…Рядом же, вокруг загруженных пушками платформ, воровато шныряли кабардинцы в высоких папахах, с нагайками в руках. Они не без робости заглядывали в начищенные стволы орудий, неуверенно трогали орудийные затворы, лафеты, щитовые прикрытия.
- Русский, продавай.
- Купи.
- Сколько берешь?
- Сколько убежишь.
- Зачем твоя шутишь?
Кабардинцы, присев на корточки в круг, совещались, бормоча все разом и щелкая языками. Потом снова осматривали орудия и снова спрашивали:
- Солдат, бушка стреляет? Пороха есть?
- Готова, заряжена. Подставляй башку, попробую пальну разок…
- У меня башка один, башка жалко… Стреляй, пожалуйста, туда на гору.
- Эка, пес, смыслишь?
- Продавай бушка?
- Зачем она тебе?
- Надо, бульно нада бушка. Ингуш - собака, чечен - собака, адыге - собака, натухай - собака… Иё-ёй, много туда-сюда собака, воевать буду, продавай!
- Покупай.
- Пачем?
- Руб фунт.
- Га, зачем твоя смеялся…
Рядились до ночи… А ночью артиллеристы растаскивали по вагонам связанных барашков и огромные лепехи овечьего сыру; потом считали и, ругаясь, делили серебро царской чеканки. С платформы на руках, чтоб грому лишнего не было, кабардинцы скатывали орудия и подпрягали в них уносливых коней. Погромыхивая орудийными щитами, запряжки трогали, мчались в горы, зарывались в ночь и в ветер.
Потолкался Максим в народе, послушал, чего люди говорят, и вернулся к себе в теплушку: мешка с одежей не было, остался один ящик с солдатскими голосами.
- Вот так клюква, - огорченно крякнул он, усаживаясь на солдатские голоса, - совесть в людях пропала, прямо из-под рук рвут.
- Какая ныне совесть, - отозвался, прожевывая сало, ополченец, - позавчера под Дербентом своих раненых не подобрали.
- Срамота, - опять сказал Максим, - эдак будем друг у друга шапку с головы воровать, так и свобода нам ни в честь, ни впрок, все в цыганску партию угодим.
- Во, во, - согласился ополченец и покосился на урну. - Чего везешь?
- Голоса.
- Чево-о?
- Голоса солдатские.
- Ааа… Чудно дядино гумно: семь лет хлеба нет, а свиньи роются.
- Чудно, да не больно.
- А я думал, торгуешь чем… Какая тебе от них корысть?
- Депутат. В учредилку представить должен.
- Э, милок, хватился. Али не слыхал, в Грозном носатый парнишка-то высказывал: тю-тю учредилка, палкой по боку ее. Ныне на всей Расее верхом большевики сидят, а это, брат ты мой, такие люди, такие люди… И тебя, братец, за твои шанцы не похвалят, не побоятся твоих рыжих усов.
- Цыц! - вскочил голодный Максим, свирепо глядя на засаленные до ушей щеки ополченца. - Драть я их хотел: и большевиков, и меньшевиков, и тебя, дурака, вместе с ними! Никаких шанцев у меня нет. Полк послал меня, полк доверил мне голоса свои, и я сдам их честь по чести куда следует.
- Эка, осатанел! - попятился ополченец. - Я што, я ничего, мое дело ахово…
На полке рр…
Под полкой рр…
Из темного угла веселый голос:
- Батарея, огонь!
И пошла потеха.
- Дьявола, дверь открой, дышать нечем.
Ополченец, творя молитву на сон грядущий, угнезживался спать. Скоро с подсвистом и перехватами захрапел и весь вагон. На одной из остановок Максим посадил молодого гармониста, который обещался даром играть до самого Армавира.
- Ну-ка, ну, тряхни, - попросил Максим, усаживаясь на нарах поудобнее. - Я ведь тоже игрывал, когда холостым ходил. У меня трехрядка саратовская была, с колокольчиками… Как, бывало, пустишь - отдай все и мало!
Гармонист вывязал из скатерти ливенку, закинул ремень на плечо и, рванув меха, пустил звонкую трель.
Печка остыла, людей тревожил холод, будила гармонь. Крякая, харкая и зевая спросонок, они подымались, свертывали закурки и молча, с явным удовольствием, слушали. Трепаная, протертая на углах ливенка рассказала про Разина-атамана, про горюшко бурлацкое. Гармонист переиграл все переборы и вальсы, какие умел, перепел все песни, какие помнил, и, отложив гармонь, принялся разживлять печку. В сыром сизом дыму проблеснул огонь, заревел огонь в жестяной трубе и растопил молчание. Вострый на зуб, конопатый фельдфебелишка окликнул гармониста:
- Эй ты, кепка семь листов, одна заклепка, чей будешь?
- Я?.. Я - армавирский.
- Играешь, значит, веселишь народ?
- А что нам, малярам, день марам, неделю сушим.
- Ездил далека ли? - И он добавил горячее словцо.
Кто-то засмеялся, а парень отшутился:
- Аяй, дядя, какой ты дошлый, а ну, умудрись - пымай в ширинке блоху, вошь ли, насади ее фитой и держи за уши, пока ворона не каркнет…
Они перебросились еще парой-другой злых шуток, и фельдфебелишка, истощив свое красноречие, отстал.
Гармонист поставил гармонь на коленку и, тихонько перебирая лады, начал было рассказывать про гулянку на сестриной свадьбе, со свадьбы он и возвращался. Его перебили голоса, полные зависти и скрытой обиды:
- И воюй там…
- Тыл он и тыл. Мы воюем, а они жируют…
Обуреваемый веселыми воспоминаниями, гармонист откинул полу поддевки и лихо топнул ободранным лакированным сапогом, как бы показывая, что хоть сейчас готов и в пляс пуститься.
- Эх, земляки, время идет, время катится, кто не пьет, не любит девок, тот спохватится! Всех тамошних плясунов переплясал, и сейчас еще пятки гудят… Дело мое молодое, дело мое холостое, завод закрылся - самое теперь время погулять, да по горам, по долам с винтовочкой порыскать…
- Ехал бы под турка, там есть где порыскать.
- Мне турки не интересны. Мне интересно контрика соследить и хлопнуть. Третий месяц с ними полыщемся.
- С кем, с кем, сынок, полыщетесь?
- Да с казаками, с офицерней… То во славу контрреволюции восстание поднимут, то забастуют по станицам и хлеба в город ни пылинки не везут, а нам без толку помирать не хочется.
- Так ты красногвардеец?
- Так точно.
- Расскажи нам, что вы есть за люди и какая у вас цель? Всю дорогу звон слышим, а разобраться не могем…
- Хитрости тут никакой нет. Мы - за советы и за большевиков… Наша программа, товарищи, самая правильная, коренная…
- Вон што…
- Так, так…
- А по скольку вы хлеба получаете?
- Кисель, сметана и все на свете наше… Товарищ Ленин прямо сказал: грабь награбленное, загоняй в могилу акул буржуазного класса. Да… Хлеба по два фунта на рыло получаем, сахару по двадцать четыре золотника, консервов по банке, а жалованье всем одинаково - и командиру и рядовому одно жалованье и одна честь.
Пожилой солдат, с широкой и рябой, как решето, рожей, подошел к красногвардейцу и, тыча ему в глаза растопыренными пальцами, вразумительно сказал:
- Сынок, не программой надо жить-то, а правдой…
Мало-помалу в разговор ввязались все и заспорили, какая партия лучше. Кому нужна была такая партия, чтоб дала простому человеку вверх глядеть; кому хотелось сперва по земле научиться ходить; а кому никакая партия не была нужна и ничего не хотелось, окромя как до дому довалиться, малых деток к груди прижать да на родную жену пасть… Одни одно кричали, другие другое кричали, а гармонист свое гнул:
- Партии, - говорит, - все к революции клонятся, да v каждой своя ухватка и выпляс свой… Эсеры, лярвы, хорошая партия; меньшевики, гады, не плохи; ну, а большевики, стервы, всех лучше… Эсеры с меньшевиками одно заладили и знай долбят: "Потише, товарищи, потише", - а мы как гаркнем: "Наддай пару, развей ход!" Таковой наш клич по всей по России огнем хлестнул - рабочий пошел буржуя бить, мужик пошел помещика громить, а вы… вы фронт поломали и катите домой… Наша большевицкая партия, товарищи, дорого стоит. У нас в партии ни одного толсторожего нет; партия без фокусов; партия рабочих, солдат и беднейших крестьян. Я вас призываю, товарищи…
- В тылу вы все герои, - визгливо закричал, прочихавшись после понюшки, шухорный фельдфебелишка. - В заводы да фабрики понабились, как воробьи в малину, и чирикаете: "Война до победы". Три года тут бабки огребали, на оборону работали, а теперь пришлось узлом к гузну, вы и повернули: "Мы-ста, товарищи, да вы-ста, товарищи". Как мы замерзали на перевалах и в горах Курдистана, вы не видали?.. Как мы умирали от цинги и тифу, вы не видали?.. Слез наших и стонов вы не слыхали?
- Нечего нам друг на друга ядом дышать, - сказал Максим, - время-то какое…
- Время такое, что - ну! - подхватил гармонист. - Дух в народе поднялся. Каждый в себе силу свою услыхал. У вас вчера фронт был, у нас нынче фронт. Вы там кровь роняли, нам придется тут еще больше крови уронить: что ни город - фронт, что ни деревня - фронт, изо всех щелей контра лезет… Вас палками гнали на фронт, а у нас с завода больше половины мастеровых добровольцами записались и прямо с митинга - с песнями, граем - пошли на позицию. К отряду нашему и с воли желающие начали приставать, но многим из слободских не идея была интересна, а нажива… Занимаем, господи благослови, первую станицу: поднялась стрельба, все бегут, от испугу одна корова сдохла, жители плачут и думают, что пришел свету конец… Давай право отбирать оружие и делать обыски. Тут-то и был получен декрет Крыленки малодеров расстреливать. Подставили мы одного уховерта к забору, он говорит: "Дай последнее предсмертное слово". Дали ему слово. Но от испуга он больше ничего не мог выговорить, и его застрелили. После этого обыски были честные, и никто нигде не запнулся. Переночевали мы в станице, утром получаем приказ: "Поднимай батарею, отходи на заранее приготовленные позиции". Подхватили мы свои бебехи и с радостью давай отступать. В тот же день двое из наших ребят умерли от хлеба со стрихнином, как было признано медициной. А хлебом нас угостили казаченьки, во, гады…
- Опять война, - вздохнул кто-то, - что-то уж больно мы развоевались, удержу нет… Ну, а как, сынок, русскому русского бить-то не страшно?
- Сперва оно действительно вроде неловко, - ответил красногвардеец, - а потом, ежели распалится сердце, нет ништо… Драться с казаками трудно, они с малых когтей к оружию приучены, а наш брат, чумазый, больше на кулаки надеется. Под станицей Отважной бросилась на нас в атаку казачья сотня в пешем строю. Мы лежим в окопах, стреляем, а они идут во весь рост. Мы знай свое стреляем, а они - невредимы. С нас пот льет градом, стреляем, а они - вот они! - совсем рядом, саблями машут и "ура" кричат. Видим, дело хило. Вылезаем мы из окопов, берем винтовки за раскаленные дула, да к ним навстречу, да как начали их по чубам прикладами глушить… Шестерых у нас тогда ранили да слесаря Кольку Мухина зарубили, ну и мы им задали чесу, будут помнить.
Рассказчика тесно обступили и вперебой принялись выспрашивать про Россию: можно ли проехать в ту или другую губернию, где и с кого получать недочеты полкового жалованья, и кто и почему фронтовиков разоружает.
- Мы разоружаем.
Загалдели, заматерились…
- Здорово живешь… А вы нас вооружали?
- Как ты смеешь у меня отбирать винтовку, когда я, может быть, сам хочу с буржуями воевать? Да я…
- Не горячитесь, земляки. Я вам сейчас все это объясню… Оружие мы раздаем дорогим нашим революционным войскам и с приветом отправляем их на Ростовский фронт. На Дону против революции восстали генералы, офицеры, юнкаря. На Дону война идет на полный ход. Нам не сдадите оружия, поедете дальше в Кубанскую область, там вас все равно полковник Филимонов разоружит.
- Какой такой полковник? Душа из него вон. Мало мы их покувыркали?..
- Тут дело простое - у нас власть советская, а у казаков власть кадетская… Дон, Кубань и Терек большевиков не признают… У нас - совдепы, у них - казачий круг и самостийная рада. Они дрожат над кучкой своего дерьма, а мы кричим: "Вся Россия наша…" Филимонов есть войсковой атаман кубанского казачества. Он спаривает войсковой круг с радой, рада Кубанская сговаривается о чем-то таком с Украинской радой, но мы раз и навсегда против всей этой лавочки… Нам с ними так и так царапаться придется. Сейчас, ничего не видя, и то бои кругом идут: на Тамани бои, на Кубани бои, на Дону бои… Как у вас титулованье? - спросил красногвардеец.
- "Господа", - ответили солдаты хором.
- Долой господ… По декрету полагается называть друг друга товарищем.
- Нам все равно, товарищ так товарищ, только бы вот недочеты полкового жалованья выдали да хлеба на дорогу…
Максим побарабанил согнутым пальцем по ящику с голосами и спросил красногвардейца:
- Выходит, зря голосовали мы?
- Зря, землячок.
- Как так?.. Не мог же целый полк маху дать?
- Вся Россия, брат, маху дала… Давно бы нам…
Паровоз заржал, разговор оборвался, и двери теплушек распахнулись навстречу городу.
Над крышами домов рвалась шрапнель, где-то совсем близко застучали пулеметы: с высокого закубанского берега восставшие казаки станицы Прочноокопской обстреливали город.
На перроне толкались красногвардейцы, одетые в вольную одежду и обвешанные оружием.
Эшелон медленно подходил к вокзалу.
Забитые пылью, задымленные теплушки - в скрипе рассохшихся ребер, в кляцанье цепей, в железном стоне своем - напоминали смертельно уставшую от большого перехода партию каторжников. Из теплушек на ходу выпрыгнули несколько солдат и, размахивая котелками, кинулись за кипятком.
- Бомбы! Бомбы! - завопил один из красногвардейцев, приняв котелки за бомбы, и - бежать… За ним, срывая с себя ремни и оружие, последовали и товарищи. Вослед им, подобен каменному обвалу, грянул хохот… Смущенные гвардейцы возвращались, разбирали и опять навешивали на себя брошенное оружие, подсумки с патронами, разыскивали потерянные калоши.
Встречать прибывший эшелон вылетел комендант станции в шинели нараспашку, с наганом в руке.
- Приветствую вас! - багровея от натуги, заорал он. - Приветствую от имени… от имени Армавирского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов… Герои эрзерумских высот… Защитники дорогого отечества… Долой погоны! Сдавай оружие!
Кругом серым серо. Ходи, Расея!
заорали, засвистали:
- Рви погоны!
- Ложи оружье!
- Галуны и погоны до-ло-о-ой под вагоны!
Столбы, заборы, стены были сплошь уклеены плакатами, декретами и воззваниями к трудящимся народам всего мира.
Всем, всем, всем!
Читай и слушай.
Все наружные отличия отменяются.
Чины и званья упраздняются.
Ордена отменяются.
Офицерские организации уничтожаются.
Вестовые и денщики отменяются.
В красной гвардии вводится выборное начало.
Мир хижинам! Война дворцам!
Товарищи! - через горы братских трупов,
через реки крови и слез,
через развалины городов и деревень, - руку, товарищи!
Штыки в землю!
Под удар - царей!
Под удар - королей!
Срывай с них короны и головы!
Пролетарии всех стран, соединяйся!
Фронтовики принялись срезать у себя погоны и нашивки, хотя многим и жалко было: тот младший унтер-офицер, тот фельдфебель, у кого кресты и медали - домой всякому хотелось показаться в полной форме.
На путях по вагонам сидели казаки и не хотели сдавать оружие. Красногвардейцы, в среде которых были и солдаты из понимающих, выкатили на мост пулеметы и поставили казакам ультиматум: "Сдавай оружие".
Гудки дают тревогу народ бежит казаки дрогнули и сдались.
Со стороны города слышалось: "Ура! ур-ра!" Откуда-то на шинелях несли раненых.
- Ну, что? Как там?
- Отбили.
- Велик ли урон?
- Бой был боем турецкого фронта с пулеметным и орудийным огнем, трое суток без передышки. Будь они прокляты!
Максим отправился на поиски хлеба.
Воинские продовольственные лавки были разгромлены. Около заколоченного досками питательного пункта с аттестатами в руках бродили фронтовики. Горестно ругаясь, понося новые порядки и размахивая принесенными на менку рубахами и подштанниками, солдаты табунами шли на базар.
Хлеба не было ни на базаре, ни в городе. Обкрадываемые торговки на базар глаз не казали, а городские лавочники отсиживались за дубовыми дверями и, гоняя чаи, выискивали в священных книгах роковые сроки и числа.
На базаре было весело, как в балагане.
Спозаранок на пустых хлебных ларях, на солнечном угреве сидели солдаты, вшей били и, давясь слюной, про водку разговаривали: все уже знали, что на станции Кавказской счастливцы громят винные склады.
Через толпу пробирался бородатый красногвардеец - винтовка принята на ремень, на штык насажен кусок сала и связка кренделей. Молодые казаки остановили и окружили бородача.
- Купи, дядя, офицера?
- Какого офицера?
- Хороший офицер, нашей второй сотни офицер, но для беднейшего сословия вредный. Мы его пока заарестовали и содержим в своем эшелоне, под охраной.
- Зачем он мне?
- Расстреляешь.
- А вы - сами?
- Он перед нами ни в чем не виноват.
Пока разговаривали, один из казаков срезал у бородача со штыка и крендели и сало, другой - вынул затвор из винтовки.
- Так не купишь офицера?
- Нет… Мы их и не купленных подушим, наших рук не минуют.
- Ну, прощай… А затвор-то у тебя где? Пропил?
Тот схватился - нету затвора.
- Отдайте, ребята…
Посмеявшись над бородачом, променяли ему его же затвор за осьмушку махорки.
На расправу базарного суда приволокли мальчишку, укравшего подсумок с песенником и рваной гимнастеркой. За утро на базаре убили уже двоих: картежника, игравшего на наколку, и какого-то прапорщика. На оглушенного страхом мальчишку рука не поднималась. Покричали-покричали и решили:
- Петь и плясать ему среди базара до темной ночи. А один весельчак добавил:
- Ночью иди опять воруй, только не попадайся. Блеснули теплые глаза мальчишечьи, закипели зубы в крике:
В арсенальном большом замке
Два солдатика сидят…
Оба молоды, красивы,
Про свободу говорят…