- Мама, он враг народа?
- Не знаю. - Голос ее был глух. И еще его заглушало бренчание воды о воду. - Не думаю.
- Он друг народа?
Она вскинулась, раздраженно нахмурила бровь. Но тут же - я заметил - укорила себя за это и локтем медленно отвела со лба свисшую темную, уже сырую прядку.
- Что за чепуха! Кто это - друг?
- А кто же? Она пожала плечами.
Вода в ванне, кипятясь и булькая, взошла уже до половины. Ма завернула кран, взялась за мыло.
- Еще вот это… - сказал я, протягивая смятый в ком пионерский галстук.
На нем, на красном, запеклись густые, уже твердые на ощупь пятна. Я им утирал юшку, когда брел домой.
Ма потрогала эти пятна, горестно покачала головой.
- Ты только не сердись, - попросил я. - Ведь это правильная кровь?
Она взяла галстук, пригляделась, будто хотела удостовериться, правильная или нет.
- Может быть, - сказала она.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Когда Ганс вернулся домой, уже никто не искал в газетах рубрику "На фронтах Испании". Впрочем, ее и не стало.
А доселе каждый, купив газету, первым долгом отыскивал на третьей полосе эту бессменную рубрику. И на улицах поутру густо толклись люди у газетных витрин, и было нетрудно заметить, что все глаза, все очки устремлены к одному: "На фронтах Испании". Там же карта Пиренейского полуострова. Полуостров похож на сжатый кулак.
Карту извилистой жирной чертой межевала линия фронта. Даже малейшие ее колебания приводили людей то в восторг, то в уныние.
И уже привычными, как название родного города, были слова "Гвадалахара", "Бильбао", "Герника", "Университетский городок"…
Бушевали митинговые страсти. Осыпался с неба снегопад листовок. Звенели боевые песни. Привет, Испания! Салют, Испания! С тобой, Испания!
Но вот фронтовой извив на карте дрогнул, пополз вспять. Потом эта линия рассеклась надвое. Подобралась. Сжалась. Шевельнулась в последних корчах…
Уже все пережито. Падение Теруэля. Падение Барселоны. Предательство Касадо. Предательство Миахи. Мятеж в Картахене. Триста тысяч бойцов республики уходят через перешеек во Францию. Там их ждут концлагеря. А тех, кто остался, ждет еще худшее.
И уже никто не ищет в газетах рубрику "На фронтах Испании". Нет такой рубрики. Нет фронтов. И кажется, нет Испании.
На том самом месте, где была карта, похожая на сжатый кулак, появились другие карты. Там, где печатались телеграммы из Испании, теперь пестрят другие телеграммы - они снова тревожат сердце, повергают в озноб и ярость.
Это место - на третьей полосе газеты - никогда и никому не сулит покоя.
Гражданский аэродром тех лет, да еще не столичный, выглядел идиллически.
Вместо бетона посадочной полосы - травка-муравка. Вместо радаров, вместо сложной системы сигнализации трепыхается на ветру смешная полосатая колбаса, похожая на оторванную штанину старомодного женского купальника.
И самолет, который идет на посадку, еще куда ближе музейному "Илье Муромцу", нежели нынешним лайнерам: угластые очертания фюзеляжа и крыльев, обнаженные цилиндры звездообразного мотора, неубирающиеся колеса - именно колеса, а не шасси.
Самолет садится. Помельтешив еще мгновение, замирают пропеллеры. Отворяется похожая на чуланную дверца. Пассажиры спрыгивают на землю, подавая друг дружке чемоданы…
Когда Ганс обнял маму - молча, порывисто, судорожно, - я впервые не отвернулся, а смотрел на это с сочувственной улыбкой. Ведь и вправду давно не видались. Ведь это хорошо - вот так встретиться. Ведь это не шутка - вернуться с войны!
Они проходили мимо нас по неслышной траве - вернувшиеся с войны.
- Салуд! - весело крикнул Алонсо, оскалив белые зубы: он стал совсем черномазым, загорел дострашна.
- Здравствуйте, - вежливо поклонился чех Выскочил.
- Привет! - бросил, проходя, еще кто-то, я не заметил кто.
Признаться, нам сейчас было не до окружающих.
Ганс подхватил меня на руки и, по старой памяти, хотел, очевидно, подбросить вверх, но тотчас, крякнув натужно, опустил на землю, сказал удивленно:
- О-о, какой ты стал… Тяжелый. Какой взрослый…
Да, это верно. Я и впрямь успел повзрослеть, покуда он был в отъезде. Ведь прошло сколько времени!
Вот прошло столько времени, а когда у ворот аэропорта мы сели в такси, в черную "эмку", - мама Галя и Ганс расположились на заднем сиденье, я сел рядом с шофером, а чемоданы запихали в багажник, - И машина легко тронулась с места, и через несколько минут она уже неслась на пределе по загородному шоссе, от аэродрома к городу, и, размазываясь от скорости, мчались за окошками назад, в противоположную сторону, подступившие к самой дороге молодые деревья, то ли акации, то ли рябины, не разберешь на ходу, и, казалось бы, вот сейчас, после такой долгой разлуки, оставшись наедине, - шофер нас не знает, он не в счет, - казалось бы, сейчас бы и заговорить, затараторить без умолку, выкладывая новости, расспрашивая, отвечая… А вместо этого мы все молчали. Лишь прислушивались к скорости летящей по шоссе машины.
- Что же ты не рассказываешь? - первой не вытерпела Ма. - Рассказывай.
- Я… - тихо отозвался Ганс. - Знаете… пока я ехал к вам… Я так долго ехал… И все рассказывал вам, каждый день рассказывал… И теперь… - Он вдруг рассмеялся. - Теперь мне уже нечего рассказывать.
Я прямо-таки поразился, услышав эти слова. Не тому, что после такого долгого отсутствия ему, Гансу, нечего нам рассказать. А тому, как он это произнес. То есть я еще не слыхал, чтобы наш Ганс Мюллер так здорово, так уверенно и чисто изъяснялся по-русски. Безо всякого акцента. Безо всяких уморительных падежей, которые умеют изобретать одни лишь иностранцы. Я сейчас услышал натуральную русскую речь. Как будто этот человек был не там, где он был, а, скажем, в Рязани, где специально в течение столь долгого срока обучался русскому языку.
Ма тоже обратила на это внимание.
- Как ты стал хорошо говорить, - удивилась она. Ганс опять рассмеялся. Но не стал тут же объяснять, где и каким образом обучался он русской речи.
- А как вы здесь жили? - спросил он.
- Мы… жили, - ответила Ма. - Мы ждали.
Вслед за этим на заднем сиденье опять все смолкло. Я понял, что никакого дальнейшего разговора пока не предвидится, и стал прилежно изучать шкалы и циферблаты на приборной доске машины: я ведь впервые в своей жизни ехал на "эмке".
Затем я опустил боковое стекло и высунул голову на ветерок.
Мы как раз, чуть сбавив ход, проезжали крутой поворот шоссе, и мне из окошка была видна другая "эмка", тоже такси, следовавшая за нами, нагонявшая нас.
В ней рядом с водителем сидел Гибсон - я его тотчас узнал по усам, хотя с тех пор, как я последний раз видел Гибсона, эта приметная щеточка усов изрядно побелела, поседела. Заметив, что я высунулся в окошко, Гибсон подмигнул мне, а я ему в ответ тоже подмигнул. А в глубине этой следовавшей за нами "эмки" сидел еще кто-то. Я напряг зрение и, кажется, угадал: там сидели Бжевский и Барбу, тоже старые мои знакомые.
- А где дядя Франсуа? - спросил я Ганса, не убирая головы из окошка.
Но Ганс почему-то не ответил. Не расслышал?..
Я втянул голову обратно, с ветерка внутрь машины, повернулся к заднему сиденью.
Ганс сидел, откинувшись к стеганой кожаной спинке, прямой и строгий.
Только сейчас я вдруг увидел, как сильно постарел он за минувшее время. Лицо его исхудало, сделалось обтянутым и жестким, резкие морщины иссекли его: от крыльев носа к губам, и под нижней губой, отчеркнув подбородок, и на лбу, повторив многократно линию бровей. Глазницы запали. А сами глаза были усталы.
- А дядя Франсуа? - повторил я.
Ма, как и я, не скрывая интереса, смотрела на Ганса.
Он поднял руку - она тоже оказалась исхудавшей до костей, до жил, очень смуглой, в бурых мозолях, в трещинах, в порезах, как тогда, когда он еще работал у станка, - он поднял руку и медленно стащил с головы свой черный берет.
Ну, конечно, в такую жару - берет.
Я не понял. Нет, я ничего не понял. Я не могу этого понять. Не надо! Слышите, не надо… Ведь я еще маленький. Мне не надо понимать такое…
Но Ма поняла сразу. Она побледнела как мел. И все лицо ее мучительно исказилось:
- Он…
Ганс повел глазами в сторону шофера, а затем сурово и требовательно посмотрел на маму, на меня. Губы его при этом были плотно сжаты, будто запечатаны. Он давал нам понять, что нельзя. Что сейчас нельзя. При постороннем человеке. Нельзя. Ничего нельзя. Даже плакать.
Я отвернулся. Я сидел смирно и смотрел прямо перед собой.
Навстречу летело шоссе, раскаленное, плавящееся от жары, исполосованное шинами, выщербленное траками гусениц, запятнанное бензином и маслом, посыпанное у обочин конскими яблоками.
Шофер - человек уже пожилой, грузный, с крючковатым носом и печальными, навыкате, темными, как маслины, глазами, армянин вроде - одной рукой слегка пошевеливал баранку, а другой рукой, в которой был зажат несвежий платок, то и дело отирал пот со щек, с шеи. Во рту у него был погасший "гвоздик", дешевая такая папироска, и он, посасывая, перекатывал этот "гвоздик" из одного угла рта в другой.
Он тоже неотрывно смотрел перед собой, на летящее в лоб шоссе.
Он был молчалив и безразличен, этот посторонний человек, наш водитель. Ему-то что? Ему лишь бы работа была, лишь бы случались пассажиры. Лишь бы они деньги платили по счетчику. Да полтинник в придачу. А то, что они говорят меж собой, - это ему и слушать неохота и знать ни к чему. Мало ли о чем рассуждают пассажиры, усевшись поудобней на кожаных сиденьях такси. Всего не переслушаешь. Кто откуда приехал, а кто куда уезжает. Кто вернулся, а кто не вернулся. Кто жив, кто мертв… А ему все это безразлично. Ему лишь бы деньги платили.
- Ну, а как там Якимов? - бодро спросил Ганс. Он, по-видимому, искал другую тему для разговора, чтобы не было так тягостно молчание, чтобы не омрачалась радость встречи. Но ему никто не ответил.
Я украдкой заглянул в зеркальце, висевшее над ветровым стеклом. Мама Галя косила глаза на спину шофера: не надо об этом, нельзя при постороннем человеке…
А посторонний человек, наш водитель, неотрывно смотрел перед собой, шевелил баранку и посасывал мокрый "гвоздик". Лицо его было безразлично, а глаза печальны.
Разные попадаются пассажиры. Одни болтают невесть что. А другие молчат: боятся лишних ушей. Опасаются, как бы чужой человек не догадался, о чем они ведут беседу. Спросит один несмышленыш: "А где, мол, дядя, куда он подевался?" Ему же в ответ - молчок. И заграничный беретик - долой… Приезжий осведомится: "Как там поживает такой-то?" А никто и ответить не смеет, косятся на шофера…
А шоферу - ему-то что? Ему все это и слушать неинтересно и знать неохота. Ему лишь бы деньги платили по счетчику. Он ничего не слыхал, ничего не видал.
Но, по правде говоря, на белом свете нет более понятливых людей, чем шоферы такси. Нет на свете более знающих людей, чем эти таксисты. Они все понимают, все знают: и то, о чем говорят, и то, о чем помалкивают.
А сами вертят баранки, сосут папироски, неотрывно глядят на дорогу.
Вон и город.
Потом он мне часто рассказывал об Испании.
Он рассказывал мне, как советский пароход пробился к испанскому берегу. Ганс плыл на этом пароходе туда. Он, конечно, плыл не один. С ним плыли его старые друзья и тысячи новых друзей, которых он даже не знал по имени. Впрочем, имена старых друзей тоже пришлось переучивать: Петер стал Педро, Йозеф - Хосе, а сам Ганс заделался Хуаном… Кроме пассажиров, на этом пароходе было еще немало всего прочего: они не с пустыми руками спешили на помощь испанским братьям.
На подходе к Аликанте корабль задержали английские и французские крейсеры - те самые, что соблюдали "невмешательство". Они откуда-то пронюхали, кого и что везет советский пароход. И наотрез отказались пропустить его в испанский порт.
Весь день корабль проболтался на якоре в открытом море. А ночью, когда спустилась тьма, вся команда корабля и все, кто плыл на нем, вооружились кистями и ведерками с краской…
Наутро бдительные командиры английских и французских крейсеров, глянув в бинокли, только ахнули: блокированный ими советский пароход куда-то бесследно исчез, а вместо него к испанскому берегу шел совсем другой корабль, о котором ничего не было известно: кто на нем и что на нем,
А когда командиры спохватились, когда они поняли, как ловко их провели, было уже поздно: советский пароход входил в порт, и толпы испанских братьев подбрасывали вверх свои шапочки, ликуя, приветствуя тех, кто пришел к ним на помощь.
Он рассказывал о танковых дуэлях. И о ночных бомбежках. И о том, как жутко кричат марокканцы, когда они - бородатые, пьяные - идут в атаку. Он даже рассказал мне о том, как в Барселоне перед началом корриды, перед боем быков, на арене в присутствии зрителей под бурные рукоплескания толпы однажды расстреливали фашистов.
- А они… боялись? - спросил я.
- Кто?
- Ну, те, которых расстреливали.
- Боялись? - удивился Ганс. - Наверное, боялись.
- Они просили пощады?
- Нет. - Ганс прикрыл глаза, вспоминая. И повторил: - Нет.
- А дети на стадионе были? Женщины там были?
- Конечно, были. На корриде все бывают.
- А они их не жалели?
- Кого?..
- Ну, тех, которых расстреливали.
- Нет… Их никто не жалел. Ведь это были фашисты, - объяснил Ганс.
- Ну, правильно, - согласился я. - Если фашисты, так чего их жалеть? Правильно.
- Конечно, - кивнул Ганс.
- А ты убивал фашистов?
- Что?
- Ты сам - убивал?
- Я… воевал, как все.
- Нет, ты прямо скажи, - настаивал я, - ты сам хоть одного убил? Скольких ты убил?
- Гм…
Ганс нахмурился. Почему-то он рассердился на меня за этот вопрос. Рассердился, полез за сигаретами, долго щелкал зажигалкой, покуда она дала ему огня. Затянулся глубоко, пустил дым. А потом сказал мне, провожая взглядом синее колечко:
- Такие вопросы не задают, Санька.
Но этот разговор был у нас уже после.
А тогда, в день приезда, в первый вечер, мы сидели с ним оба за столом. Ма ушла в магазин ненадолго. А мы уселись за стол: я малевал цветными карандашами солдатиков, а Ганс чинил электроплитку. В ту пору как раз вошли в обиход электроплитки. Ма тоже обзавелась электроплиткой, а старый наш примус запрятала в кладовку на тот случай, если все же придется ехать на дачу. Но плитку-то мы купили, а спираль вскорости перегорела, новых же днем с огнем нигде не сыщешь. Вот и приходится старую, сгоревшую, приспосабливать наново - растягивать, лепить кусочек к кусочку, цеплять виток за виток…
Ганс вооружился плоскогубцами и пинцетом, расстелил на столе газету, поставил плитку и принялся в ней ковыряться. Деловито, спокойно. С видом доброго хозяина. Будто он приехал не сегодня. Будто приехал не с войны. Будто он вообще никуда не уезжал.
Он сидел за столом, чинил электроплитку и негромко мурлыкал себе под нос:
Аванти, о пополо,
Алла рискосса,
Бандьера росса,
Бандьера росса…
Все еще продолжая малевать солдатиков, я стал подпевать ему. Ту же самую песню, однако по-русски:
Ты, знамя красное,
Свети, как пламя,
Свободы знамя,
Свободы знамя…
А потом, оторвавшись от бумаги, я внимательно через стол посмотрел на Ганса и спросил его. Напрямик:
- Значит, опять вас фашисты побили? Он прекратил свое мурлыканье, помолчал несколько секунд, вздохнул:
- Побили.
Спираль в его пальцах крошилась. Соединишь в одном месте - рвется в другом. Беда, право.
- Все это не просто, Санька… - сказал он чуть погодя. Там под конец такая была… нераз-бери-ха… Пфуй!
Все-таки некоторые русские слова ему еще с трудом давались. И плевался он еще по-немецки, а не по-русски. Не "тьфу", а "пфуй". Но это - дело наживное.
Он досадливо поморщился. А потом его лицо внезапно посветлело:
- Но сначала, Санька, мы им дали прикурить, фашистам! - Кулак его тяжко грохнул по столу. - Мы им так давали прикурить - мамата миа, мамочка моя!.. Мы тогда не сомневались, что они не пройдут. А мы пройдем - пасаремос!..
Меня нисколько не озадачивали испанские словечки в речи Ганса Мюллера. Потому что не было в ту пору человека, который бы не знал, что такое "но пасаран" - "они не пройдут" и что такое "пасаремос" - "мы пройдем".
Только вот иначе вышло. О, как все это вышло наоборот, смертельно наоборот!..
- Там у нас, Санька, были хорошие ребята, - волнуясь, говорил Ганс. - Испанцы. Интербригадовцы. А лучше всех, Санька, были русские ребята…
Он вдруг поднес палец к губам и продолжал почти шепотом:
- Знаешь, кто там у нас был?
Он отставил плитку в сторону, ладонью смел окалину с газеты.
- Где твой портфель?
Я мигом соскочил со стула, кинулся в другую комнату, приволок оттуда свой видавший виды, послуживший службу портфель.
Ганс расстегнул замок, разинул утробу этого портфеля, стал перебирать корешки учебников. Пальцы его при этом мелко дрожали: все-таки вымотала человека воина.
- Вот…
Он извлек из портфеля обтрепанный учебник "История СССР", начал его торопливо листать.
- Ты его видел однажды… Только он у нас недолго был. А то бы…
Сердце мое заныло в недобром предчувствии. Противный озноб пробежал по спине.
- Вот…
Он нашел страницу.
Четкий текст на этой странице углом огибал белое поле.
На этом белом поле раньше, прежде, когда-то был портрет. Портрет командарма.
А теперь на этом белом поле был густо заштрихованный лиловыми чернилами слева направо, и сверху вниз, и еще наискосок, пропитавший страницу насквозь, кое-где продранный пером, беспросветный, как повязка слепца, квадрат.
Это я сам сделал. Своей рукой. Нам так велели в школе. И не только этот портрет.
Ганс в каком-то оцепенении долго, невидяще смотрел на это чернильное пятно, а потом устало, будто у него зарябило в глазах, поднес к глазам руку и провел по ним пальцами от висков к переносице.