Срывались с коек.
- Братва, собирайся.
- Куда вы? Куда поднялись? Лошадей нет. Одежи теплой нет. Мосты в тылах порваны. Кормить вас нечем и самим жрать нечего. В дороге всем вам, калекам, верная гибель…
- Все равно пропадать. Бей телеграмму Ленину…
- Братцы, не покидайте!
Рыданья и скрежет зубовный.
- Не покидайте… Вместе воевали, вместе и умирать будем!
- Прощай, станишники… Прощай, друзья…
Стоны, вопли, последние объятья.
Отец заживо расставался с сыном, брат с братом и товарищ с товарищем.
Двери лазаретов наглухо заколачивались досками, из окон выпрыгивали - кто выпрыгивать мог. На костылях, в бреду, срывая с себя окровавленные повязки, они рвались вслед за отступающей армией: поддерживая друг друга, шли, ползли, валились и умирали… Много их, призасыпанных первым снегом и скрюченных, смирнехонько лежало по обочинам дорог.
Пепелища хуторов и станиц, скелеты городов.
Реввоенсовет армии еще заседал, слепо веря в силу своих решений, и, как ракеты, выбрасывал приказ за приказом: Оттянуть армию за Терек… Переформировать части… Ввести жесточайшую дисциплину. Дать людям отдых… Связаться с 12-й армией… К весне готовить удар по Деникину…
А за зеркальными окнами штабных вагонов по разбитым шляхам день и ночь грохотали скачущие обозы и батареи, подбористым шагом текла кавалерия, двигались остатки 7-й, 9-й и 10-й боевых колонн, отбившиеся от главных сил части таманцев, поредевшие составы еще недавно стяжавших громкую славу полков: Михайловского, Пролетарского, Выселковского, Интернационального, Лабинского, 292-го Стрелкового, Крестьянского имени Щербины, Тимашевского, Кубанского внеочередного, Унароковского, Черноморского, Народного, 306-го Стрелкового и других. Украинские батраки и ростовские рабочие, станичная голытьба и таганрогские красногвардейцы, темрюкские рыбаки и буйствующие матросы, сутулые хуторские дядьки с бородами в целую овчину и безусые хлопцы. Полтавец шел плечо в плечо с тавричанином, китаец шагал в ногу с мадьяром. Отступали закубанские пластуны, отступали отважные латыши. Казаки молодых годов соперничали в джигитовке с ингушами и чеченцами; впрочем, горцы к тому времени уже начали разъезжаться по своим аулам, чтобы вскоре в тылах противника поднять знамя восстания. Линейки, повозки, телеги, арбы и тачанки грохотали, стремясь обогнать друг друга. Колеса проваливались в колдобины, изнуренные большими переходами лошади то останавливались, то под ударами кнутов и палок дергали из последних сил.
Вой, плач, проклятья и ругань.
Не успевали покормить лошадей и сами хоть немного отдохнуть, как свистали сотники и командиры громко подавали команду:
- Амму-ни-чи-вай!..
- Брюховчане, по коням!
- Запрягай, обозные… Рота, становись!..
- Каша на ложки, молодцы на ножки!..
Расхватывали хрустящую на зубах недоваренную кашу и выступали, на ходу подтягивая пояса, дожевывая куски. Никому не хотелось отставать от своей части, а те, которым хотелось, давно отстали или, перебив своих командиров и комиссаров, перебежали, или по горькой неволе попали в плен, и многие из них уже воевали под трехцветными знаменами контрреволюции. Немало перелетов, порубленных и пострелянных оружием белых, валялось в балках и придорожных канавах.
Оставляя за собой кровавый след, армия неудержимой лавиной откатывалась на Моздок, Кизляр, Черный Рынок. Железнодорожный путь на десятки верст был забит согнанными со всего края поездами: обмундирование, боеприпасы, дезертиры, лазареты, штабы несуществующих частей. Приказ - взрывать и жечь все, что не под силу увезти. Взрывали, жгли, тащили кто что мог. Иной, загребая грязь ногами, и пустой еле волочился; иной же, напялив на себя две, а то и три шинели, пыхтел с узлом барахла на горбу. Кабардинцы, карачаевцы и казаки восставших станиц под командой ватажков терской контрреволюции - Бичерахова, Агоева, Серебрякова - как шакалы рыскали по тылам, грабя застрявшие на проселках обозы, обдирая и добивая не имеющих силы защищаться.
Под Червленной отступающая армия встретила присланные из Астрахани на подмогу полки 12-й армии - Ленинский и Железный. У бойцов был молодцеватый вид, все в новых шинелях и в крепких - со скрипом - сапогах. Под расшитыми серебряным позументом знаменами астраханцы шли в полном боевом порядке и, кося глазом на оборванных партизан, кричали:
- Станишники, что усы повесили?
- Наковыряли вам казачишки?
- Эх, вы, Аники…
Кубанцы отбрехивались:
- Где вы раньше были, такие красивые?
- Дорогу назад не забудьте. Скипидару-то призапасли?
- Черти вислогубые… Вот погоди, кадеты вам уши-то оболтают…
Злые шутки, хохот, матерщина.
- Дядя, ось-то в колесе! Хо-хо…
- Помолчи, вшивая амуниция!
- Драть я тебя хотел.
- Кабы не ты да не Микита…
- Накрутят они вам хвосты, чихать смешаетесь!
- Песенники, вперед!
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
Подхватили и понесли навстречу врагу гремящую песнь.
Оба полка, незнакомые с повадкою противника, в первом же бою под станицей Мекенской были окружены конницей генерала Покровского и почти полностью уничтожены.
Не густо оставалось в армии командиров и комиссаров: одни полегли в степях и горах; другие, бредя сражениями, метались в тифозной горячке; иные, побросав свои части, бежали в Закавказье или через Дербент морем в Астрахань.
По степной дороге бойко бежал автомобиль. На сиденье, откинувшись в угол кузова, дремал и поминутно просыпался человек в военной форме. Усталое лицо его было серо, на носу подскакивали золотые очки.
Бригада и полковые обозы тащились по дороге.
Хрипло взывал сигнальный рожок.
- Пропускай, гужееды, - сердито кричал шофер. - Передай передним, чтоб остановились.
Обозные огрызались.
- Вались к корове на…
Шофер:
- Сворачивай!
Обозные:
- Сам сворачивай. Ты один, нас много.
Шарахнулись и понесли пугливые степные лошади… Опрокинулась походная кухня с горячим борщом, опрокинулась санитарная повозка - завопили выброшенные в грязь раненые.
Машина крутнула и покатилась мимо дороги. Вдогонку - брань, проклятия и крики: "Стой! Стой!" Машина шла, прибавляя ход, кидая задними колесами ошметки грязи. Иван Чернояров обскакал машину и поставил коня поперек:
- Дави.
Шофер затормозил. Всадники окружили автомобиль.
- Кто такой? - спросил Чернояров человека в золотых очках. - Почему, в бога мать, давишь моих людей?
- Я - Арсланов, уполномоченный реввоенсовета армии. Что вам, товарищи, угодно? Мандат? Вот он… Я…
- А партизана Ивана Черноярова знаешь? - перебил его комбриг.
- Слыхать слыхал, а знать не имею чести.
- Куда гонишь?
- Это не ваше дело.
- Он в Астрахань с докладом поспешает, - засмеялись бойцы. - Пусти его, ему некогда.
- Не считаю нужным давать отчет всякому встречному. Какая часть? Кто у вас командир? Я буду жаловаться… Трогай! - приказал он шоферу.
Машина зарычала. Никто не сдвинулся с места.
- Прочь с дороги, стрелять буду, - в руке его блеснул никелированный браунинг.
- Ну, знай Черноярова! - И, потянувшись с седла, Иван шашкой снес уполномоченному голову. - Братва, грузи на машину сто пудов фуража!
Всадники взвыли от восторга.
Армия отступала в беспорядке. Части перемешались, оторвались от своих обозов, потеряли связь со штабами, отделами снабжения. Тщетны были попытки отдельных нерастерявшихся руководителей упорядочить движение - никто и никаких приказов больше не слушал. Лишь два кавалерийских полка и бригада Ивана Черноярова кое-как прикрывали отступление.
Конница генерала Покровского гналась по пятам.
Бригада Черноярова ввалилась в Кизляр ночью.
В городе горели дома, хлебные амбары, лабазы. На вокзальных путях горели эшелоны с военным добром, гулко рвались ящики с бомбами, из огня с воем летели осколки снарядов. В горящих вагонах трещали - будто кто полотно драл - цинки с патронами. По улицам ни пройти, ни проехать - обозы, орудийные запряжки, брички со скарбом, застрявшие в грязи броневые автомобили. Квартиры забиты ранеными, больными, отдыхающими.
Не хватало фуража, хлеба, воды.
Соломенные и камышовые крыши были раскрыты и стравлены. Перепавшие лошади грызли задки повозок, столбы и заборы, к которым были привязаны. Те, что прошли раньше, роспили колодцы. Кто следовал за ними, вычерпывали грязь из колодцев. Отступающим в хвосте армии не оставалось ничего.
В Кизлярском районе - реки вина, вина - разливанное море. Из погребов и подвалов выкатывали бочки: пили, лили, из колод вином поили лошадей. Голодные лошади быстро пьянели, бесились, натыкались на заборы, лезли в огонь. Горланящие люди и пляшущие лошади брели в лужах вина. Пенистое вино плескалось в отблесках пьяного зарева.
За всадниками шли, хватаясь за стремена, мирные жители.
- Господа товарищи… Тридцать бочек…
- Мало взяли. Тебя и самого давно бы собакам скормить надо было… Я видел, как искалеченный боец выпрашивал милостыню, вы жалели кусок хлеба и гнали его от своих домов.
- Одежонку позабирали…
- Брысь!
- Меня твой казак ударил.
- Казак? Ну, так получай еще от сотника! - И плетью через лоб.
- Бочонок меду…
Эскадронный Юхим Закора придержал коня и залился злобным хохотом:
- Хлопцы, а ну!
Всадники гикнули и напустились на жителей - гнали их по тротуарам, топтали конями, секли по глазам нагайками, лупцевали тупиями шашек. А в затылок, запрудив узкую улочку, валом валила - напирала лавина пехоты, кавалерии, обозов.
- Давай ходи, не задерживай!
- Лабинцы, подтянись!
- Вира! Полный ход!
Пьяно, вразнобой гремели оркестры.
По грязи, высоко задирая юбки, плясала сошедшая с ума сестра. Волосы ее были растрепаны, зубы оскалены, сбоку болталась походная сумка. С возу - из-под брезента - выглядывали раненые моряки и потешались:
- Гоп, кума, не журися… Гоп, гоп, гоп!
- Садись, прокатим!
- Как я сестру прижму к кресту и скажу: "Сестра, приголубь ради Христа".
- Ого-го-го-го… Черти непромыкаемые!
И долго еще оглядывались на горящий город, махали шапками, стреляли вверх.
- Прощай, Кавказ!
- Прощайте, горы и леса!
- Вся Расея наша, ха-ха-ха!..
- Могила, гроб смоленый!
- Эх, расставайся душа с телом! Прощай белый свет и писаны лапти!
В суровые просторы зимней степи уходили - партия за партией, отряд за отрядом, полк за полком…
Бригада Черноярова спешилась на базарной площади. Бойцы сдали коноводам коней и замитинговали.
- Нас продали! - орал уже успевший хлебнуть косоплечий пулеметчик Чаганов. - Куда идем? На живодерню? Нас продали и пропили…
- Брось, Чаган, - унимал его дружок, Буцой. - Кто нас с тобой продал и кому? За нас с тобой пятака никто не даст.
- Измена! - кричал кто-то в другой кучке. - На фронте дрались наги и босы, а тут погорают целые вагоны с обмундировкой… На фронте не хватало снарядов и патронов, а тут их горы.
Голоса ропота.
- Амба.
- Все наши комиссары и командиры с чемоданами бегут и покидают нас.
- Один лозунг - спасай шкуру!
Чернояров протискался в самую гущу толпы и вспрыгнул на воз:
- Братва…
Голоса понемногу стихали, но еще долго там и сям недовольные урчали и, как поленьями, кидали матюками. Говорил Чернояров:
- Братва, кругом измена! В нашем распоряжении только мы и дух наш! Но настанет час расплаты, и моя железная рука жестоко покарает всех трусов и предателей! Долой панику! Долой уныние! Будем биться до конца! А кто не хочет оставаться в бригаде - сдавай в обоз свою партизанскую совесть, коня, винтовку и уходи с глаз моих долой!.. Братва, отступаем на Астрахань. Путь наш будет тяжел. Четыреста верст дикой калмыцкой степи. Ни воды, ни фуража. Здесь устраиваем дневку. Запасайся, кто чем сумеет. Выбрасывай все барахло. В походе будет дорог каждый лишний клок сена и каждая горсть овса. Сам буду осматривать кобуры и сумы. У кого найду хоть одну лишнюю тряпку - пощады не проси. Приказываю перековать коней на шипы. Приказываю проверить седловку, дышла, упряжь, сварку шин и клепку на повозках, чтоб ни один гвоздь не болтался. Обозу поднять пятьсот ведер вина. Здоровый будет получать по чарке вина на сутки, больной - по три. Береги коня. Завтра на рассвете выступаем. Митинг окончен. Без шуму расходись по квартирам.
Всю ночь на полный ход работали кузницы.
На заре бригада снялась и, пропустив вперед обоз, двинулась в свой последний поход. Все три полка отступали в относительном порядке. Эскадроны шли, как того требует полевой устав, переменным аллюром. Самые бывалые время от времени спрыгивали с седла и шагали рядом с конем, держась за луку. Иные ехали на запряженных парами и тройками тачанках. За тачанками на привязи бежали подседланные кони. Фуражиры и разведчики в поисках сена отрыскивали в стороны от дороги и часто вместо сена привозили на крупе коня подобранного в степи больного партизана.
На рубеже калмыцких земель, на одном из последних хуторов, бригада остановилась на привал.
Чернояров сидел в хате перед открытым окном и посасывал трубку. Бойцы - кто спал, кто резался в карты: на кону вороха керенок, патроны, золото и серебро.
В стороне от хутора нижней дорогой проходила какая-то смешанная часть. На привязи за фаэтоном шла, танцуя, гнедая да статная, как с картинки, лошадь. Чернояров поднес к глазам бинокль и подозвал Шалима, что сидел невдалеке на разостланной шинели и подпилком зачищал на клинке зазубрины.
- Смотри, кунак… Вон, во-он играет гнедая! - Подмигнул. - Сыпь.
Привыкший к необузданному нраву своего друга и повелителя, адъютант молча отвязал от воротнего столба кабардинца, вскочил в седло и собачьим наметом поскакал на нижнюю дорогу. Однако он скоро вернулся и доложил:
- Дербентский полк… Гнедая кобыла ходыт под командыром полка Белецким.
Разбалованный войною и уже не имеющий силы сдерживать свой лютый нрав, партизанский вождь выдернул из коробки и положил перед собой на подоконник маузер.
- Сыпь, ахирят, и без кобылы не возвращайся… Застрелю. Ты знаешь, я в своем слове тверд.
Бойцы прекратили игру в карты и, пересмеиваясь, гадали, чем кончится командирская причуда.
Шалим крутнул головой, крякнул и, урезав плетью кабардинца, припустился догонять Дербентский полк, который уже миновал хутор и спускался в лощину.
Все смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду.
Не успел Чернояров докурить трубку, как по дороге заклубилась пыль… Шалим мчался во весь опор, держа в поводу вторую лошадь. За ним, крутя шашками и гикая, гнались конные.
- В ружье! - подал бригадный команду.
Бойцы похватали с воза карабины.
- По шапкам… залпом… пли!
Шалим влетел в хутор.
Те, что гнались за ним, остановились на пригорке, послушали свист низко летящих над головами пуль и, погрозив шашками, повернули обратно.
Чернояров выпрыгнул из окна.
- Люблю, кунак, за ухватку, - засмеялся он, перехватывая повод золотисто-гнедой, с темными подпалинами в пахах, кобылы. - Так и надо: коли силой не силен, будь напуском смел… А покупка, видать, добрая, - оглаживал он испуганную храпящую лошадь.
- Зарубыл, - угрюмо буркнул Шалим.
- Кого зарубил?
- Белецкого.
- Брешешь? - Бригадный внимательно посмотрел на кавказца. - Ну?
Шалим молча извлек из-под полы бурки порыжевшую от свежей крови шашку.
- Черт, - нахмурился Иван и шагнул к адъютанту. - Дурак. Тебя пошли богу молиться, а ты готов и церковь обокрасть.
- Она не даваль, она кричаль, - оправдывался кунак, - я его рубыл: так и так!..
- Дурак с замочкой, - повторил бригадный, но, глянув на добычу, сейчас же добавил. - Хотя… кобыла мне нужнее, а кобыла, видать, добрая.
Высоконогая, собранная, среднего веса, гибкая, как щука, она косила на своего нового хозяина нежным глазом, прядала лисьими ушками и, точно прося ходу, потряхивала сухой головкой.
- Как ее… звать?
- Торопылся, забыл спросить, - ухмыльнулся Шалим, оттирая клинок песком и суконкой.
- Назову ее Стрелой… Стрела… Стрелка… - Чернояров подтянул подпруги и, не ставя ноги в стремя, махнул в седло и поскакал в степь объезжать кобылу.
Затихал и Черный Рынок, пропуская остатки армии через свои разгромленные улицы, на которых были сожжены заборы, плетни, крылечки и дощаные настилы тротуаров.
На краю города в раскрытом хлеву сидели однополчане - Максим Кужель, Григоров и Яков Блинов. Перед ними - на разостланной шинели - ведро вина, коврига хлеба и несколько печеных в золе картошек. Отслужившие свою службу винтовки были отставлены в угол.
Пили молча.
Казачья шашка и офицерская пуля выстелили полк по ставропольским степям. При переправе через реку Калаус белые отбили обоз, в котором ехали жена и больная дочь Григорова, - он не знал, что стало с ними. Под станицей Наурской ночью напоролись на засаду и потеряли последние пулеметы и последнюю батарею. Остатки полка рассеялись по дорогам. Максим на ногах переболел испанкой и брюшным тифом. Блинова дважды контузило - перекошенное лицо его беспрерывно дергалось, левая нога загребала, руки не слушались и не могли сразу схватить со стола ложку или кусок хлеба.
- Конец, друзья, всему конец, - как бы про себя тихо вымолвил Григоров. Он неторопливо просматривал записную книжку и уничтожал лист за листом.
Все трое опять долго молчали.
Где-то, со стороны Кизляра, погромыхивали пушки.
- Ехать надо, - вздохнул Максим и задумался. - Как и на чем ехать будем?
- Куда поедешь?
- Куда все, туда и мы.
- Брось…
- А тут чего высидим?.. Чу, кадетские пушки бухают?.. Того и гляди нагрянут, гады… Думай, не думай, а умней того не выдумаешь - утекать надо.
Григоров измятым котелком зачерпнул вина, медленно отпил и, обсосав ус, храпнул, как усталая лошадь.
- Никуда не пойду… Свое сыграли… Баста.
- Баста… - тряхнул головой и Яков Блинов. - Всякую жизнь поглядели, умирать пора… Были у нас в руках хоромы и дворцы, да не довелось пожить в них… Не дают нам контрики в две ноздри дышать, загнали обратно в свиной хлев. Тут, верно, и помереть придется. - Он с тоской оглядел заляпанные говяхами дырявые стены и невесело засмеялся: - Эх, ты, сивка моя бурка, не довезла солдата до райских садов. Выпьем…
Максим встал и сердито заговорил:
- От вас ли такое слышу, станишники?.. На войну с кадетами нас никто не гнал… Мы пошли по своей воле… Грудью, как это пишется в газетках, грудью вы встали за святое дело, не щадя ни жизни своей, ни хозяйства своего, ни семьи своей… Триста лет нас гнули, и отцов и дедов наших гнули…
- Брось, Максим Ларионыч… Я…