- Соня, скажи, ты когда-нибудь говорила на эту тему с Лукомским?
Она покачала головой.
- Никогда. С Лукомским я ни о чем, ни о чем не говорила.
Мне стало неловко. Я поспешил проститься и пошел домой. Все, о чем говорила Соня, я чувствовал, может быть, глубже, чем она, но я также чувствовал, что воля моя парализована и не хватит сил вырваться из этого засосавшего меня болота. Мне было трудно еще и потому, что по характеру я был чище и мягче других и на многое смотрел как бы сквозь пальцы, не одобряя, но и не негодуя, как это должен был делать человек решительной и сильной воли.
Я жил на Знаменке. Была поздняя ночь. Пришлось идти пешком довольно длинный путь. Когда проходил мимо Кремля, обратил внимание на каменные зубцы его стены, похожие на крепкие зубы, впившиеся в почерневшее старческое платье неба. Я подумал о Лукомском. Ведь он был одной из составных частей этого нового мира, бросившегося на штурм неба. Я знал, что он был прав, как правы те, которые с ним, и мысленно проклинал свою духовную слабость, не позволявшую идти нога в ногу с эпохой.
Морозный ветер усилился. Я ускорил шаг. Близился рассвет.
Часть II
Поручик Орловский
Дебаркадер был пуст. Холодный сквозной ветер невидимым шлейфом гнал смятые бумажки, похожие на бессильно сжатые кулачки, окурки - эти маленькие белые трупы, у которых только что отрубили их огненную голову, марлевые бинты, развевающиеся на ветру, как сорванные и униженные флаги, скорлупу от орехов, точно шуточное напоминание о кораблекрушении, и среди всего этого мусора беспомощные ломтики шоколада, с которого острые когти человека еще не успели отодрать серебряную кожицу! Они кажутся каким-то привилегированным мусором вместе с нежными шкурками мандаринов, умудрившихся сохранить в этой грязи свой яркий цвет и нежный запах.
Все это вместе с тысячами других предметов, или, вернее, огрызков, обломков, лоскутков и комочков, колючий ветер раскидывал во все стороны, в то же время прислушиваясь к шороху, издаваемому остатками когда-то необходимых предметов.
Сквозь испещренное трещинками стекло Петя смотрел на мертвый дебаркадер, на красную массу сбившихся в углу станции товарных вагонов, похожих на груды забракованного мяса, на серые шинели часовых, мерзнувших на постах, на дальний забор - желтовато-грязный, нудный, однообразный, как сама тоска, и на выступ когда-то белой, а теперь измызганной стены, и его сердце, а через него и весь организм наполнялись каким-то невыразимым отвращением к жизни. Он чувствовал себя так, будто лежал в мерзком трактире, на заплеванном полу, под столом, среди плевков и блевотины, целый месяц и ни разу оттуда не вылезал, и ни разу не мылся. Взгляд его упал на мусор, метавшийся по платформе, точно стая облитых керосином крыс. Ему стыдно было сознаться себе, что он недавно верил в святость Белого движения, верил в товарищей, в армию, в генералов, в великую единую и неделимую Россию. Теперь от его чувства и веры остались жалкие отрепья, клочки, огрызки, вроде тех, что пляшут на обледенелых досках платформы свой дикий танец смерти. Как все надоело, скорей бы какой-нибудь конец. А то точно маятник, сегодня удача в одну сторону, завтра - в другую. Сегодня успех, завтра поражение. В конечную победу Петя теперь не верил. Армия разложившихся офицеров не может победить. Сегодня заняли станцию. А дальше? Завтра, или послезавтра, или через неделю красные ее отобьют. Отсюда - дикость, желание на ком-то сорвать злобу. Вот и сейчас. Поймали какого-то комиссара, говорят - крупный большевик. Капитан Самашин потирал руки и плотоядно улыбался, как это бывало при рассказе грязных анекдотов за столом, уставленным жирной закуской, когда сообщил ему Петя о предстоящем суде над "красным разбойником". Опять будут допросы, гнусности, пытки, кровь, грязь. Он передернулся и вдруг, словно сбросил всю шелуху настоящего, точно в каком-то фантастическом зеркале увидел себя веселого, жизнерадостного, полного сил, веры и любви к родине, священной ненависти к большевикам. Розовое лицо, ясные голубые глаза, золотые погоны. Сколько этого золота, этой лазури глаз разлито по России… Как быстро оно потускнело, это фальшивое золото, выцвела лазурь глаз. Вместо молитв - пьяные непристойные песни. Вместо справедливости - насилие, вместо родины - жадные жирные пальцы, отвислые щеки, трясущиеся руки генералов. Хорошо бы сейчас очутиться в Твери у мамы, в маленьком домике с палисадником, кисейными занавесками на окнах. Круглый стол, чай с вареньем, мама, улыбаясь, протягивает ему нагретый на самоваре бублик. Соня шутя вырывает: "Мне первой… первой…" Володя (так бы и расцеловал его сейчас) орет: "Нет, мне первому, мне первому…"
- Поручик, вам первому…
Что такое? Наваждение? Бред? Над самым ухом (и не в Твери, а здесь) сухой, резкий голос:
- Поручик, вам первому. Вы оглохли, что ли? Вам первому допрашивать.
- Допрашивать? Ничего не понимаю.
- Да вы с луны свалились, что ли?.. Экстренное заседание суда. Перед ним - двойной допрос пленных. Первым допрашиваете вы, затем я. Когда допрос ведется двумя людьми, трудно давать ложные показания. Они запутываются, ну, а наше дело их рас-пу-тать. Ха-ха-ха! Понимаете - распутать или рас-пу-тать… Словом, скорее за дело.
Капитан Самашин опять потирает руки. Глаза у него делаются маслеными. Пете противно. Он опускает глаза. Роняет спокойно:
- Слушаюсь.
- Идите в контору начальника станции. Туда доставят материал. Допрос производить поодиночке. Всего пять человек. Один - я уже говорил - птичка крупная. Да-с. Черт возьми… Шикозио.
Самашин ушел, покачиваясь на толстых ногах, обтянутых рейтузами.
Петя с неприязнью смотрел ему вслед и невольно подумал: "Здесь мы все друг друга ненавидим, а там, у них, - один за всех и все за одного". Он снова взглянул в окно: так же мертв дебаркадер, от деревянных обледенелых досок, похожих на грудь, затоптанную сапогами, несло холодом и тоской. Сейчас допрос. Игра в прятки… Их участь решена. Зачем эта комедия? Все это придумывает Самашин, точно наслаждается. Где здесь Россия - великая и неделимая? Вот мертвый дебаркадер, не там ли? Бывают минуты в жизни человека, когда он вдруг точно прозревает и начинает видеть предметы в другом свете. Это сначала поражает, удивляет, потом начинает радовать. С Петей случилось то же. В один момент он весь преобразился: окружающее выступило перед ним в другом свете. Он увидел блеск золотых погон., красные лампасы… Всё это он принимал за Россию, а теперь понял, что это позолоченная кучка мусора. Россия не там. Где она - он еще не знает. Здесь только погоны, лампасы, пьяные песни и допросы. Он почувствовал себя заблудившимся. Что ему делать? Какое странное состояние. Прежде, когда он говорил: "Россия", знал, что значит это слово, теперь оно напоминало ему какую-то вывеску, ненужную и скучную. Россию он просто не чувствует, как чувствует самого себя, свои руки, ноги, туловище… и еще что-то, что как будто мешает… Он только теперь вспомнил, что давно не было женщины… Но надо допрашивать пленных, пойманных на рассвете…
Допрос комиссара
Капитан Самашин сидел, положив локти на стол и держа руками свою красивую, но выцветшую голову. Его мутные глаза устремлены на высокого молодого человека, смотревшего на него с нескрываемым презрением.
- Так вы будете упорствовать? - переспрашивает Самашин.
- Я с вами не желаю разговаривать, - небрежно бросает пленный.
- Очень хорошо. Можно сказать, прекрасно. Так и запишем, - ехидничает Самашин. - Вы не только отказываетесь дать нам объяснения своих действий, но даже не хотите назвать фамилию, отказываетесь говорить с представителем власти…
- Которой я не признаю, - перебивает его пленный.
- Не трудитесь объяснять. Само собой разумеется, что вы не признаете нашу власть, точно так же, как мы не признаем власти ваших собачьих, рачьих и всяких сволочачьих депутатов. Ну а что вы скажете, - переменил тон капитан, - если мы вас выпорем вот тут, на платформе, так сказать, публично, а?
Пленный слегка побледнел, но ничего не ответил. Самашин позвонил. В комнату вошел смуглолицый военный в черкеске.
Капитан ему что-то шепнул.
- Слушаюсь, - ответил тот.
Пленный сделал движение и остановился. Руки его были связаны.
Самашин держал в руках наган. Если бы не эта угроза, достаточно одного движения ноги - и капитан слетел бы со стула с окровавленным лицом. Что будет дальше? Все равно. Конец один.
Самашину нетрудно было прочесть это в глазах пленного.
- Хочется кусаться? Да? - произносит он елейным голоском. - Хочется брыкаться или же… убить на месте ненавистного "врага народа", правда? Ну-с, а пока потрудитесь раздеться… Ах да, вы связаны и не можете сами.
Раскрылись двери, и вошли два солдата с розгами.
- Разденьте его, - приказал Самашин.
Солдаты подошли к пленному и начали снимать с него гимнастерку и брюки. Так как руки его были скручены веревкой, рубаху пришлось разорвать. Пленный остался в кальсонах. Глаза его ушли куда-то, точно желая спрятать ненависть в далекой глубине.
- Ну-с, назовите вашу фамилию, - крикнул капитан.
Пленник молчал.
- Мы тебя заставим говорить, мерзавец! Снять подштанники - и на мороз.
Солдаты послушно, сопя и краснея, сорвали кальсоны. Самашин схватил стек и ударил пленника по лицу. На щеке вспыхнула полоска крови.
И тут произошло невероятное: пленный нагнулся и со всей силы ударил Самашина головой в живот. Тот грохнулся на пол. Опешившие солдаты стояли, не понимая, в чем дело, словно статисты, перед которыми разыгралась сцена, не имевшая ничего общего с той, которую они репетировали. В эту минуту дверь распахнулась, и на пороге показался Петя, быстрым взглядом окинув комнату, понял все, словно был свидетелем происшедшего. Удар был сильный и меткий. Самашин хрипел, но было очевидно, что это предсмертный хрип.
Петя взглянул на высокого красивого человека, стоявшего перед ним голым и со связанными руками, с белым как мел лицом, на котором, точно черные алмазы, горели потемневшие, когда-то голубые глаза. Петя помнил, как допрашивал его час назад, и пленный смотрел на него, точно желая что-то сказать и не имея сил произнести нужное слово. Пленный говорил:
- Участь моя решена. Бросьте комедию допроса. Я все равно не буду отвечать, даже не назову фамилию. Если ваше начальство требует, чтобы допрос длился известный промежуток времени, давайте говорить о другом.
Не дожидаясь разрешения Пети, начал говорить, что возврат к старому невозможен, не пройдет и несколько месяцев, как от Добровольческой армии не останется и следа, а Советская Россия будет крепнуть и богатеть. И Петя, вместо того чтобы допрашивать пленного, выслушал до конца его речь. Он делал строгое лицо, но глаза его выдавали: они улыбались.
Его смущало, что пленный смотрел на него так пристально. И теперь. После убийства капитана Самашина, встретившись с глазами комиссара, он невольно почувствовал себя почти заговорщиком. Петя ненавидел Самашина не меньше пленного и невольно улыбнулся ему одними глазами. Комиссар поймал эту улыбку, как маленький кусок резины, которую тут же начал растягивать, опасаясь, однако, чтобы она не лопнула.
Самашин издал страшный хрип и смолк.
"Теперь я здесь старший", - мелькнуло в голове у Пети.
Он взглянул на пленного. Надо что-то предпринять…
- Накиньте на него шинель, - сказал он солдатам.
Те послушно исполнили приказ, как несколько минут назад - распоряжение застывшего у их ног в страшной неподвижности Самашина.
- В карцер, - скомандовал Петя, принимая тон начальника.
Когда пленного увели, он вызвал фельдшера. Врача у них не было. Но и без него было ясно, что капитан Самашин мертв.
Брат и сестра
Петя с детства любил персики, может, потому ему и приснился этот сон, что в этот день он вспомнил свое детство. Он был довольно странен, этот сон, но для снов закон не писан. Так думают многие. Петя стоял на берегу реки - ослепительно белой, отливающей синевой, похожей на отдыхающую бритву. Солнце горело наверху, как позолоченный мяч, пахнущий детской. А на берегу реки, точно гора, только что возникшая на земле, лежала груда персиков, необыкновенно крупных, розовых, шелковистых, как щеки отрока, ароматных, как дыхание утреннего сада. Ему захотелось взять один из этих плодов и съесть, но он не решался, сам не зная почему. Вдруг персики зашевелились, и через каких-нибудь несколько секунд у всех внезапно выросли тонкие, прозрачные крылышки, напоминавшие крылья стрекоз. Внезапно все они поднялись над землей, словно стая вспугнутых голубей, круглых, нелепых, благодаря несоответствию между тонкими крылышками и тяжелыми телами. Казалось, они делали невероятные усилия, чтобы поднять эти тяжелые плоды. В это время золоченый мячик скатился, точно падающая звезда, с неба и упал в речку, поплыл, как золотое воспоминание. Петя подумал: "Как странно, солнце скатилось с неба, а вокруг так ясно и светло". Один персик, самый большой и круглый, взвился ракетой в синее поднебесье. Описал полукруг, остановился на том самом месте, откуда еще недавно сверкало солнце. Петя поднял голову и затаил дыхание, следя за этим дерзким полетом. Когда персик, не уменьшившись от дальности расстояния, занял место солнца, он встряхнулся и сбросил с себя стрекозиные крылышки, которые, точно лишенные способности летать, начали падать, как перламутровые раковины или стеклянные пластинки, пронизанные солнечным светом.
В эту минуту сквозь сон он услышал, как его кто-то затеребил:
- Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие…
Однако сон не отпускал Петю. Ему все еще мерещились персики, стеклянные крылышки, перламутровые раковины.
- Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие!
Петя испуганно открыл глаза. Ночные видения метнулись в сторону, точно уличные попрошайки, увидевшие форменную Шинель.
- Ваше высокоблагородие, там вас… барышня какая-то спрашивает. Очень, говорит, важное военное известие. Разбуди, говорит, поручика. Он меня хорошо знает и не будет серчать.
- Барышня? Военное известие? Какое?
Петя сбросил одеяло и вскочил на ноги, поправляя сползающие кальсоны.
В лукавых хохлацких глазах денщика запрыгали веселые огоньки.
- Ну, ты чего? - спросил Петя сонным голосом, ловя эту улыбку, и, догадавшись о причине, сконфуженно завернулся в простыню.
- Фу ты, черт, трудно без баб, дают о себе знать, окаянные, - выругался он, внутренне очень довольный, что они, эти бабы, существуют и что без них "трудно", что он молод и что какая-то барышня будет ему сейчас сообщать важное известие.
- Где она? - спросил Петя, стараясь придать голосу некоторую суровость.
- На крыльце, ваше высокоблагородие.
- Что же не позвал ее на кухню?
- Звал, да они не шли, обожду, говорят, здесь.
- Ну ладно, давай брюки и сапоги, живее…
Через несколько минут Петя был готов. Он взглянул на себя в зеркало и помимо своей воли придал лицу безразличное, слегка усталое выражение.
- Проси!
Денщик вышел и через некоторое время вернулся в сопровождении молодой девушки в шубке. Она была вся в снегу. Он взглянул на бледное, взволнованное и необыкновенно красивое лицо. Оно показалось страшно знакомым. Да что же это! Соня!
Он не верил глазам. Не слыша голоса, не чувствуя себя, воскликнул:
- Соня!
Шубка метнулась навстречу.
- Петя!
Денщик, стоя в дверях, удивленно хлопал глазами. А встретившиеся не могли выпустить друг друга из объятий.
- Соня!
- Петя!
И еще раз:
- Петя!
- Соня! Вот не ожидал! Чудеса, да и только! Как ты сюда попала? А мама? Жива? Здорова? Боже мой! Володька уже басит? В Твери всё так же, да? Снега. Тишина. А как комиссары? Не обижают? Хлеб вздорожал? Но достать можно? Картошка, хлеб, и то хорошо! Но ты как сюда попала?
- Подожди… нельзя так сразу… я задыхаюсь… У тебя есть вода?
- Хочешь чаю? Фоменко, самовар, живо! Соня, дорогуша, помнишь бублики теплые, на самоваре? Бубликов у меня нет, есть хлеб, английские консервы, шоколад.
- Нет, нет, я ничего не хочу… Слушай… Вот разве чай? Что я хотела сказать?.. Ну и шоколад можно. Он черный, твердый? Это хорошо! Терпеть не могу молочного, слишком приторный. Петя, ты возмужал, совсем как большой.
- Как большой! Это хорошо сказано! Дай я тебя еще раз обниму. Но ты мне не рассказала, как ты сюда попала.
- Какой ты глупый! Как попадают… если хотят… я хотела сказать, если есть необходимость… Ты думаешь, я знала, что ты здесь? Ничего подобного.
- То есть как так?
- Так… Перешла линию фронта… то есть переехала. Меня положили на телегу, покрыли мешками и всякой рухлядью… Приезжаю сюда… вечереет… На дверях какого-то трактира… до сих пор помню зеленые двери с красными полосами… такие нелепые двери… первый раз такие вижу… приклеено объявление… читаю подпись… поручик Орловский. Невероятно, думаю. А впрочем, почему невероятно? Бывают же совпадения! Я спросила… мне указали дом… Я пришла… Вот и все. Было бы, конечно, чертовски глупо, если бы это был не ты, а какой-нибудь однофамилец!..
- Зачем тебе одной… через линию фронта… раз ты не знала, что я здесь?
Соня вдруг сделалась серьезной. Детское выражение глаз исчезло, и она стала более красивой. Петя залюбовался сестрой. Бывают моменты, когда даже некрасивый человек становится прекрасным. А Соня при своей красоте стала красива какой-то страшной, величавой, трагической красотой женщины, сердце которой впервые проснулось для испепеляющей, проносящейся как буря любви. Неужели не понятно? Ведь Петя не чурбан. Он без слов понял сестру, если не все, то, во всяком случае, основное, то, чем она сейчас жила и дышала. Мысли ее невидимыми путями передались брату.
Он сказал, чувствуя себя, словно шел в сумерках по узкой доске, перекинутой через пропасть:
- У нас убит капитан Самашин… в живот… не пулей, а головой.
- Головой? В живот? А кто этот Самашин? - спросила Соня, бледнея.
- Он допрашивал комиссара. Издевался, грозил высечь. Тот был связан. Комиссар со всего размаха ударил головой в живот. Тот упал, похрипел и умер.
- А что будет тому комиссару? - спросила Соня.
Петя пожал плечами.
- Ты знаешь сама… Фронт - это не…
- Петя, послушай, здесь среди пленных должен быть… Как фамилия этого комиссара, ты не знаешь?
- Нет, он отказался назвать фамилию, и другие пленные, простые красноармейцы, не хотят его выдать, хотя их и били… Ничего не помогло. Это ухудшило его положение. Подозревают, что он крупный большевик из центра.
Соня слушала невнимательно. Глаза ее устремились в окно, за пыльными стеклами которого стояла ночь, черная, как обугленный эшафот.
- Ты… его… видел?..
- Конечно. Допрашивал… вернее, слушал рассказы о Советской России.
Соня встала. Ей показалось, что черное окно избы выпрямилось и хрустнуло белыми перекладинами.
- Соня, ты…
- Петя, я могу его видеть?
- Это…
- Нет, то есть да или нет, конечно нет, но…
- Соня, меня за это могут…