- Я-то знаю, очаровательнейший Платон Лукич. Вы-то не знаете или знаете очень мало. Окружающие видят, как живут ваши рабочие, какие у них дома, как они одеты, что варят, как едят, как лечатся, какие пенсии выплачиваются им. Требуют этого и организуются.
- Это уж, извините, не моя заслуга, а Кассы...
- Касса - отпрыск от тех же корней. Превосходная Касса и бессребный дуралей Овчаров так же прекрасен в своем подвижничестве. Но и он, "сея разумное, доброе, вечное", сеет отравляющие травы на других заводах. Там не учетверяются... это в прошлом... а удесятеряются враждебные силы и требуют страхования, лечения, добросовестной сдельной оплаты, постройки домов в рассрочку и всего, что они видели у вас и чем отравили свои мозги и заставили пылать свои темные души.
- Так что же, Хрисанф Аггеевич, гасить этот свет? Гасить? Закрывать возрожденное мною и Кассой среднее техническое училище и две школы для мальчиков и девочек? Фирме нужны рабочие, умеющие работать на станках. Прихлопывать это все?
- Я не знаю, Платон Лукич.
- Значит, вы колеблетесь?
- Я говорю - не знаю. Я в самом деле не знаю. Знаю, что вы мессия не мессия, а ранний, поторопившийся родиться пророк обновляемого капитализма. Вам бы повременить с вашим появлением на свет, лет на пятьдесят... Христос, извините меня за вольность, должен бы родиться не во времена римского рабства, а в эпоху Рафаэля. Его бы не распяли. Да и он бы оказался не таким...
Платон Лукич не мог и не хотел далее себя сдерживать:
- Так что же, Хрисанф Аггеевич, мне теперь делать, может быть, вернуться в мою мать и родиться от ее праправнучки?
- Грубо, но было бы, извините, разумным это длительное путешествие на полстолетия вперед. Да, повторяю - вы весь там, вдалеке... Вдалеке и по времени, и по месту действия тоже вдалеке! Не в России. У нас нет и не будет почвы для ваших обольстительных предприятий. Я учился не в России, а там, - Гущин указал на заходящее в облаках солнце. - Там бы вас поняли ваши собратья, а здесь они могут вас распять!
- Благодарю вас, Хрисанф Аггеевич, за приятное предвидение моей судьбы!
- Не отвечайте мне иронией за мое уважение к вам. Я знаю такое, что не дай вам бог знать.
- Напрасно вы об этом рассказали мне, Хрисанф Аггеевич. Напрасно.
После разговора с Гущиным, поздно вечером, Платон и Строганов слушали через приоткрытое окно дома далекие, но отчетливые восклицания рояля, доносившиеся через настежь открытые окна верхнего этажа "Гостиницы для всех".
- Это он, - сказал Платон Строганову. - Это он. Кто же еще может играть Первый концерт...
Закрыв створки, чтобы не слышать великолепное исполнение концерта, Платон спросил:
- Так кто же, по-вашему, этот виртуоз всех и всяческих игр? Из какого лагеря он? От тех или от этих? Хорошо было бы, Веничек, если бы Гущин был подослан Цецилией. И плохо, если кем-то другим.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Снова вращение шало-шальвинского калейдоскопа, смена месяцев и времен года опережают течение нашего повествования. И требующее многостраничного, пространного пересказа вынуждено спрессовываться до нескольких информационных строк.
Как приятно бы дать зимний верхнекамский пейзаж, где был нынче виден отблеск северного сияния, осветивший бревенчатые корпуса новостроек акционерной фирмы "Равновесие", баржи на штапелях, загружаемые "пильным белым товаром" и маркированными черной краской комплектами "составных" домов. Скоро вешняя вода подымет караваны барж, и буксирные пароходы потянут их к тем, кто, уже выложив свой "чистоган", подсчитывает свои верные прибыли.
Теперь и Цецилия Львовна, и Лев Алексеевич стали акционерами "Равновесия". Акционер и Кузьма Завалишин. "Подколодная змея Зинка", вразумленная угрозами Штильмейстера и хорошо нарисованного им Сибирского тракта, ведущего в "далекие леса Забайкалья, где пташки порхают, поют" и где прикованная к тачке Зинаида Сидоровна будет копать золото в горах. Улик на это много. Богохульные поминки на пепелище. Попытка переехать на моторе сынка Завалишина и ограбление его с подделкой бумаг. Штильмейстер не угрожал ей вечной каторгой, но пять лет гарантировал ей статьей из законоуложения... Она выла, целовала новые желтые, с тупыми носками полуштиблеты Штильмейстера и подписала заготовленную купчую крепость.
Подновленная фабрика замков теперь принадлежит в двух долях Завалишину, в восьми - фирме "Равновесие".
Этому также справедливо отдать хотя бы пять страниц, показавших бы, как труслива эта пакостливая внебрачная дочь Самодурства и Жестокости. Получив деньги, она уехала искать новых "фортун", чтобы не возвращаться более в Шальву. Скажем, однако, что, спившись и промотавшись, она вернется сюда и наймется судомойкой в ресторан "Веселый лужок". Но все ее перипетии только лишь жалкий эпизод по сравнению с коленцем, которое выкинул прогоревший вместе со своей вокально-музыкальной эксцентрической труппой Клавдий Лукич Акинфин.
Он продал самую драгоценную и заветную для Платона фабрику, производившую миллионы маленьких изделий, на головках которых так широко рекламировалась фирма "Равновесие". И кому он продал?
Кому?
Может быть, изворотливому наглецу, понимающему, как делаются гвозди, или хотя бы знающему, в них толк?
Он продал фабрику Гризели... Помните ее? Певичку, обратившую Клавдия своим голосом, свившую из него веревочку, "а привязи которой он пребывал все эти годы, пока она и ее партнеры не выжали из Клавдия все до последнего рубля, сделав при этом его должником.
Наследственная и приобретенная устойчивость Платона Лукича едва не дала крен в сторону овчаровской больницы, но удар был разделен Родионом Максимовичем Скуратовым. Ведь он был приватным воспитанником мистера Макфильда.
Переговорив с Штильмейстёром, оба они решили, что необходимо подчиниться законной продаже фабрики Агриппине Никитичне Фаломеевой - так значилась Гризель по паспорту и в купчей.
Штильмейстер и Скуратов надеялись, что преступление будет отмщено скорым наказанием. Они оценили теперь мудрость наследственного завещания Луки Фомича, в котором гвоздильная фабрика завещалась Клавдию, а волочильная, без проволоки которой невозможно производить гвозди, была отписана Платону. И кроме этого можно было уличить госпожу Фаломееву в подлоге. Фабрика была оценена в купчей вдесятеро дороже ее оптимальной стоимости. Но уличение в этом испортило бы замыслы Штильмейстера, ставшего также акционером фирмы.
Прибегая к обветшалому сравнению происходящего с шахматной игрой, заметим, что все ходы и расстановка фигур были таковы, что партия будет с треском проиграна и госпоже Фаломеевой придется разделить участь Зинаиды Гранилиной. Между тем в жизни куда неожиданнее, чем в шахматной игре, появляются ничтожные пешки и ставят под угрозу верную победу.
Клавдий при всей его "тупейности" в заводских делах нашел пешку, защищающую "королеву", если ею назвать Гризель. Ею оказался некий Михей Иванович Щеглов, не так давно изгнанный Платоном за подлоги. Щеглов, хорошо вознаграждаясь как агент оптового сбыта гвоздей, приворовывал. И теперь, лишившись доходного места, он не растерял связи с оптовыми заказчиками.
Он-то, знающий все тонкости, и был привлечен в новую эксцентрично-гвоздевую труппу потолстевшей и обезголосевшей Гризель, правда еще пригодной для "Веселого лужка".
Партия продолжилась так.
- Вот вам ключи, - вручил их Родион Максимович. - Фабрика в полной сохранности, Михей Иванович. Проверьте по инвентарному акту и начинайте огораживаться.
- Зачем же это нужно, Родион Максимович? Агриппина Никитична желает войти акционером, - сделал ответный ход щеголеватый по-щеглиному Щеглов.
Последовал ход Скуратова:
- Сожалею, Михей Иванович, но акционеры не сумеют принять госпожу Фаломееву, так как слишком выгодно продал Клавдий Лукич свою фабрику. Огораживайтесь!
- А мы поторгуемся, Родион Максимович... Зашли бы по старой дружбе. Мы в "Гостинице для всех", в бельэтажевых нумерах.
- Огораживайтесь, Михей Иванович!
- А где же рабочие?
- Наймите!
- А мои где, в тех смыслах, которые должны быть наши? Которые работали при фабрике...
- Я, Михей Иванович, не распоряжаюсь рабочими, но краем уха слышал, что они не желают терять право состоять в Кассе, объединяющей только рабочих и служащих фирмы "Равновесие", а вы вне "Весов"...
И так ход за ходом с явным перевесом Скуратова.
- Тэ-экс, Родион Максимович...
- Этак-с, - ответил Скуратов. - Огораживайтесь!
- Проволоки, стало быть, тоже не дадите, Родион Максимович?
- С удовольствием, но нам самим ее не хватает, Михей Иванович.
- На что не хватает? Ха-ха!.. Чем и во что вы будете ее перерабатывать?
- Через неделю поставим новые гвоздильные станки. В главном механическом...
- Ну-ну! Обойдусь. Не один вы волочите проволоку. Теперь ветка есть. Мигни только - хоть сто товарных будут тут.
- Разумеется, разумеется, Михей Иванович, особенно если есть чем мигать... Я думаю, что коли вы в "бельэтажевом" в одном номере остановились, то ваше мигание может выглядеть не ахти как кредитоспособно.
- Есть векселя, если мигалок не хватит. Будут и задатки старых моих клиентов. А пока цирковые гастроли дадут мелочишку на разбег...
- Даст ли вам разбежаться Александр Филимонович?
- Ха-ха! В Берлинах давали, а в Шальве-то уж...
- Разумеется, разумеется... Только Александр Филимонович вводит новые козлиные бои и любительскую борьбу также с выигрышными ставками.
- Ну и что? Как можно равнять всемирно знаменитую Гризель с козлами?
- Разумеется, разумеется, между ними никаких сходств, если не считать голоса...
Щеглов не нашелся, как и чем ответить. Побежденным себя не признал, но и не надеялся на выигрыш, казавшийся еще вчера лежащим в его кармане.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Мы Знаем, мы уверены, что победит фирма. Силы сторон так очевидно не равны. И все же нам хочется знать, как это произойдет.
Пока на несколько дней поединок приостановился. Фабрика осталась под замками. Щеглов заручался заказами. Он сумел убедить дешевой ценой на гвозди и предъявлением недоверчивым оптовикам купчей крепости на приобретенный Фаломеевой завод и получал наличными задатки.
Не такими доверчивыми оказались поставщики проволоки, но и ее сумел достать и погрузить в вагоны Щеглов. Дело застопорилось маленьким пустячком. Головка гвоздя не могла уже штамповаться известной маркой фирмы, нужно было заказать новый штамп. А кому? Заказать можно было только в Екатеринбурге или в Перми. В довершение всего новая хозяйка потребовала на головке гвоздя вычеканить ее имя: "Гризель"... А где взять такого второго Уланова, который бы сумел на малой головке уместить это слово и сделать не один штамп, а много? Разных размеров, на все станки, а их около сорока.
Щеглов уломал капризную, жаждущую утраченной славы Гризель, и она согласилась выпускать пока гвозди с обычными головками в косую сеточку. Для этого не нужны граверы.
Пришла и проволока. Нашлись и рабочие. Мало ли их сидит в ожидании работы в соседних рабочих поселках. Нашлись и пусковики, не нашлось электричества. Электрический цех по завещанию принадлежал Платону.
Щеглов бросился умолять Платона Лукича "дать электрического току".
Дежурный техник сказал вежливо и холодно!
- Платон Лукич отбыл в Петербург.
Вот тут-то и появилась в игре главная фигура.
Георгий Генрихович Штильмейстер с первого взгляда оценил душевное состояние Фаломеевой, встретившись с нею в ее номере гостиницы. Он избрал тактику, какая подобает вежливому человеку, к какой он часто прибегал в своей практике. Увидев же ее начавшее брюзгнуть лицо, синяки под глазами, неравномерно наведенные брови, потрепанное когда-то дорогое платье, давно не общавшееся с утюгом, он заметил и недопитую бутылку рома на столике. И весь антураж, все относящееся к этой, как он назвал ее про себя, "лахудренной истеричке". И он, нащупывая тональность, обратился к ней:
- Мы ведь с вами когда-то немножечко были знакомы, мадам Гризель...
- Я смутно припоминаю вас. Так много было встреч, обожателей, друзей, а память одна... Горничная, доложившая о вас, назвала...
- Георгием Генриховичем Штильмейстером. Запишите, пожалуйста, - сказал он уже без "мадам", - Гризель, мое имя. Оно пригодится вам на суде.
- На каком?
- Не будем играть, Гризель, в "мышку-норушку", я опытный ловчий кот, но мне не хочется лакомиться вами.
Она попыталась вспылить, но удержалась:
- Что вам угодно от меня?
- Угодно вам, а не мне. Я пришел защитить вас и получить за свою адвокатскую защиту положенный гонорар. Вы, как мне пока еще нетвердо удалось установить, поссорились со своими партнерами.
- Да, а что? Они завидуют мне...
- Не только завидуют, Гризель, но и хотят воспользоваться прибылями гвоздильного завода в равных долях с вами!
- А этого они не хотят? - Гризель показала кукиш.
Гипотеза, построенная Штильмейстером, подтверждалась. Он угадал. Гризель визгливо протестовала:
- Что они дали мне на покупку завода? Сущие гроши... Я содержала их всех. Благодаря мне они получали отличные ангажементы. А-господин Акинфин Клавдий Лукич вел широкий образ жизни, кутя вместе с ними. И я давала ему в долг большие деньги, которые зарабатывала я... Мой голос и моя внешность делали сборы...
- В этом я не сомневаюсь, Гризель. Вами можно только восторгаться. Не верить вашим успехам не может и самый тупой человек...
- Благодарю вас... Благодарю... Не хотите ли, я попрошу кофе? У меня есть ром...
- Как это шикарно! Только позднее... Не верить вашим успехам, - повторил: он, - может только болван. Но, Гризель, какой болван поверит вам, что вы могли скопить сумму, приближающуюся к стоимости завода?
- Но, сударь, я же не только пела. У меня были и те, кому я пела у них дома...
- Но так ли уж много платится за этот вид пения?
- Кому как. Есть, сударь, певицы и танцовщицы, получающие за несколько рандеву дома. Виллы. Дворцы... Положим, я была не такой щукой. Но и не могу отнести себя к аквариумным рыбкам, довольствующимся маленькими червячками. Я могу купить еще два завода на свои накопления...
Штильмейстера оскорбляла эта наглая ложь.
- Послушайте, Гризель. Когда вы будете покупать очередной завод, попросите продать вам серьги с камнями не из бутылочного стекла, а хотя бы из чего-то похожего на самоцветы.
- Сударь! Это у меня театральные серьги. Для сцены. Такие заметнее публике...
- Пусть будет так, Гризель, а рваные и ржавые кружева вы тоже объясните бутафорией?
Гризель, сидевшая положив ногу на ногу, села прямо и одернула юбку.
- Чего вы добиваетесь?
- Я хочу сохранить вам свободное передвижение по империи, а до этого купить у вас завод, в котором вам не удастся сделать и одного гвоздя, если вы не впряжетесь с вашим... Я не знаю, в каких вы отношениях с ним... Если он и вы не впряжетесь в конный привод.
Гризель притихла. Она, кажется, постарела лет на пять в эти две-три минуты. А Штильмейстер делал ход за ходом:
- Вас ваши же друзья уличат в вымогательстве. В спаивании Клавдия Лукича. В шантаже... Вас уличат по многим статьям и параграфам и присудят вам столько лет, что из вашей жизни ничего не останется на престарелые годы. Присяжные вам не поверят, что вы захотели стать заводчицей. В суде присяжных есть и фабриканты. Они умеют смотреть в корень и ниже его.
- А сколько бы вы предложили мне за мой завод?..
- За ваш? Назначает цену продающий.
- Я посоветуюсь с Михеем Ивановичем...
- Его, кажется, трудно будет найти. Крысы первыми убегают с тонущего корабля.,. Завтра я вас жду в девять утра.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Никогда не следует предрешать развязки, как это сделал Вениамин Викторович Строганов. Он предсказывал, что Штильмейстер не заплатит Гризели и пяти рублей. А он уплатил ей уже пятьсот. И когда она, рыдая, размазывала плохой грим и клялась памятью матери: "Я Клавдию Лукичу вручила наличными тысячу двести пятьдесят рублей и простила долги..." - Штильмейстер поверил и сказал:
- Я вам плачу тысячу двести пятьдесят, оплачиваю дорогу и все расходы по поездке в Шальву, с почетом провожаю вас на орловских рысаках до станции. Прикажу вас нарядить в наших "новых модах", устрою для вас в "Веселом лужке" концерт. В цирке вам петь будет затруднительно. А вы подпишите мне купчую на ту сумму, какую вы ухитрились вписать в купчую и принудить Клавдия Лукича подписать ее.
- Хорошо, - покорно согласилась Гризель. - А в обещанные вами наряды войдет беличья шуба?
- Хоть три, - ответил Штильмейстер и пригласил Гризель, назвав Агриппиной Никитичной, в экипаж, чтобы отправиться к нотариусу.
На следующий день вечером орловские рысаки в серых яблоках, запряженные в карету, умчали на станцию Гризель, где она была усажена в купе первого класса и тотчас же свела знакомство с немолодым купцом в касторовой поддевке. Она кучеру дала рубль, другой - носильщику.
Теперь она могла это делать, зная, что набивает себе цену, платя рубли при купце.
Через два дня вернулся из Петербурга Платон. Телеграмма о возвращении завода разошлась с ним. Его встретил Штильмейстер, приехавший на той же паре орловских.
- Ну как, Георгий Генрихович?
- Я так и знал, что телеграмма минует вас... Купил.
- За сколько?
Штильмейстер указал на спину кучера и сказал:
- За столько же, за сколько купила завод госпожа Фаломеева.
Дома же за ужином разговор был другим.
- Я полагаю, Платон Лукич, полагает и Флегонт Борисович, что бухгалтерски все должно быть безупречно. Мы акционерное общество,, и мы не можем объяснять каждому акционеру семейную подноготную. Клавдий Лукич продал завод за девятьсот семьдесят пять тысяч, за столько же мы купили его у госпожи Фаломеевой.
- Но ведь, Георгий...
- И "но" и "ведь" остается при ваших расчетах с вашим братом, а бухгалтерия ему будет начислять прибыли с его пая, который уменьшился на девятьсот и семьдесят тысяч, выплаченных акционерным обществом мадемаузель Гризель...
Глаза Платона и Штильмейстера встретились. Встретились не очень надолго.
- Но ведь, Георгий Генрихович, вы купили завод за тысячу двести пятьдесят рублей плюс шуба и тряпки... словом, не более чем за две тысячи.
- Если вы, дорогой Платон Лукич, хотите простить брата, то в это не может вмешиваться никто...
Платон отпил из бокала морс, затем принялся рассматривать свои руки, чтобы продлить паузу, ответил:
- Хорошо, Георгий Генрихович. Я это запишу в блокнот своей памяти... Клавдий промотает все. И когда он промотается, мне придется его содержать подобающим образом. Пусть эта разница в суммах будет неизвестным для него резервом. А сейчас ему следует перевести по телеграфу хотя бы что-то из положенных ему прибылей. Он, я полагаю, по уши в долгах. Пусть он подлец, нарушивший клятву на могиле отца, все же он его сын..,
Не Штильмейстер, а его ненависть к Клавдию заметила:
- Калерия Зоиловна на прошлой неделе перевела ему пять тысяч рублей.
- Это не мое дело и, смею думать, не ваше, Георгий Генрихович. У сына и матери свои, не касающиеся всех других отношения...
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ