Не веря, видимо, в силу своих наставлений, не находя и в самом придуманном им слове "узел" соответствия разрозненно живущим и порознь работающим заводам, которые можно было легко разделить не только между двумя, но и семерыми наследниками. Поэтому для легко делимого была найдена искусственная неделимость.
В завещании каждый из заводов наследовался по частям, с подробным перечислением, что и кому, - например, о железоделательном заводе было сказано:
"...завещаю в оном доменную печь моему младшему сыну Клавдию, ему же и оба сортопрокатные станы. Станы же листопрокатные со всем прилежащим к ним, как и две сталеплавильные печи, дарую старшему сыну Платону. Ему же и рудодробильное и шихтовое обзаведение..."
Гвоздильный завод отдавался Клавдию, а волочильная фабрика, изготовляющая проволоку для гвоздей, завещалась Платону. Литейный цех так же скрупулезно перечислительно передавался во владение сыновьям по частям. Формовочный цех - одному, литейный - другому, печи же каждому по одной. Столярно-модельная мастерская отдавалась старшему, а лесопильный завод младшему.
Завещание на семнадцати листах предусматривало и раздел по комнатам дворца и строений при нем. Лесные и земельные угодья, покосы и пасеки размежевывались с той же целью неделимого разделения.
Читавшие завещание поражались изощренности Луки Фомича в завязывании множества узлов, узелков и узлишек во имя одного, главного, заветного неразрубаемого узла, связующего воедино все существовавшие под единым наименованием: "Шало-Шальвинские заводы Акинфина и сыновей".
Нельзя было без обоюдного согласия братьев разделить и наличный капитал в деньгах, векселях и других бумагах.
Жить братья должны были только на прибыли, деля их так же, по обоюдному писаному согласию.
- О прибылях-то мы поговорим, Тонни, - предложил Клавдий Платону там же, на кладбище. - Владеем теперь заводами мы оба, а распоряжаешься прибылями ты. Они давно при тебе, а ты при них. Ты их душа, - польстил он брату, - а я... Но не будем переводить в слова, кто я... Какую бы долю прибылей хотел как "душа" и сколько бы нашел справедливым отдать мне?
- Справедливость, Клавдий, в данном случае обидела бы тебя, поэтому не будем приглашать ее в судьи. Лучше призовем двух других.
- Двух? Кого же?
- Твою совесть и мою.
- Это разумно. Мы же братья. А если мы братья, то твоя и моя совесть сестры.. Пусть назовет мою долю старшая сестра.
- Начинал ты. Тебе и продолжать.
- Я затрудняюсь, Платон, назвать цифру моей доли.
- Тогда напиши ее... Хотя бы здесь. Тростью на песке.
- Изволь. - И он вывел на песке четверку. Посмотрел на брата. Пораздумал и приписал пятерку.
- Я понял, Клавдий. Тебя не трудно понимать. Твоя совесть подсказала тебе четыре доли из прибылей. Она была более снисходительна ко мне, чем ты, приписавший пятерку.
Клавдий еле заметно покраснел.
- Да, я ничего не хочу скрывать от тебя. Я хотел получать четыре с половиной доли, оставляя тебе пять с половиной. А потом...
- Что потом?
- Потом я подумал, что наш отец, разделив все поровну, оставил тебе больше. - Клавдий коснулся своего лба: - Я многое недополучил здесь по сравнению с тобой. И я хочу хотя бы чем-то вознаградить себя за недоданное.
Платон не мог и не должен был при этих обстоятельствах задеть самолюбие брата. Шел торг. Шел торг на большие суммы. Поэтому Платон заставил любезную и неуместную теперь усмешку превратиться в свою застенчивую улыбку.
- Не принижай себя, Клавик. Я всего лишь слесарь, а ты цезарь в своем кругу. Тебе отлично известно и самому, кто ты.
Падкий на похвалы Клавдий спросил:
- Так ли уж справедливо, Тонни, если ты будешь получать пятьдесят пять процентов, а я всего лишь сорок пять?
- Но их, Клавдий, нужно добыть. И не кому-то, а мне. И твои сорок пять, и пятьдесят пять мои. Ты знаешь, когда я встаю и когда ложусь. Тебе известно, каких сил стоит мне одна гвоздильная фабрика... Она же твоя. И если бы ты нанял кого-то управлять ею, тогда бы тебе не трудно было понять, что это значит...
- Не убеждай, я знаю и сам, что это значит...
Клавдию надоело сидеть на кладбище, его утомлял разговор о заводах, и ему нужно было как можно скорее покончить с прибылями, поэтому было сказано:
- Хорошо, Платон, решим не по-твоему, не по-моему - пять пополам.
- Если ты так великодушен, то прибавь своему приказчику половину процента.
- Прибавляю, Платон, а ты за это купишь у меня мою половину нашего дворца.
Платон согласился. Согласился он, когда они спускались с кладбищенской горы, выплатить и за принадлежащую Клавдию половину цирка.
- Он мне так же нужен, как и твоя больница. И вообще, Платон, я продал бы тебе все принадлежащее мне, если бы ты мог купить.
Такой прямой разговор с Клавдием предопределил дальнейший ход событий и подтверждал вынашиваемое Платоном желание по-своему перевязать отцовский узел. И он поделился своим намерением с Цецилией.
- Разумник ты мой, я угадала твои мысли. Осточертевший нам прикамский лес поможет тебе освободиться от этого паяца и рассчитаться с ним. Но для этого прежде всего нужен настоящий лесничий. Лес воруют. Наживаются на нем предприимчивые жулики. Папа на это смотрит сквозь пальцы. А ты, Тонни, не должен далее пренебрегать нашим, понимаешь, нашим добром. Оно пригодится тебе и выручит тебя.
- Ты права, лесом нельзя пренебрегать, - признался Платон. - Я согласен, но при условии, что ты станешь моим акционером.
Цецилия, расхохотавшись, обняла Платона и сказала:
- Буду кем угодно, только избавь меня и папу от этого дремучего наследства. Я уже вызвала лесничего. Очень колоритная фигура. Увидев его, ты все поймешь и правильно рассудишь...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Лесничий появился скорее, чем ожидали.
- Как вы так? - спросил его Родион Максимович. - Вам же на пароходе нужно было, потом через Пермь на поезде. Это же большой круг.
Лесничий ответил:
- Зачем надо по кругу на пароходе ездить? Лучше на коне, и билет не надо покупать.
- Вы на лошади? - удивился Скуратов. - В такую даль?
- Какая даль, Родион Максимович! Мы рядом живем. Четыре дня - и тут. Через большой камень только нелегко, а потом опять легко.
Лесничего звали Ильей Сысоевичем Парминым. Он так и назвал себя изумленному его видом Платону.
Пармин был очень странно одет. Широкий резиновый, с кожаным кармашком кушак. Кургузый пиджак. Брюки с напуском поверх голенищ. Выцветшая косоворотка. Говорил он с акцентом, какого Платон не знал.
Познакомились. Обменялись ни тому, ни другому не нужными словами.
- Вы русский, Илья Сысоевич?
- Русский. Все мы теперь русские, Платон Лукич.
- А родители ваши?
- Да тоже ж, пожалуй, русские, а там кто их знает.
- Вы давно служите лесничим?
- Как помню себя. Всегда.
- А где вы получили образование?
- У себя. Хорошо учили. Трудно было.
- Почему трудно? Не давались знания?
- Нет, давались. Били много.
- За что?.
- Не знаю. Без этого, сказывали, нельзя, учить.
- И сколько же лет вы, Илья Сысоевич, учились?
- Долго. Сначала две зимы. Потом хворал зиму. Потом опять зиму учился. И летом книжку читал.
- О чем? Какую книжку?
- Не помню. Толстая книжка. Вершка два.
- В чем же состоит ваша работа?
Пармин не понял вопроса. Платон переспросил:
- Что вы делаете? Какова у вас работа?
- Всякая работа. В лесу много работы. Зверя бью. Рыбу с женой ловим. Есть-то ведь надо. Дом большой. Топить надо. Много дров пилим. Зима долгая. А без тепла в доме как?
- А как вы смотрите за лесом? - Платон хотел сказать: "Как наблюдаете за лесом?", да побоялся, что его не поймут.
- Глазами смотрим, Платон Лукич.
- А как проверяете, когда рубят лес?
- Тоже глазами.
- Измеряете?
- Как же не измерять.
- Как измеряете?
- Тоже глазами. Глаза видят, какой плот. Сколько плотов. Меня не обманешь. Караулю, когда плоты идут. В книжку пишу.
Платон понял, что ничего он не сумеет выяснить, лесничий, никакой не лесничий и даже не лесник. Желая узнать хотя бы что-то еще, он спросил:
- Много рубят леса?
- Много. Беда как много.
- Убывает лес?
- Как не убывать, убывает.
- Заметно убывает?
- Другой раз заметно. Другой раз нет. Большой лес. Беда большой. Долго ехать по нему надо.
- Сколько долго?
- Куда как.
- А вы знаете, где начинается, где кончается лес, за который отвечаете вы?
- Как не знаю. Хорошо знаю. Начинается у Камы.
- Вы можете показать на бумаге?
Пармин подумал, посмотрел на предложенный лист.
- Нет, не могу. Большой лист надо. И все равно мало будет. Туда надо ехать, Платон Лукич. Там все видно.
- Вы можете показать?
- Как не могу. Я все могу. Парасковья Яковлевна тоже может.
- Кто это такая?
- Жена моя. Разве не знаете? Ее все знают. Вот она какая. - Он поднял над головой руку и привстал, на носки. - На медведя ходит. Она главная у меня.
- Это хорошо, что у вас такая отличная жена.
- Как не хорошо. Беда как хорошо. Мне легко при ней. И ей легко. Я не тяжелый. На руках меня носит.
- На руках? Куда?
- Домой носит. Как я в праздник ногами пойду? Несет!
- Водку пьете?
- Нет! Водка карман ест. Кумышку гоним! А-ай, какую гоним! К нам, Платон Лукич! Поднесу. После стакана сидишь за столом, после двух лежишь под столом.
Было напрасным продолжать разговор. Платона сердил не Пармин, а Лучинины. Как мог Лев Алексеевич положиться на этого тщедушного, полуграмотного человека!
Лес во всех случаях нуждался в хозяине.
Отправив Пармина в "Гостиницу для всех", наказав дежурному технику проводить его и велеть содержать на полном пансионе за счет фирмы, решил, как он делал всегда, посоветоваться с Родионом.
Скуратов давно знал, что нужно делать с лесом, и тут же сказал Платону:
- Во-первых, сразу же сейчас же нужно запретить всякие порубки и сплав леса.
- А во-вторых?
- Во-вторых, назначить настоящего, хотя бы что-то знающего лесничего.
- Но кто, Родик, согласится жить в такой глуши?
- Деньги. Они найдут лесничего. Штильмейстер сделает все. Если не сумеет он, помогут газеты. Найдется, Тонник, лесничий...
На этом и порешили.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Лесничий нашелся. Он показался Платону таким, как он представлял лесничего. Крупный мужчина. С бородой. С добрыми глазами. Нетороплив. Малословен.
- Чердынцев Василий Иванович, - представился он. - Лучининские леса я знаю. Хорошей рекомендации о себе принести не могу. Я поссорился.
- На какой почве, Василий Иванович, если не секрет?
- На почве не вырубки, а истребления лесов.
- Это очень хорошая почва. Благородная почва.
Теперь оставалось решить, сколько платить, где жить и кого можно принанять в помощь.
К удивлению Чердынцева, Платон Лукич не по годам был опытен, сведущ и скор в решениях.
- Сколько вы получали, Василий Иванович, столько и будете получать, тем более что вы сами будете платить себе жалованье. Сами будете и строить свой дом. Сами будете и рассчитываться за все, что необходимо сделать. У нас не были предусмотрены расходы по лесу. Предусмотрите их вы сами.
- Как я могу без разрешения?
- Я вам его даю. Делайте все, что разумно, полезно. Делайте так, как бы поступали, если бы этот лес был вашим, а не Цецилии Львовны. И если вы будете поступать так, то мы окажемся взаимно полезны друг другу. Вы сами скажете, где вам недоплачено и за что. А если вы не окажетесь взаимно полезны... тогда перестанет существовать и сама взаимность наших отношений. Покрывайте лесом расходы и не забывайте записывать. Записывать так, чтобы можно было проверить записанное, если понадобится.
- Такого не бывало.... Я всегда служил.
- А сейчас вы будете сотрудничать с нами. Акционерствовать.
- Я попробую, Платон Лукич. Не ручаюсь, что получится у меня.
- Получится. Непременно получится, как только вы преодолеете страх, которым начинен всякий исполняющий чужую волю. Когда же вы почувствуете себя сотрудничающим, когда вы избавитесь от самоподозрения самого себя в обмане, которого нет и не будет, все станет на место.
- Как вы можете быть уверенным в этом...
- Могу, хотя бы потому, что никто не захочет из-за какого-то каравана леса потерять все и себя. Вы это поймете. И чем скорее, тем лучше.
- Наверно, пойму скоро.
- А когда поймете, вы сами увидите, что быть хозяином и не знать границ своего хозяйства невозможно. А поняв, вы установите и проверите эти границы. До вершка. У вас появится возможность много получить, а у нас мало уплатить. Потому что вам эти планы и карты будут стоить во много раз меньше, чем если бы это делали люди, нанятые со стороны.
Не прошло и месяца после запрета на порубку лесов, как стало многое выясняться. Новый лесничий оказался не только человеком слова, но и дела. Он развил широкую деятельность. Нашел ходы и ключи к полиции. Отчитывался, кому и что он уплатил. Писал иносказательно, но понятно. Порубщиков штрафовали и арестовывали на день-другой и выпускали.
Вор вора не только видит издалека, но еще дальше слышит, каковы у него дела.
В Шальву воры кинулись скопом. Каждому хотелось заполучить близкие к рекам лесные угодья и заключить контракты с указанием места и размеров порубок.
Сначала в Шалую-Шальву припожаловали приказчики, доверенные, агенты, а потом и сами лесопромышленники. Платон отказался разговаривать с ними. Да и не о чем. А Штильмейстер желал встречи. И на первой же из них, после предварительного разговора, который можно назвать разговором для узнавания друг друга, Георгий Генрихович вбил первый клин.
- Я с удовольствием бы продлил с вами отношения, но не могу, - ответил он первому, отрекомендовавшемуся Поповым.
- Почему?
- Вас уличают в надувательстве.
- Меня в надувательстве? Как можно? Кто наклеветал?
- Это вы узнаете на суде, если до него дойдет дело. А оно не может не дойти. Улики очень убедительны. Называют места, число десятин, количество плотов и чуть ли не число бревен, которые вы, говоря без смягчений, украли, - явно выдумывал Штильмейстер,
- Да как вы...
- Пожалуйста, не возвышайте голос. В вашем положении этого не следует делать... Разве я говорю, что вы вор? Это говорят те, кому вы, может быть, недоплатили или с кем-то что-то не поделили...
- Конечно, лес темный товар. И могло быть всякое... Не ситец. Аршином не вымеряешь. Да и на аршин тянут...
- Вот мне и хочется знать, сколько вы натянули... Я понимаю, что сразу на этот вопрос трудно ответить. Вы многое забыли. Не один же год вы натягивали... Вспомните. Подумайте и верните принадлежащее не вам. Тюрьма, даже улучшенная, такая, как пермская, останется тюрьмой.
-? За что же тюрьма... Георгий Генрихович?
- Вы опять, господин Попов, разговариваете со мной громко. Тише. В вашем положении я бы разговаривал ласковым шепотком. Вы говорите, за что тюрьма? Слушайте. Если десять свидетелей подтверждают, что вами украден лес со ста десятин, и называют каких, не думаете ли вы, что суд присяжных оправдает вас?
- Допустим. Уличили клеветники...
- Все десять клеветники?
- Допустим, нет. Заставят уплатить, и вся недолга.
- Уплатить за кражу, за нарушение священного закона собственности...
У Попова забегали глаза. Штильмейстер заметил это.
- Не будем терять время. Подумайте, вспомните и назовите сумму, которую вы наличными должны вернуть наследнице.
Штильмейстер встал. Подал руку. Попов не уходил. Штильмейстер открыл дверь.
На очереди был второй.
С ним повторилось, но более уверенно, то же самое.
- Завтра жду. Я утомлен. У меня встреча с главой фирмы. Идите же, господин Тощаков. Я не могу заставлять ждать меня лошадей. Я с уважением отношусь к животным.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Наутро они пришли в той же очередности. Попов задиристо спросил:
- Сколько, господин Штильмейстер?
- Вам лучше об этом знать, сколько. Воровали вы, а не я.
- Десять!
- Десять? - удивился Штильмейстер. - Как вам не стыдно!
- Сколько же еще?
- Вон! - указал он на дверь. - Вы разговариваете со мной как барин с извозчиком. Сто!
- Сто? - попятился Попов. - За сто лет на сто тысяч рублей самый отпетый ворюга из ворюг в лесу не украдет.
- Может быть, и не украдет, зато отучится воровать. Избавление от тюрьмы всегда стоит дороже преступления. Я не могу долго держать посетителей.
- У меня нет наличных...
- Есть векселя. Пройдите в главную бухгалтерию, к господину Потоскуеву. Я ему сообщу по телефону, и он...,
- В бухгалтерию, а не вам, Георгий Генрихович.
- Очень сожалею, господин Попов, что всякое лицо вы принимаете за зеркало...
Второй "налим", Тощаков, сорвался с крючка. Вместо главной бухгалтерии он умчался на станцию. Это взбесило Георгия Генриховича, вошедшего во. вкус "клиновыбивания". Он позвонил приставу. Перед отходом поезда станционный урядник подошел к Тощакову:
- Вы позабыли уплатить за комнату в гостинице.
Тот вынул десять рублей:
- Прошу прощения... Уплатите за меня, сделайте одолжение.
- Не могу-с.
- Но не опаздывать же мне..,
Тощакова повезли в пролетке. Дорогой урядник ему объявил:
- Не желая позорить вас при пассажирах на станции, я для отвода сказал про комнату. А недоплата у вас за другую меблировку, так что прошу вас к господину Штильмейстеру.
- Зачем же вы уличили себя побегом и дали повод мне на суде сказать об этом? - спросил Штильмейстер.
- У меня нет таких капиталов, как у Попова. Я вполовине против него лес вырубал. Гляньте в контракты...
- Я и хотел половину. Разумеется, векселем. Кто же при себе возит такие суммы?
Штильмейстер в улучшенном виде повторил, как это нужно сделать.
Вечером из рук Георгия Генриховича Цецилия Львовна получила два векселя.
- Как это неожиданно и любезно... Но я считаю несправедливым получать деньги ни за что. Каждый пятый рубль будет вашим, господин Штильмейстер. Это все же какие-то случайные щепки прилетели из моего леса.
Войдя в эту игру, Штильмейстер не захотел останавливаться. Те, кто приезжали за восстановлением контрактов на порубку и сплав лучининского леса по Каме, уезжали из Шальвы, подписав вексель. Те же, кто не приезжал, приглашались деликатными письмами:
"Милостивый государь! Не желая прибегать к судебному посредничеству в отношении несоответствия выплаченного вами к вырубленному, покорнейше прошу прибыть для личных выяснений и уточнений разницы недоплаты".
Далее: "С совершенным почтением имею честь пребывать: за двоеточием следовала четкая подпись - Г. Штильмейстер".