- Рассказ короткий… Доложили нам хлопцы, что у немцев на нашем маслозаводе до черта масла и яиц собралось. Пришел я к Макушенке. "Дозволь, говорю, Прокоп Проко-пович". - "Действуй, говорит, только осторожно, и хорошо бы, если получится, захватить яиц и масла". Запрягли мы две пары лучших коней в повозки, переоделись полицаями да без помехи часа за два и приехали из лесу в Добродеев-ку. Ну, известно, сразу в школу, где полицаи. Двоих на месте захватили… А этот собачий сын Лупейка, видать, по нужде за сараем сидел. Услышал выстрелы - и давай бог ноги, по огородам на выгон. Добежал до речки, а тут с перепугу ему и втемяшилось, что, не скинув штанов, речку перейти нельзя…
- Хо-хо-о-о… Ха-ха-а-а, - раскатисто гремел смех.
- Скинул он штаны… А в это время хлопцы мои вдогонку очередь из пулемета. Бросил он штаны на одном берегу, а сам - на тот… Эх, и пошел он, братцы мои, ну, точно волк затравленный. На лучшем рысаке не догнать. Так на полном ходу и вкатил без штанов в Каменку… Там гарнизон немецкий стоял… А день праздничный, теплый. Дело в августе было. На улице женщины, девчата. Вы спросите у бабки Грачихи из Каменки, как она испугалась, завидев его. Креститься начала: свят, свят…
Брат продавщицы, Гришка Лазовенка, от хохота скатился за прилавок. Соня угостила его линейкой, подав новый повод для смеха.
- Гришкина команда потом брала эти штаны в плен, - засмеялась Соня.
Семнадцатилетний Гришка, который считал себя уже совсем взрослым человеком, чуть не бросился на сестру с кулаками.
- Подожди, Михей. Конец этой операции расскажет дядька Семен. Семен Леонович, давай, выходи.
Семен - хромой, глуховатый человек лет шестидесяти. В молодости он пас стадо, а в колхозе был бессменным конюхом. Человек молчаливый, сдержанный, с лошадьми разговаривает больше, чем с людьми. Услышав, что от него требуют, он смущенно отступил к двери.
- Ну, что-о это вы, хлопцы? - растягивая каждое слово, пропел он. - Нашли чему смеяться.
- Давай, давай, Семен…
Он махнул рукой и вышел из лавки. Тогда рассказывать стала Соня, еле сдерживая смех: - Семена полицаи силком заставили работать на маслобойке. Дров заготовить, напилить, наколоть. Или там отвезти что-нибудь. Ну, партизаны и застали его на заводе. Понадобилась им для чего-то веревка, один из них и приказал: "Дед, давай веревку! Да поживей, симулянт кульгавый. Ишь разъелся на народном масле"… Хлопец был чужой, не знал, что к чему… Семен наш и заковылял. Домой ему идти далеко, а на улице полно баб. Он - к ним… - "Бабочки, дайте веревку скорее", а у самого губы трясутся и лицо как полотно. "На что тебе?" - спрашиваем мы, я тоже стояла там. "Вешать будут меня…" Тут его Акулина как услышала, да в голос. А за нею и все мы… "За что, дядя Семен? Что ты сделал? Мы все пойдем за тебя Михея просить". А он как матюкнется, ввек от него такого не слышали, как закричит: "Цыц, чертовы бабы! За то, что я, сукин сын, на фашистов работал… Вот за что!"
- И принес, братцы, он мне веревку, - добавил Михей. - Мы уже уезжали, возле сада догнал. "На, говорит, вешай, Михей". - "Что?" - спрашиваю. "Меня", - говорит. Разозлился я. Что он, думаю, за бандитов нас считает или рехнулся старик?.. "Пошел, - кричу, - к черту, а то как повешу тебя по спине кнутом, не погляжу и на старость". Но потом как ни принуждали его опять идти на маслобойку, - ни за что!.. И били полицаи и в комендатуру таскали - не пошел. Даже на ремонт дороги ни разу за всю оккупацию не вышел, хоть и доставалось ему за это. Чаще всего в качестве рассказчика выступал сам заведующий сельпо Гольдин. Этот маленький, шустрый, веселый человечек каким-то чудом успевал побывать всюду.
Колхозники любили его, но торговая деятельность Голь-дина служила предметом постоянных насмешек.
- Гольдин, ты у Семена самосад закупи. На год торговать хватит. Сразу план выполнишь…
- Ты бы хоть этот страховидный хомут заменил другим… А то он уже всем глаза намозолил…
- Атрох из Выселков, выпивши брался нашу лавку в пруд затащить…
- А он может…
- Смотри, Гольдин…
- Смейтесь, смейтесь… Через месяц такой сруб привезу, что мое почтение.
- Долго ты его рубишь…
Один только человек никогда не принимал участия в этих сборищах, избегал даже заходить в эти часы в лавку - это Василь Лазовенка. Он не раз с возмущением говорил Ладынину и Гольдину:
- Что за дурная привычка собираться в лавке и трепать языком. Лучше чем-нибудь по хозяйству занялись бы…
Ладынин улыбался в усы и молчал. Гольдин, как всегда соглашался:
- Моя мысль, Василь Минович, Василь сердился.
- Ну и двоедушный ты человек, Гольдин. Ты ж там первый заводила… Вот заберу колхозное помещение, торгуй тогда где хочешь…
- Не позволят, - мягко замечал Гольдин, смиренно склоняя голову.
- Кто?
- Колхозники.
Василь вошел в лавку в разгар живой, интересной беседы. Бригадир тракторной бригады Михаила Примак всломи-нал о разных любопытных случаях из времен коллективизации.
Василь купил коробок спичек, закурил, присел на весы и стал слушать, скупо улыбаясь. Но Ладынин заметил странную перемену в настроении слушателей: они вдруг утратили интерес к рассказу, заговорили о другом, стали спрашивать разную мелочь у Сони и незаметно по одному покидать лавку. И когда почти никого не осталось, простодушный и откровенный Примак засмеялся.
- Силё-он!.. Ни слова не сказал и всех разогнал. У тебя, Вася, как у строгого свекра…
Ладынин нахмурился.
Из лавки вышли вместе. Пошли по большаку вниз, мимо школы и больницы - к речке.
В последнее время они часто прогуливались здесь вдвоем - очень подходящее место для разговоров по душам. На этот же раз долго шли молча.
Снова в воздухе кружились редкие сухие снежинки, пушистыми теплыми звездочками садились на руки и мгног венно таяли. Небо укутала плотная неподвижная туча. Казалось, что у ветра не хватало сил сдвинуть её.
- Ты что это людей разогнал? - спросил наконец Ладынин.
- Я? Я слова не вымолвил.
- А люди разошлись.
- Значит, пора было расходиться.
- Да нет. Из-за тебя.
- Что ж, испугались меня, что ли? Собираются ж у меня дома каждый вечер и, кажется, никто не боится.
- Тут они знали, что ты против этих сборищ.
- И правильно.
- Во-первых, я не считаю это правильным. Кому какое дело, где люди собираются поговорить, перекинуться шуткой? Но самое главное, что меня волнует: почему разошлись? Прихожу я, старый человек, врач - и ничего. А с тобой ведь все колхозники на "ты". И вдруг твое молчаливое присутствие заставляет их, как школьников, разбежаться. Что это: величайшее уважение или что-то совсем другое?
Василь улыбнулся.
Ладынин помолчал. Они обогнули лужицу, покрытую белым потрескавшимся льдом, и, не сговариваясь, свернули с большака на узкую дорожку, ведущую мимо сада в поле.
- Ты не смейся. Это серьезно. Я в последнее время наблюдал за тобой, и мне почему-то вспоминались те хорошие руководители, которые, опьянев от успехов, от всеобщего уважения, внезапно начинают отрываться от народа, становиться над ним и руководить откуда-то сверху.
- Не бойтесь, Игнат Андреевич, я таким не буду.
- Приятная уверенность. Но, знаешь, нельзя быть таким… Ты хороший хозяин, организатор, тебя уважают, Но наш народ не любит людей сухих, "начальников". Не-ет! Ты, конечно, замечал, что в армии даже толкового командира, но формалиста, сухаря солдаты не любят. Разве не правда? Так там армейская дисциплина. Любишь не любишь - приказ выполняй. А колхоз - учреждение самое демократическое. Так к чему же этот твой официальный тон? Так можно и не заметить, как появится стена между тобой и народом. Ты должен быть душой коллектива, первым не только в работе, но и в шутке, в гулянье, в споре. И ты можешь быть таким - я же знаю. И никому не нужна эта твоя суровость. Авторитета у тебя хватит и без неё. Наконец, если говорить о нашей агитации… Знаешь, вот здесь, в лавке, в непосредственной беседе, она будет куда более действенной, чем когда мы собираем людей официально и начинаем читать скучный доклад… А люди сидят и зевают.
Василь слушал молча и с тревогой думал: "Надо последить за собой… Может, я и в самом деле отрываюсь от людей. Старик никогда не говорит зря…"
19
Василь знал: не много пользы будет колхозу, если агрономию изучать будет он один. Чтобы поднять хозяйство, повысить урожайность, надо вооружить знаниями для начала хотя бы своих ближайших помощников - бригадиров, звеньевых, заведующего фермой, членов правления. Поэтому, как только закончились полевые работы, он взялся за организацию этой учебы. Сначала он руководил кружком сам.
Потом на помощь ему пришел Ладынин. Игнат Андреевич посоветовал расширить программу и сам стал читать слушателям лекции об Уставе сельскохозяйственной артели, о международной политике и об опыте передовиков сельского хозяйства.
Скромный кружок превратился в настоящую агрономическую школу. О нем пошла слава по району.
Председатель колхоза "Победа" из соседнего сельсовета Дергай часто сам приезжал на занятия и решением правления обязал двух своих бригадиров регулярно посещать их. Из "Звезды" приходили две сестры Дудко, Лиза и Вера, хотя их председатель, Пилип Радник, относился к учебе скептически. Из "Партизана" занятия посещали четыре девушки во главе с Машей Кацуба. Людей набралось больше, чем Василь поначалу рассчитывал.
И постепенно большинство членов кружка из пассивных слушателей превратились в энтузиастов агрономической учебы. Их не удовлетворяло уже обсуждение общих вопросов агрономии, они читали дома серьезную литературу и все чаще задавали такие вопросы, на которые Василь и ответить сразу не мог. Возникла необходимость в более квалифицированном руководителе. Но участковый агроном жил в районном центре, при МТС, и в зимнее время очень редко показывался в колхозах.
Лазовенка потребовал, чтобы агроном переехал жить в колхоз. Директор МТС Крылович возражал:
- Ты бы хотел, чтобы вся МТС к тебе переехала. У агронома - четырнадцать колхозов, не может он сидеть в одной твоей "Воле".
Да и сам агроном, старый болезненный человек, имевший в райцентре свой домик, категорически отказался куда бы то ни было переезжать.
Василь поговорил на эту тему в райкоме. На его счастье, в МТС приехал новый молодой агроном, который охотно согласился поселиться в колхозе, поближе к производству. Павел Павлович Шишков - почти ровесник Лазовенки.
На войну он попал со второго курса сельскохозяйственного института. Потеряв левую руку, он вернулся в институт и окончил его.
Они понравились друг другу с первой встречи, и Василь не стал искать ему квартиру, а поместил у себя в той же боковушке, где стояла и его кровать.
Слушателей собралось много. Больше, чем на любое из предыдущих занятий. Пришли даже те, которые раньше никогда не бывали здесь. Особенно много было девчат. Василь понимал: многих привело сюда просто девичье любопытство - рассмотреть вблизи и послушать молодого агронома. "Одни хлопцы у них на уме", - подумал Василь, но в душе был рад такой многолюдной аудитории.
Удивила его в тот вечер неожиданная дружба Маши и Насти: они сидели рядом и мирно беседовали. Да и не одного его это удивило. Он видел, как шепчутся девчата, бросая на Настю насмешливые взгляды.
Он догадывался, чем вызвана перемена в отношениях Насти и Маши, и сердился.
"Неужели опять надеется? Черт знает, что за девушка!"…Странные были у них отношения. Настя Рагина слыла первой красавицей на весь сельсовет. Гибкая, чернобровая, с тонкими нежными чертами белого лица, с русой длинной косой, она вскружила голову не одному парню. Когда ей было всего шестнадцать лет и она только что окончила семилетку, ей сделал предложение учитель. После освобождения в Добродеевке долго стоял на отдыхе артиллерийский полк, - так почти все молодые офицеры были в нее влюблены. А один майор сватался по всем правилам, к родителям приходил. Настя смеялась, шутила, не одному пообещала ждать. Но когда полк ушел и её стали засыпать письмами, она не ответила никому, и вдруг первая начала писать Василю Лазовенке, который в то время лежал в госпитале. Она была года на четыре моложе его, и до войны они, должно быть, ни разу даже не поговорили всерьез. Разве только случайно он перекидывался словечком с веселой девчонкой. Поэтому так и удивила её подруг эта переписка. Правда, пожилые женщины хвалили её:
- Настю не проведешь. Кавалеры эти что? Были - и сплыли. А Василь свой человек.
Два года она бомбардировала удивленного Василя противоречивыми письмами: то шутливыми, то нежными, то укоризненными - "со слезой". Он отвечал сдержанно. А приехав и увидев, что все считают его Настиным женихом, прямо сказал ей:
- Не могу кривить душой, Настя. Не нашлось у меня в сердце места для тебя, и я не верю, что ты это всерьез… У тебя это просто игра, а не любовь.
Как она оскорбилась!
После этого Настя избегала с ним встреч один на один. А столкнувшись как-то с Машей, процедила сквозь зубы:
- Ненавижу тебя. Встала ты у меня на дороге.
Её отношение к Маше изменилось с приездом Максима.
…Агроном говорил о кормовых культурах. Эту тему не раз затрагивал и Василь. Но лекции их существенно отличались одна от другой. Павел Павлович начал, правда, несколько издалека, но подвел к главному ловко, умело. Говорил он просто, занимательно, с многочисленными примерами и даже шутками, И вся его фигура и манера держаться обнаруживали в нем опытного докладчика и педагога. Он спокойно ходил мимо стола, то приближаясь к передним рядам слушателей, то отходя к стене, на которой висел схематический план земель колхоза. В руке - измазанная чернилами линейка. Он изредка взмахивал ею, легко постукивал по голенищу сапога, то вдруг, повернувшись, проводил линейкой по плану. Потом, не окончив фразы, обращался к слушателям с молчаливым вопросом: а как, мол, по-вашему? Так постепенно он превращал лекцию в живую беседу, втягивал в нее почти всех слушателей. И сам увлекся: его бледное лицо покрылось румянцем, глаза загорелись.
Василь и завидовал Шишкову за его умение так просто и доходчиво говорить, и мысленно укорял за то, что тот немного рисуется.
…Шишков заговорил о работе полевой бригады. И вдруг Настя прервала его. Она спросила грубовато, с явным вызовом:
- Что это у вас бригада да бригада? А звено где?
Шишков растерялся от неожиданного вопроса и от насмешливо-проницательного взгляда её красивых глаз.
- Звено? Какое звено?
- Какое! - Она засмеялась, победоносно оглядывая подруг. - Наше звено.
- Ах, ва-ше! - шутливо протянул он. - Что же вы предлагаете? Закрепить за вашим звеном поля в севообороте?
- Я у вас спрашиваю, а не предлагаю, - улыбка исчезла с её лица, она нахмурилась. - Вы агроном.
- Так вот, как агроном, скажу вам прямо: кустарные методы, которыми работают сейчас звенья, не только не будут способствовать, но помешают нам вести хозяйство на научной основе.
- Вот как!
Настя поднялась, на щеках у нее выступили пунцовые пятна.
- Значит, вы против звеньев?
Шишков тоже почувствовал, что краснеет. Он знал, что после ранения у него не всегда хватает силы зажать в кулак свои нервы, и насторожился, прислушиваясь к толчкам пульса на шее.
- Я знаю, куда вы гнете. Я уже раньше слышала ваши разговоры. Только не выйдет у вас ничего! Звена своего я вам тронуть не дам. А таких учителей мне не надо!
Она сорвала с плеч большой шерстяной платок, накинула на голову, взмахнув им так, что замигала лампа, и демонстративно вышла.
- Не девка - огонь! - заметил кто-то из стариков.
- Она? - спросил Шишков, когда во время перерыва они с Василем зашли в его боковушку.
- Она самая. Агроном засмеялся.
- Удивляюсь, как ты выдержал натиск такой девушки… Одни глаза знаешь чего стоят! Глянула - как автоматной очередью прошила.
За перегородкой смеялась, шумела молодежь, работал приемник, заглушая разговоры громкой музыкой.
- Попомнишь эти глаза! Она теперь такой тарарам поднимет!
- А ты испугался?
- Я не из пугливых. У меня хватит сил сломать все, что мешает работе.
20
Однажды во время занятий разгулялась метель. Ветер завыл в трубе, застучал ставнями, по стеклам зашуршал сухой снег.
Занятия кончили пораньше, чтобы дать возможность слушателям из других деревень добраться до дому, пока не замело дороги. Комната быстро опустела. Только Маша не спеша, задумчиво закутывалась в платок, разглядывая на стене новый агрономический плакат, В этот вечер никого больше из их деревни не было.
Василь подошел к ней и спросил:
- Ты одна?
- Как видишь. Алена заболела, у Гаши иа ферме корова должна телиться. К Дуне жених приехал.
Василю не понравилось, что приезд жениха Маша считает уважительной причиной, чтоб не прийти на занятия, но он вежливо промолчал. Оглянувшись на Шишкова, он тихо предложил:
- Погоди, Я провожу.
Грустная улыбка, тронувшая Василя за самое сердце, пробежала по её губам. Но ответила она тихо, мягко ласково:
- Не надо, Вася, Я сама, - и коснулась его руки.
- Нет, нет! Что ты!
На улице возле палисадников уже высились горбатые сугробы. Идти было трудно, и они, пока пробирались по улице, молчали, Но в поле дорога не была заметена, снег несло вдоль нее непрерывным сыпучим потоком, и неизвестно было, где он остановится. Не шумели, а, казалось, тревожно и жалобно гудели от бесчисленных ударов ветра стоявшие вдоль дороги старые суховерхие березы.
Они пошли рядом, не касаясь друг друга, Василь, чтоб с чего-нибудь начать, спросил:
- Как тебе понравился агроном?
- Ничего. Только немножко задается…
- Ну, что ты! Рисуется, это есть. Просто по молодости, А так хлопец толковый.
- А чего он на звенья нападает?
- Не нравится ему организация работы наших звеньев. Говорит, при таком кустарничании полевые работы механизировать как следует нельзя.
- А ты как думаешь?
- Знаешь, пожалуй, он прав. Практика показывает, что не живое это дело.
Маша помолчала, После долгой паузы Василь вдруг неожиданно спросил:
- Послушай, Маша, что у вас там за недоразумение с Максимом?
Маша даже вздрогнула. Давно хотелось ей рассказать о своих душевных терзаниях человеку серьезному, умному, который понял бы все с полуслова и не посочувствовал бы - нет! - больше всего она боялась слезливого сочувствия, - а сказал бы что-нибудь простое и ободряющее, может быть, дал бы хороший, толковый совет. До сих пор она говорила обо всем только с Алесей… Но младшая сестра относилась к её переживаниям юношески легкомысленно: то возмущалась и осыпала Максима проклятиями (а Маше было обидно и больно слушать, как его ругают), то вдруг говорила:
- Плюнь ты на него. Разве мало стоящих людей? Неужто на нем свет клином сошелся?
Плюнь!..
Легко это советовать другому! А если она даже и после того, как он её оскорбил, не может вырвать его из сердца?
Поэтому, как только Василь спросил, она сразу решила: "Вот кому… он поймет", - и тут же легко и просто начала рассказывать.