ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Последнюю неделю Саша Заславский с ног сбился, подготавливая прогулку на пароходе. Комитет комсомола решил нанять пароход, субботним вечером уйти в залив, встретить там рассвет, а день провести в Лесопарке. Программа обсуждалась горячо. Надо было позаботиться о концерте самодеятельности, волейбольной сетке, радиоле, договориться относительно буфета, прояснить щепетильный вопрос о спиртных напитках. Саше в качестве ответственного приходилось выслушивать рождавшиеся ежечасно предложения Пеки Зайцева, звонить в Речной порт, разбираться с одним комсоргом, который отказывался брать на прогулку комсомольцев, не уплативших членские взносы. Среди всех этих срочных и сверхсрочных дел было одно вовсе не срочное, но мучительное для Саши, и чем дальше он его откладывал, тем больше оно мешало ему.
Под вечер он вызвал Борисова в коридор, в полутемный тупичок, где стоял красный пожарный ящик с песком. Борисов курил, а Саша маялся, не зная, как начать разговор. На первый взгляд просьба его не представляла ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. Он просил Борисова переговорить с Лобановым о переносе отпуска на следующий месяц. Борисов осведомился, почему он хочет перенести отпуск.
Саша покраснел:
- По семейным обстоятельствам.
- Не умеешь врать - не берись, - сказал Борисов, даже не взглянув на него.
- Ну, знаете!.. - попытался возмутиться Саша, а потом с от чаянием попросил: - Только, Сергей Сергеевич…
- Могила, - успокоил его Борисов.
- Одним словом, я запланировал поехать вместе с Цветковой в дом отдыха. Она еще не знает. Я с ней в это воскресенье на прогулке думаю договориться. Мне перед этим надо определенно…
- Сюрприз, значит?
- Сюрприз, только не знаю, приятный ли… - Саша вздохнул.
После случая со стенгазетой его отношения с Ниной окончательно запутались. Подозревать Нину он не имел права и не хотел. И вместе с тем что-то мешало Саше относиться к ней с прежней искренностью. Ему казалось, что она это понимает и сторонится его.
- А почему ты сам не обратишься к Андрею Николаевичу насчет отпуска? - спросил Борисов.
Саша рукой махнул:
- Лобанов занят, к нему не подступишься.
- Подожди, он на прогулку едет?
- Мы его и не приглашали.
- Это еще почему? - удивился Борисов.
- С какой стати Андрею Николаевичу выходной себе портить, ему скучно будет с нами! - сказал Саша.
Не столько слова, сколько эта уверенность, высказанная без всякой обиды на Лобанова, неприятно поразила Борисова.
- Откуда у тебя такое мнение?
- Почему у меня? - неохотно сказал Саша. - Ребята тоже решили его не приглашать. Говорят - при нем будут стесняться.
- Да в чем стесняться? - наседал Борисов.
Саша окончательно смутился.
- Видите ли, Сергей Сергеевич… Лобанов очень уж нацеленный на свое дело человек. При нем и подурачиться вроде как неудобно. Он очень правильный… Вы не подумайте чего плохого, - заторопился он, - ребята его сильно уважают, он вовсе не сухарь, мы знаем - он физкультурник. И шутит он здорово…
Борисов задумался.
- А сам-то ты хочешь, чтобы он поехал?
Саша молчал.
- Вот что, - сказал Борисов. - Андрея Николаевича обязательно пригласите. Не ради вежливости, а ради самого что ни на есть отдыха. Сами вы сухари, о себе лишь заботитесь. Посмотри, на кого он стал похож. Стесняться его нечего, это чепуха… Одним словом, я все беру на себя. И насчет отпуска тоже похлопочу.
У Саши словно гора с плеч свалилась.
А Борисов крепко задумался. Лобанова пригласить стесняются… Чепуха? Не такая уж это была чепуха.
Когда Борисова выбирали в партбюро, он отказывался - инженер он молодой, ему еще учиться надо. Парторганизация лаборатории подчинялась партийному комитету Управления. Секретарь парткома Зорин, человек податливый, вялый, откровенно мечтал вернуться к инженерной работе.
- Куда это годится, - жаловался он Борисову, - совсем забываю свою специальность.
Борисов понимал его и сочувствовал, тревожась за собственную инженерную судьбу. Правда, парторганизация лаборатории была малочисленная, но все равно совмещать работу с секретарством было нелегко.
- Нашли лошадку, - ругала его жена. - Заседания, совещания… Для этого ты институт кончал?
Пока он был рядовым коммунистом, ему достаточно было выступить с предложением, критиковать, подсказывать, выполнять поручения. Теперь все изменилось. Он должен был сам принимать решения, действовать и заставлять действовать других. Чувство ответственности за все неполадки лаборатории, за каждого человека мучило его своей неопределенностью. Крут его обязанностей не был ничем ограничен. Отвечать приходилось за производство, за политучебу, за настроения людей, за все.
По мере того как Борисов сближался с Лобановым, находил с ним общий язык, он ощущал на себе всевозрастающую неприязнь Долгина, который, занимая в парткоме прочные позиции, делал все, чтобы опорочить Борисова в глазах членов парткома.
Поводом для первого крупного столкновения послужила история с Морозовым.
После комсомольского бюро число поклонников Морозова быстро уменьшилось. То ли обозлившись, то ли желая показать себя, Морозов однажды явился на работу пьяным. Прежде подобные случаи сходили ему с рук, но теперь Борисов настоял на том, чтобы отправить Морозова домой и дело о прогуле передать в суд. Через несколько дней Борисова вызвали в партком.
- Что ж это получается, товарищ Борисов? - сказал Долгин. - Дисциплина-то у вас падает.
Борисов объяснил, в чем дело:
- По-моему, не падает. Мы не желаем больше никому давать спуску.
Долгин поставил галочку против соответствующей графы сводки. Факт остается фактом. Показателем дисциплины является количество взысканий, а соответственно - количество нарушений. За последний месяц взыскания увеличились вдвое, вдобавок - прогул.
- Ну, а что ж, товарищи, прикажете не наказывать? - спросил Борисов. - Вы же рассуждаете формально. Формализм чистейшей воды.
- Ты пойми, чудак, - сказал Зорин, - о нашей воспитательной работе как будут судить? Вот я такую сводку отправлю, с меня же спросят: почему допускаете?
- Приходится констатировать, - сурово начал Долгин, - политико-воспитательная работа в лаборатории ухудшилась, о чем свидетельствует…
Борисов грубо перебил его:
- Вы на что толкаете меня? Скрывать факты?
Долгин стукнул кулаком по столу:
- Говори, да не заговаривайся. Почему Морозов раньше не прогуливал? Вот в чем корень. Ты должен не взыскания накладывать, а воспитывать людей, чтобы искоренять подобные явления.
Обычная выдержка изменила Борисову. Пользуясь тем, что в кабинете кроме него находились только Зорин и Долгин, он с сердцем выругался:
- Черт бы вас побрал с вашими сводками! Морозов двадцать раз прогуливал, его давно судить следовало, а мы все боялись, цацкались с ним. А теперь, когда мы решили навести порядок, вы берете его под защиту. Так выходит? Руки нам связать хотите? Не выйдет. Конторщики, сводки вам нужны благополучные!
Он покинул партком обозленный и расстроенный. Чем глубже он вникал в партийную работу, тем сильнее поднимался в нем протест против отупляюще формальных методов, насаждаемых Долгиным при молчаливом согласии Зорина. Взять, к примеру, социалистическое соревнование. Испокон веков повелось, чтобы каждый месяц каждый работник брал на себя соцобязательство. Полагалось включать не меньше четырех-пяти пунктов, с "охватом" производственной деятельности, общественной деятельности, учебы. А что получалось?
У себя на партбюро Борисов проанализировал некоторые обязательства. Вот Кривицкий пишет: провести наладку регулятора на Комсомольской ГЭС. Спрашивается, в чем тут его заслуга, если он это обязан сделать по плану? У всех значится одно и то же: активно участвовать в общественной жизни. Уборщица тетя Нюша обязалась чисто убирать помещение. При чем тут соцсоревнование?
- Ну, а какие же пункты ей брать? - спросила Майя.
- Да лучше никаких, чем такие, - просто сказал Борисов. - Соревнование имеет смысл, когда человек хочет и может сделать что-либо сверх положенного. Ну какой прок в тети-Нюшином обязательстве, если оно написано за нее Усольцевым, чтобы соблюсти стопроцентный охват?
Майя задумалась.
- Так-то оно так, да что скажет…
- Долгин? Разумеется, он что-нибудь да скажет. Но у нас то же есть головы. За последнее время, по-моему, в нашем учреждении исказили идею социалистического соревнования. Живая инициатива исчезла. Все делается но подсказке.
Решительность Борисова понравилась членам бюро. Договорились перестроить систему соревнования: обязательства пусть берет тот, кто, допустим, хочет и может выполнить свою работу раньше положенного срока.
Постепенно соревнование начало приобретать первозданный боевой задор, обязательства принимались по личному долгу, без формальностей. На производственном совещании Воронько сказал:
- О, це гарно, а то уси пальцы обсосал, чего еще выдумать. Возьму я теперь один пункт - сдать экзамены на четверки. Мне это зараз дюже приспичило.
Показатели работы лаборатории улучшились, однако на первых порах количество индивидуальных обязательств уменьшилось, и Долгин не преминул обрушиться на Борисова.
Еще с той поры, когда Борисов работал монтером, у него сохранилась простота обращения, выгодно отличающая его от многих инженеров. Он оставался самим собой с рабочими, не искал их расположения, честил их, когда это было нужно, на чем свет стоит, и тем не менее каждый делал его своим поверенным в трудных обстоятельствах.
Партийная работа ежедневно открывала Борисову сложность человеческих характеров, ставила перед ним задачи, не учитываемые ни в каких планах. Почему так трудно и болезненно переживает добродушный Воронько свой роман с Верой Сорокиной? Откуда появилась в Майе Устиновой эта не свойственная ей замкнутость? Какай тайная забота последнее время гложет Кузьмича?
Раньше рядовой коммунист Борисов мог посочувствовать Ванюшкину, которому никак не удавалось получить комнату; и вот уже год он жил с молодой женой врозь по общежитиям. Теперь секретарь партбюро Борисов обязан был действовать.
Уборщица тетя Нюша, седенькая, с больными ногами в толстых красных шерстяных чулках, рассказала Борисову:
- Утречком тащусь я на работу - дождь как из ведра. Едет мимо наш Потапенко. Развалился барином в машине, посмотрел, как я ковыляю, хоть бы глазом моргнул. А сам знает, что я после болезни. Ты вот разъясни мне, Сергеич, стряслось бы с ним что, если он остановил бы свой автомобиль и подвез меня?
Какие бы верные слова он ни сказал тете Нюше, он чувствовал себя в долгу перед ней. И то, что он вынужден был порой отвечать словами там, где требовалось дело, - мучило его.
Несмотря на все это, несмотря на неприятности, которые доставлял Долгин, на свое неумение разобраться до конца в человеческой психологии, Борисов замечал, что ему все больше нравится партийная работа. Она заставляла его подтягиваться. Он был уже не только коммунист, он был руководитель, и постоянное чувство ответственности заставляло его следить за собою, бороться со своими слабостями, освобождаясь в этой борьбе от многого, что раньше мешало ему.
Глубже изучая людей, он ставил себе все более сложные задачи. Взять хотя бы Андрея Лобанова. В стремительном росте его характера Борисов давно ощущал какую-то тревожную односторонность. Правда, до сих пор его беспокойство вызывалось случайными, не связанными единой мыслью наблюдениями.
Борисов замечал, что ему за последние месяцы как-то не хочется говорить с Лобановым ни о чем, кроме как о работе. А ведь Лобанов особенно дружил именно с ним - Борисовым.
Память подсказывала и другие, казалось бы, малозначащие примеры.
Однажды весной Новиков появился в новом костюме. Вся лаборатория давно уже наслышалась про этот костюм. Все усердно нахваливали материал, покрой, фасон; сияющий Новиков обратился к проходившему мимо Лобанову, а тот сухо сказал:
- Сегодня надо ехать на станции, зря вырядились.
Он был прав. Действительно, из-за костюма командировку пришлось отложить. И все же в его правоте было что-то бездушное.
Когда же это все началось? Борисову казалось, что еще до техсовета, весной, в личной жизни Лобанова случилось что-то ожесточившее его. Затем техсовет, изнуряющая работа над локатором в одиночку усилили эту отчужденность. Лобанов отстранял от себя все, что не имело непосредственного отношения к работе. С его появлением прекращались посторонние разговоры. Кривицкий никогда не жаловался в его присутствии на свою язву желудка, тетя Нюша, заслышав шаги Лобанова, переставала читать Борисову письмо своей племянницы с Дальнего Востока и хваталась за щетку.
Борисов честно припоминал и не мог припомнить, чтобы когда-нибудь в кабинете Лобанова запросто посидели, поболтали о жизни, о своих семейных делах. Самого Лобанова эти темы не интересовали. Или он нарочно сдерживал себя? Черствым человеком его тоже нельзя было назвать. К просьбам и нуждам сотрудников он относился внимательно, делая все, что было в его силах. А вот поди ж ты, ни у кого не возникало желания показать Лобанову фотографию своего ребенка, пригласить на именины, рассказать новый анекдот. Быт людей, составляя как бы подводное течение жизни лаборатории, обходил Лобанова стороной, и постепенно это становилось привычкой.
До сегодняшнего дня Борисов считал, что ни уважение к Лобанову, ни авторитет его не страдали от этого. Лобанов умел увлечь сотрудников своими замыслами, он создавал вокруг себя как бы магнитное поле, возбуждая у каждого ответную силу либо отталкивания, либо притяжения, не оставляя никого нейтральным. Нельзя было работать вместе с Лобановым, не принимая участия в его волнениях, во всем том, что каждый час отражалось в горящем взгляде его зеленоватых глаз.
Борисов лучше всех знал, как туго приходилось последние два месяца Лобанову. Он сам требовал от Лобанова собрать всю волю в кулак, не обращать внимания на толки и пересуды, не принимать к сердцу дурацкую басню в стенгазете… И вдруг в этой напряженной обстановке обрушиться на Лобанова с упреками с самой неожиданной стороны? И это предстояло сделать Борисову, человеку, в котором Лобанов видел свою ближайшую незыблемую опору.
Да и в чем упрекать, чего требовать? Чтобы он миловался со всеми, расспрашивал про детишек, когда у него мысли заняты совсем другим? Требовать у него сердечной близости к людям, - а подумал ли ты, товарищ секретарь, не будет ли это бессердечным и жестоким по отношению к Лобанову?
Подождать? Ведь это, казалось бы, не мешает самому главному - работе. Но так ли уж не мешает? Пусть мнение ребят никак не связано с "производственной характеристикой", но разве не обидно за Андрея? Не хотят его приглашать. Не любят его - вот в чем суть. Уважают, слушают, все, что угодно, теплоты же, близости, любви - нет. Неужели ему будет скучно с такими чудесными ребятами? Не может быть, без особой уверенности твердил Борисов, пытаясь представить Андрея не за работой, а вот так, гуляющим вместе с молодежью, да еще, чего доброго, с какой-нибудь славной дивчиной под руку.
Уж на что Саша Заславский, казалось бы, влюблен в Лобанова - и тот, в сущности, смотрит на него как на чужого человека.
Мучительно обдумывая случившееся, Борисов увидел ту полосу отчуждения, которая постепенно отдаляла Лобанова от коллектива, обрекая его на одиночество, особенно неприятное теперь, когда главный инженер наконец разрешил включить конструирование локатора в лабораторный план и надо было сколачивать дружную, работоспособную группу.
Борисов предполагал в воскресенье отправиться снимать дачу, но коли такие обстоятельства, решил он, поеду с ними: свой глаз - алмаз, чужой - стекло.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Пароход покачивался на мелкой речной волне, поскрипывали сходни, принимая новых и новых гостей. Поздняя вечерняя заря окрасила алым цветом почти всегда серую, взъерошенную ветром реку, гранитную набережную, белоснежную рубку парохода. На медных поручнях, в чисто протертых стеклах иллюминаторов пылали десятки маленьких слепящих солнц. На трубы духового оркестра было больно смотреть, они словно извивались, раскаленные докрасна, в руках музыкантов.
Борисов пожалел, что поехал без жены.
- Присоединяйся к нам, холостякам, - крикнул ему Новиков. - Какие девушки! Глаза разбегаются.
Стоило ступить на борт парохода, ощутить под ногами качающуюся палубу, как сразу приблизились небо и вода, глаза невольно потянулись к лилово-прозрачной дымке залива. А по обоим расходящимся берегам, скрепленным пряжками мостов, раскинулся огромный город - карминовые волны крыш, трубы с косматыми гривами дымков, золотые острия шпилей.
Не успели отчалить, как с палубы взмыла, понеслась песня, и с этой минуты, не умолкая, кочевала она всю ночь, от борта к борту, Спускалась в каюты, даже капитанский мостик не оставила в покое.
Старенький пароход, наверное, впервые вез на себе такой большой груз веселья и радости.
Молодежь затащила Борисова на верхнюю палубу, там начались танцы. Издали, поверх голов, Борисов заметил Андрея, кивнул ему, но толпа разделила их. Потом Борисов увидел, как Андрей спустился вниз, побродил между столиками буфета, прошел на корму и устроился в укромном местечке, присев на бухту каната.
"Подойти к нему или нет? - думал Борисов. - Рано еще, подожду. А может, в самый раз именно сейчас встряхнуть его?"
- Сергей Сергеевич, выручай! - крикнул Новиков. - Разобьем эту парочку.
Он показал на двух кружившихся девушек - кареглазую красавицу Галю Семенову из планового отдела и толстощекую коротышку - сестру Пеки Зайцева.
- Разрешите вас разлучить, - сказал Борисов девушкам и, спутав все расчеты Новикова, подхватил Галю Семенову.
Он еще раз взглянул вниз, на корму. Отсюда, с палубы, фигура Андрея казалась одинокой и маленькой. "Ну и сиди", - в сердцах подумал он.
Вынув записную книжку, Андрей хотел, как обычно, подвести итоги недели. Он задумчиво смотрел за борт на кипучий сизый бурун, который, не отставая, бежал за кормой.
Если бы ему пришло в голову, что эта вода, и небо, и музыка мешают ему думать о деле, он, конечно, немедленно заставил бы себя заняться делом. Но он находился в состоянии какого-то странного бездумья.
Карандаш в его руке повисел, повисел, опустился на чистую страницу и нарисовал парусник с узким бушпритом, с оснасткой, веревчатыми лестницами, кливером. Мачты гнулись под ветром, трещали паруса. Парусник мчался сквозь бурю из далекого детства, населенный смелыми моряками, открывателями новых земель, путешественниками…
Ветер, и на самом деле тугой, теплый, трепал волосы, забираясь под рубашку, вздувал ее пузырем. За бортом парохода шумно бурлила вода.
Красота летнего вечера постепенно покорила все его чувства. Он не заметил, как встал, облокотился о поручни. Брызги, разбитые ветром, обдавали лицо мелкой пылью. Перед ним была только вода, с каждой минутой она раскрывала все шире свою бескрайную даль. Пароход выходил в залив. Тяжелый, продымленный городской воздух отступал перед свежими крепкими запахами, певучей воды. В белесом тумане, за дозорными силуэтами островов садилось красное солнце. Через все море поперек насыщенных синевой полос протянулась рябиновая дорожка. Гладкая волна дышала теплом, настоянным за долгий день.