняйсь!.. Смирно! Шапки до-лой!
Раскурил халдей кадило, рукавами тряхнул:
- Благословен бог наш…
Солдатский волос дыбом подымается, мороз дерет по коже… Стоим, не дышим: уж больно жалостно и вроде слезу у тебя высекает.
- Миром господу помолимся…
Обкидываем себя крестным знамением, валимся на колени, лбами в землю бьем… "Бог ты наш, бог солдатский, нечесаный, немытый… И куда ты, бог, твою непорочную, некачанную, неворочанную, куда ты подевался и бросил нас, как плохой пастух овец своих? Зачем ты спокинул нас на растерзанье злой судьбине, и зачем ты, вшивый солдатский бог, не жалеешь нашей горькой солдатской жизни?"
Потряхивал батюшка кадилом, только космы развевались по ветру…
Повеселевшие солдаты ярко так друг на друга поглядывали и груди выправляли.
Помолились, оправились, ждем, что будет.
Выезжает перед строем дивизионный генерал - борода седая, грудь в крестах и голос навыкате. Привстал он на стременах и телеграммой помахал.
- Братцы, его императорского величества государя императора Николая Александровича у нас больше нет…
Помахал генерал телеграммкой, заплакал.
А солдаты испугались и молчали.
Один фейерверкер Пимоненко не уробел и смело развернул заранее приготовленный красный флаг:
ДОЛОЙ ЦАРЯ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАРОД!
Дух занялся!
Музыка заиграла!
Кто характером послабее, действительно заплакал. Стоим, - не знай на флаг глядеть, не знай генерала слушать…
- Братцы, старый режим окончился… Восхваление чинов отменяется… Превосходительств теперь не будет, благородий не будет… Господин генерал, господин полковник и господин взводный… Дожили до свободы, все равны… Но что бы там ни было, присягу в голове держи… Помни, братцы, Расея наша мать, мы ее дети…
Прорвалось:
- Ура!
- Ура-а!
- Ура-а-а!
Музыка все наши крики задушила.
Платком вытер шею генерал, прокашлялся и ну до солдат.
- Помни устав, люби службу, не забывай веру, отечество… Вы есть серые орлы, честь и слава русского оружия… На ваше беззаветное геройство глядит весь мир…
Опять загремело и пошло перекатом по всему полку:
- Ура!
- Ура-а!
- Ура-ааа… Ааа… Ааааа…
- Пострадали.
- Полили крову…
- Триста лет.
- Хватит!
- Браво!
- Царя к шаху-монаху на постны щи!
Уважил нас старик словом ласковым. Сыстари веков с нижним чином толстой палкой разговаривали, а тут эка выворотил его превосходительство - хоть стой, хоть падай - все равны, слава, серые орлы… Разбередил он сердце, разволновал солдатскую кровь, принялись мы еще шибче "ура" кричать, а которые из молодых офицеров бережненько стащили генерала с коня и давай его качать.
Хватил полковой оркестр.
Отдышался старик, бороду разгладил и с молодцеватой выправкой, легко так, на носках, подошел к строю.
- Поцелуемся, братец!
И на глазах у всех дивизионный генерал расцеловал правофлангового первой роты, рядового нашего солдата Алексея Митрохина.
Полк ахнул.
Мы стояли, как каменные, и только тут поверили по-настоящему, что старый режим кончился и народилась молодая свобода в полной форме.
Шеренги дрогнули, перемешались все в одну кучу… Кто плачет, кто целуется. Казалось, все готовы идти заодно - и солдаты, и офицеры, и писаря, - лишь один сверхсрочный кадровый фельдфебель Фоменко слушал нас, слушал, пыхтел-пыхтел, но все-таки, негодяй, курносая собака, не подчинился, вытаращил глаза и давай орать во всю рожу:
- Неправда!.. Царь у нас есть и бог есть!.. Его императорское величество был и будет всегда, ныне и присно и во веки веков!.. С нами бог и крестная сила! - Он перекрестился, густо сплюнул и, размахивая руками вперед до пряжки и назад до отказу, учебным шагом пошел прочь, барабанная шкура.
Не до него нам было.
До самой ночи говорили ораторы, говорили начальники, говорили и солдаты, путаясь языком в зубах.
Все были как пьяные.
Принял полк присягу с росписью, целовал крест, дал революционную клятву Временному правительству.
Дело, помню, великим постом делалось.
Распустили мы над окопами красный флаг: войне - киты!
Живем месяц, живем другой, проводили святую неделю, троицын день, войны и не было, а доброго не виделось. Ровно медведи, валялись по землянкам, укатывали боками глиняные нары, положенные часы выстаивали на караулах, ходили в дозоры, на всякой расхожей работе хрип гнули и неуемной тоской заливались по дому своему. Как и при старом режиме, вошь точила шкуру, тоска хрулила кости, а рядовые ничего не знали и по-прежнему, помня полевой устав, терпели голод, холод и несли фронтовую службу.
Цейхгауз дивизионный по случаю революции растащили мы дочиста. Мне шпагату четыре мотка досталось, подсумки холщовые: нестоющее барахлишко, а домой, думаю, вернусь - пригодится. Двое полтавских из девятой роты полковой денежный ящик утащили; и как им, дьяволам, нечистая сила помогла, вовек не додуматься: весу тот ящик пудов десять, а то и все пятьдесят.
Комитеты кругом, в комитетах споры-разговоры…
В каждом полку комитет, в каждой роте комитет, в корпусе будто комитет был, да что там - каждый нижний чин, и тот сам себе комитет, только бы глотка гремела. У меня, не в похвальбу будь сказано, смекалка не на палке - фронт научил, и два георгия в грудь не задарма влеплены. Вторая рота в голос порешила:
- Будь ты, Максим Кужель, товарищ неизменный, будь нашим депутатом и мозолистыми руками поддерживай наш солдатский интерес.
То ли от страху, то ли от радости руки у меня дрожат - папироску сворачиваю, - однако виду не подаю и, закурив, отвечаю:
- Служил царю, послужу и псарю… Малоученый я, но не робею и за солдата душу отдам.
- Крой, Кужель.
- В обиду не дадим.
- Верой и правдой чтоб.
Закрутил я ус кренделем и в комитет.
На привольном воздухе комитет, в офицерской палатке. Бывало, до этой палатки четырех шагов не дойдешь - стоп! Вытянешься - того гляди шкура лопнет: "Гав, гав, гав, разрешите войти!" Теперь, шалишь, кому захотелось, и лезь в комитет, как в дом родной. Заходит серый и с офицером за ручку: "Как спать изволили?" - а то еще того чище: развалится серый, будто султан-паша, закурит табачок турецкий и под самый офицеров нос дым этак хладнокровно пускает, а он, его благородие, вроде и не чует.
И смешно и дивно…
Вернусь в роту, расскажу-размажу, гогочут ребята, ровно жеребцы стоялые, и вздыхают свободно.
Дальше - больше, о доме разговоры пошли.
- Скоро ли?
- Да как?
- Пора бы…
- Сиди тут, как проклятый.
- Покинуты, заброшены…
- Защитники, скотинка бессловесная.
Солдатская секция и в комитете нет-нет да и подсунет словцо:
- Как там?
- Ждите, братцы. Газеты пишут, скоро-де немцам алла верды, тогда замиренье выйдет, и мы, как всесветные герои, мирно разъедемся по домам родины своей.
- Три года, ваше благородие, газеты рай сулят, а толку черт ма.
- Помни долг службы.
- Больно долог долг-то, конца ему не видать.
- Много ждали, немного надо подождать.
Тут у нас разговор глубже зарывался.
- Не довольно ли, ваше благородие, буржуазов потешать? Наше горе им в смех да в радость.
- За богом молитва, за родиной служба не пропадет.
- Надоели нам эти песни. Воевать солдат больше не хочет. Довольно. Домой.
Начальники свое:
- Расея наша мать.
Мы:
- Домой.
Они, знай, долдонят:
- Геройство, лавры, долг…
А мы:
- Домой.
Они:
- Честь русского оружия.
Мы в упор:
- Хрен с ней, и с честью-то, - говорим, - домой, домой и домой!
- Присягу давали?
- Эх, крыть нам нечем, верно, давали… - И какая стерва выдумала эту самую присягу на нашу погибель?
Оно хотя крыть и нечем, а к офицерству стали мы маленько остывать.
С горя, с досады удумали с соседними частями связаться. Набралось нас сколько-то товарищей, приходим в 132-й Стрелковый. Жарко, тошно. Солдаты и тут в нижних рубашках, распояской гуляют, а которые, босиком и без фуражек.
- Где у вас комитет, землячок?
- Купаться ушли, а председатель в штабе дежурит.
Вваливаемся в штаб.
Председатель комитета, Ян Серомах, с засученными по локоть рукавами, брился стеклом перед облупленным зеркальцем, стекло о кирпич точил.
- Рассказывай, председатель, какие у вас дела?
- Дела, - говорит, - маковые…
И так и далее катили мы веселый солдатский разговор, пока Серомах не выбрился. Оставшийся жеребиек стекла он завернул в тряпицу, сунул в щель в стене и, обмыв чисто выскобленные скулы, поздоровался с нами за руки:
- Ну, служивые, вижу, вы народы свои, народы тертые, не дадите спуску ни малым бесенятам, ни самому черту… Гайда в землянку, чаем угощу.
Чаек, заваренный ржаными корками, пили мы вприкуску, с сушеной дикой ягодой, а ягоду Серомах насобирал, в разведку ходючи, и председатель рассказывал нам, как они своего полкового командира за его паскудное изуверство перевели на кухню кашеваром; как послали в корпусной комитет депутацию с требованием отвести полк в тыл на отдых; как на полковом митинге постановили чин-званье солдатское носить и фронт держать, пока терпенья хватает, а то срываться всем миром-собором и гайда по домам.
- По домам так вместе, - говорим, - и мы тут зимовать не думаем.
- Что верно, то верно: ордой и в аду веселей.
Провожал нас Серомах, опять шутил:
- Жизня, братцы, пришла бекова: есть у нас свобода, есть Херенский, а греть нам некого…
Всю дорогу ржали, Серомаха вспоминаючи.
Живем и пятый и десятый месяц, а конца своему мученью не видим.
Выползешь вечером из землянки - лес, горы, колючка - убогий край… То ли у нас на Кубани! Там тихие реки текут, шелковы травы растут, там - степь! Да такая степь - ни глазом ты ее, ни умом не обнимешь…
Сидишь так-то, пригорюнишься…
С турецкой стороны ветер доносит молитву муэдзина:
- Аллах вар… Аллах сахих… Аллах рахман, рахим… Ля илаха ил-ла-л-лаху… Ве Мухаммед ресулу-л-ляхи…
От скуки в гости к туркам лазили и к себе их таскали, борщом кормили, батыжничали. Черные, копченые, ровно в бане век не мылись, глядеть на них с непривычки тошно. Табаку притащут, сыру козьего. Сидим, бывало, летним бытом на траве, курим и руками этак разговариваем.
- Кардаш, домой хочется? - спросит русский.
- Чох, истер чох! - Зубы оскалят, башками качают, значит, больно хочется.
- Чего же сидим тут, друг дружку караулим?.. Будя, поиграли, расходиться пора… Наш спрыгнул с трона, и вы своего толкайте.
Опять залопочут, зубы оскалят, башками бритыми мотают и глаза защурят, а русский понимает - и им, чумазым, война не в масть, и ихнего брата офицер водит, как рыбу на удочке.
- Яман офицер? Секим башка?
- Уу, чакыр яман.
- Собака юзбаши?
- Копек юзбаши… Яман… Бизым карным хер вакыт адждыр.
Разговариваем однажды так, а верхом на пушке сидит портняжка Макарка Сычев. Таскает он из-за пазухи вшей, иголкой их на шпулишную нитку цепочкой насаживает и покрикивает:
- Беговая… Рысистая… С поросенка!
Русские ржали, ржали и турки. В тот вечер у них праздник уруч-байрам был, прикатили они кислого виноградного вина бочонок, барашка приволокли. Барашка на горячие угли, бочонок в круг, плясунов, песенников на кон, и пошло у нас веселье: ни горело, ни болело, ровно и не лютовали никогда.
Подманил лихой портняжка одного Османа, лапу ему в ширинку запустил и за хвост, на ощупь, вытаскивает действительно вошь. Пустил ее в пару со своей в разгулку на ладонь и спрашивает Османа:
- Видишь?
- Вижу.
- Твоя насекомая и моя насекомая, моя крещеная, твоя басурманка… Угадай, какой они породы?
- Обе солдатской породы, - отвечает Осман на турецком языке. - Хэп сибир аскерлы…
- Верно, - орет Макарка Сычев. - За что же нам друг на друга злобу калить и зачем неповинную крову лить?.. Не одна ли нас вошь ест, и не одну ли мы гложем корку хлеба?
- Кардаш, чох яхши, чох! - закричали турки, а посмеявшись той шутке, все принялись господ офицеров поносить. И как они смеют прятать от солдата свободу в кошельке?
Слушали мы и песни турецкие, и на один, и на два голоса, и хоровые. Ничего, задушевные песни, а в пляске, я так думаю, за русским солдатом ни одна держава не угонится. Вышел наш Остап Дуда, штаны подтянул, сбил папаху на ухо, развернул плечо - ходу дай! Балалайки как хватят, Остап как топнет-топнет: земля стонет-рыдает, и сердце кличет родную дальню сторонушку…
Собрались как-то и мы целым взводом к туркам в гости.
Приходим.
- Салям алейкум.
- Сатраствуй, сатраствуй.
Оборванные, голодные, греются на солнышке, микробов ловят.
- Приятель, чего поймал? - спрашивает русский.
- Блох.
- Как блоху? Воша.
- Блох.
- Почему белый?
- Маладой.
- Почему не прыгает?
- Глюпый.
Смеемся, курим, о том и о сем разговариваем. По харям видно - и им до смерти домой хочется, а домой не пускают.
- Яман дела?
- Яман, яман…
Землянки турецкие еще хуже наших. Бревна не взакрой накатаны, как у русских принято, а торчат козлами, а иные логова из камня-плитняка сложены, пазы глиной и верблюжьими говяхами заделаны, по стенам плесень и грибы растут - в берлоге такой ни встать, ни лежа вытянуться. В офицерских землянках и чисто и сухо - полы мелким морским песком усыпаны, тут тебе цветы, тут ковры и подушки горами навалены, - этим терпеть можно, эти еще сто лет провоюют и не охнут.
Наменяли мы на кукурузный хлеб сыру козьего, табаку, мыла духового; один из наших уховертов умудрился - офицеровы сафьяновые сапожки спер, и поползли мы назад.
Доходим до своей позиции и видим пробуждение: полчане бегут, на ходу шинелишки напяливая; полковой пес Балкан тявкает и скачет как угорелый; музыканты барабаны и трубы тащат.
- Куда вы?
- В штаб дивизии.
- Чего там?
- Бежи все до одного… Комиссия приехала.
- Не насчет ли мира?
- Все может быть.
- А окопы, наша передовая линия?
- Нехай Балкан караулит.
До штаба дивизии восемь верст.
Бежим, пятки горят.
- Мир.
- Домой.
- Дай ты господи.
Довалились, языки повысунувши.
Народу набежало, народу…
Полковые знамена и красные флаги вьются, оркестры играют "Марсельезу".
- Кто приехал?
- Штатская комиссия по выборам в учредилку.
- Слава богу.
- Потише, потише…
Проскакал дивизионный, и полки замерли.
Вот чего-то прогугнил батя, но нам слушать его неинтересно.
Вылезает один, в суконной поддевке, снял шапку бобровую и давай на все стороны кланяться.
- Граждане солдаты и дорогие братья… Низкий поклон вам от свободной родины, от великой матери Расеи!
Закричала от радости вся дивизия, задрожали земля и небо.
Оратор тот знай повертывается да волосами потряхивает… Слушали его передние сотни, а задние - тысячи - по маханию рук старались догадаться, о чем он говорит.
До нашей роты, хоть и не каждое слово, а долетало:
- …Граждане солдаты… Геройское племя… Государственная дума… Защита прав человека… Углубление революции… Революция… Фронт… Революция… Тыл… Наши доблестные союзники… Старая дисциплина… Слуги старого строя… Сознательный солдат… Партия социалистов-революционеров… Свобода, равенство, братство… Своею собственной рукой… Еще один удар… Революция… Контрреволюция… Война до полной победы… Ура!
Дивизию как бурей качнуло.
- Ура!
- А-а-а-а…
- Аа-а-а-а-а-а…
Иной, не поняв ни аза, кричал так, что жилы на лбу вздувались; иной потому кричал, что другие кричали; была приучена дивизия к единому удару; а иной просто тому радовался, что видел живых расейских людей - и об нас, мол, не забывают.
В политике в те поры рядовые мало разбирались. Нам всякая партия была хороша, которая докинула бы до солдата ласковым словом да которая пригрела бы его, несчастного, на своей груди.
Мы с членом комитета Остапом Дудой кричали "ура" вместе со всеми, а потом поглядели друг на друга и задумались…
- "Война до победы", - говорю, - таковые слова для нас хуже отравы.
Остап Дуда скрипнул зубами.
- Как бы они нас красиво ни призывали, воевать больше не будем.
- Где тут солдату просветление, ежели нас на своих же офицеров натравливают? - Это говорит позади меня отделенный Павлюченко. - Сами мы их ругаем, а ты, тыловая вошь, не кусай. Они хоть и не больно хороши, а с нами вместе всю войну прошли, одним сухарем давились, под одну проволоку ползали, одна нас била пуля. Немало их, как и нас, серых, закопано в землю, немало калеченых по лазаретам валяется…
Кругом заговорили:
- Правильно.
- Неправильно.
- Долой белогорликов.
Оборачивается к Павлюченке Остап Дуда и головой невесело качает:
- Эх ты, Петрушка балаганный, верещишь не знамо что… Нашел кого жалеть! Нам офицеров жалеть не приходится, большинство из них воюет по доброй воле да нас же в три кнута гонят в наступление… Интенданты, что заглатывают солдатские деньги, есть наши первые враги. Называют тебя свободным гражданином и заставляют служить без курева за семьдесят пять копеек в месяц, а корпусной генерал, по словам писарей, получает три тысячи рублей в месяц. Эти генералы есть тоже наши первые враги… Туркам наша свобода не вредит, не в нос она тем, кто сидит на мягких диванах… Поехал я летом в отпуск в Тифлис. Жара-духота свыше сорока градусов. Хожу по улицам в зимней папахе и в зимних шароварах. А буржуи катаются на извощиках, одеты в шелка и бархат, обвешаны бриллиантами и золотом… Офицеры в духанах сидят, кителя расстегнули - курят сигары, тянут винцо и ля-ля-а, ля-ля, ля-ля-ля-ля, лля-ля, ля-ля-ля, ля-а-ля-ля-ля… Это не сказка, можете поехать в город Тифлис и сами все рассмотреть. Время положить ихнему блаженству конец!
Говорили штатские депутаты и наши офицеры, говорил начальник дивизии и какой-то комиссар фронта. Какие они правильные слова ни выражали, нам казались все до одного неправильными; сколько они солдату масла на голову ни капали, мы кричали - деготь; сколько они нас ни умягчали, мы несли свое:
- Монахов на фронт!
- Фабрикантов на фронт!
- Помещиков на фронт!
- Полицейских на фронт!
Кто-то кричит: