Шаройка усердно взялся за работу. Лучшего хозяина и не надо! Колхоз с помощью государства становился на ноги. Иногда по отдельным кампаниям выходил на первое место в районе и никогда не был на последнем, занимая по большей части "золотую серединку", как любил шутить Шаройка. Но быстрее, чем колхозное, росло собственное хозяйств председателя. Ему посчастливилось: в его семье никто не был убит или искалечен. Два сына его служили в армии и дослужились - один до майора, другой, младший, до лейтенанта, оба имели награды. Дочери сразу же после освобождения поехали в город кончать учебу. Надо же было создать им условия! И "добрый хозяин" не дремал. Хату себе отстроил почитай что первым в деревне, лучше той, которая сгорела. Взял телушку из того поредевшего стада, которое Катерина Лесковец пригнала обратно с востока. Что ж, народ сначала не обижался, не попрекал: сам партизан, сыны герои. Но вскоре Шаройка купил вторую корову и засеял ещё один приусадебный участок на жену сына, которая приехала откуда-то с Урала и никакого отношения к колхозу не имела. И чем дальше, тем больше люди узнавали в нем того Шаройку, которого они помнили до коллективизации, лет семнадцать назад. В человеке воскресало старое, казалось, давно уже канувшее в вечность.
Максим не вернулся из районного центра вместе с Лазовенкой. Там, в чайной, встретили они старого друга, который работал директором школы в отдаленном сельсовете. Максим поехал к нему и загулял.
В воскресенье на рассвете Шаройка забежал к Сынклете Лукиничне.
- Что? Максима Антоновича ещё нет? Ай-яй-яй! Вот загулял парень! Ну, пускай погуляет. Заслужил. А мы сегодня воскресник организовали: лес вам вывезем. Мобилизовали все тягло, машину в "Воле" заняли.
Сынклета Лукинична так удивилась, что даже не поблагодарила, сказала только:
- Говорят люди, раскрали его там, лес наш.
- Э-э, лесу мы найдем, дорогая Сынклета Лукинична, найдем… найдем!
Сам обошел намеченных людей, ласково уговаривая принять участие в воскреснике. Охотников ехать набралось больше, чем нужно. Но Шаройка не миновал и хату Кацубов. Вошёл он с несвойственной ему живостью, весело потирая руки. - Примораживает, а снежка не видать. Доброго вам утра в хату. Александра Павловна все читает, все читает.
Алеся подозрительно насторожилась, впервые услышав такое почтительное обращение. Шаройка сел у стола, оглядел хату, покачал колченогий столик.
- Что это ты, Маша, хорошего стола не закажешь? В такой хате и такой стол. Пора обживаться, пора, пора… А то на таком столе и писать неудобно.
Алеся удивилась ещё больше.
Маша, возившаяся у печки, скрыла улыбку. Она поняла, почему председатель стал таким добрым и ласковым.
Он только присел на край скамейки и сразу же поднялся.
- Я к вам на минуточку. Не хочешь ли, Маша, за лесом для Антонихи съездить? - он нарочно не называл имя Максима.
- Петька поедет, - ответила Алеся.
- А-а!
- Он уже давно отправился.
- А я что-то не приметил его на дворе. И думаю: дай зайду. А то Маша ещё обидится, - он хитро прищурился. - Ну ладно, я пошел. Позавтракаю и тоже в лес.
Когда он вышел, Маша рассмеялась.
- Ты чего? - спросила удивленная Алеся, оторвавшись от книги.
- Весёлая у нас жизнь началась.
Она и сама хорошенько не знала, что вызвало этот смех. Просто на душе вдруг стало почему-то легко и захотелось смеяться. Бывает иногда такое!
- Не понимаю, - пожала плечами Алеся. - Лично меня он возмущает. Я еле удержалась, чтоб не ляпнуть ему: не суй носа не в свое просо.
- Хватит того, что ты Максиму ляпнула. Умница! Простить тебе этого не могу. Как я теперь с ним встречусь?
- Пускай будет человеком, а не… - Ну… смотри мне!.. Ученица!
10
Еще издалека, с конца улицы, Максим заметил возле своей землянки подводы и людей..
"Что такое?" - удивился и даже встревожился он. Но, подойдя ближе, увидел, что люди укладывают в штабель бревна, и все понял. Шаройка выполнил свое обещание.
"Вот это по-моему: сказано - сделано. Как же это я забыл?" Ему стало неловко, что, покуда он гулял, люди на него работали.
По обе стороны землянки лежали два штабеля сухого соснового леса. К одному из них ещё подъезжали подводы; суетились люди.
Максима встретили шумно, весело.
- Здорово, Максим Антонович. Принимай работу!
- Гляди, сколько наворотили, пока ты гулял!
- Ну, Максим, с тебя, брат, магарыч!
- Ему, должно быть, и не снилось, что его хата сегодня дома будет.
- Тут не хата, а добрых две со всеми службами.
- Колхоз!
- Одному на полгода хватило бы возить.
- Амельян Денисович постарался! Он, когда захочет, из-под земли…
- Вот именно, когда захочет, - тихо отозвался кто-то за спиной Максима.
- Ну, хлопцы, берем последние!
Максим скинул шинель, взял самый большой дубовый кол, подхватил им комель толстого бревна.
- А ну нажми, хлопцы! Так-так! Взяли! Взяли! - громко командовал Иван Мурашка, и Максим подивился, откуда столько прыти у этого парня.
- Ещё раз! - гремел бас Андрея Грибача.
- Да раз-зок! - подпевал тоненький мальчишеский голос.
- Топ!
- Пошла!
- Лежи, милка, покуда плотник не потревожит.
Бревна были сухие, звонкие. Ударишь - весь штабель гудит, как приглушенный колокол. Пахли они смолой, лесной прелью, хвоей, примерзшей к угловатым комлям с белыми елочками подсечки.
Максим опьянел от работы. Он кричал вместе со всеми, командовал по-хозяйски, громко и решительно, перебегал с места на место. Под руку попался ствол молодой сосенки, только что срубленной в лесу. Кора на нем облупилась, и Максим запачкал руки и гимнастерку липкой смолой. Но зато как пахла она - эта свежая смола! Живым лесом! И в самом деле можно опьянеть, как пьянеешь весной в молодом сосняке, когда он весь осыпан желто-красным цветом.
Быстро рос второй штабель. Разгружали последние подводы.
Сынклета Лукинична топталась вокруг, с тихой материнской радостью и гордостью смотрела, как ловко работает её сын, и в то же время боялась, как бы он не надорвался. Ишь как хватает! Один поднимает колоду. Надо сказать, чтобы так не надсаживался. Потом она вспомнила о другом, испуганно всплеснула руками.
"Боженька мой! Людей же угостить надо. А я и не подумала. Век прожила, а ума не нажила. Угостить - это не задача. Слава богу, есть чем. А вот где?"
Увидев, что Максим на минуту оторвался от работы, чтоб вытереть пот, она подбежала к нему, отвела в сторонку.
- Максимка, людей-то угостить надо. Целехонький день на морозе…
- Само собой, мама.
- А где же, сынок? В землянке много ли поместишь? У кого, посоветуй. Может, у Маши? Хата у них теперь что твой клуб…
Максим сдвинул на лоб шапку, прикрыв козырьком глаза, и задумчиво поскреб затылок.
- Ну, что это тебе на ум пришло? У Маши! Черт знает что подумают!
И тут, как из-под земли, вырос перед ним Шаройка, вынырнул откуда-то из-за землянки, с огородов.
- А-а, и сам хозяин дома! Здорово, Максим Антонович. Что задумался?
Максим крепко пожал руку председателю.
- Добрый день, Амельян Денисович. От всего солдатского сердца благодарю.
- Ну, что ты! Долг, брат. Я свое слово крепко держу.
- А вот мать задуматься заставила. Где людей угостить?
- И-и-и… Это уже зря! Какое может быть угощение! Это у вас от Антона Захаровича. Отец был хлебосол на весь район. А тебе советую всех нас угостить на новоселье и на свадьбе. Там это будет кстати.
Максим взглянул на мать. Она вздохнула.
- Да ведь так принято… Таков уж обычай…
- Еще что скажете, Сынклета Лукинична! Сколько этих домов мы поперевозили - каждый день пьяные были бы… Другое дело, что вот приезд Максима не отпраздновали. Это так. А за то, что он три дня неведомо где гулял, накладываем на него взыскание. Сегодня празднуем у меня. Нет, нет, нет! И слушать не хочу. Ты что - вместо благодарности обидеть меня хочешь? Смотри, брат…
11
Дом Шаройки был построен по присланному в колхоз типовому проекту. Но внутри Шаройка распланировал все по-своему.
В одной половине, отделенной коридором, - просторная светлая кухня. Другая разделена на комнаты: продолговатую залу в три окна и две маленькие боковушки - спальни. В зале все сверкало чистотой. Недавно побеленные стены, старательно вымытый желтый пол, новая мебель, несколько неуклюжая, тяжеловесная, но сделанная на века - вся дубовая. На стенах портреты и без толку наклеенные плакаты: "Восстановим родную деревню" и "Все, как один, подпишемся на заем". На столе, застланном скатертью с замысловатыми узорами, ровными стопками лежали книги, ученические тетради, стоял открытый патефон: от блестящей головки его на черную крышку ложился зайчик. Все это Максим охватил одним взглядом с порога.
Он пришел один. Мать сперва вообще отказывалась идти, а потом пообещала прийти позже.
Амельян Денисович встретил его во дворе, цыкнул на двух больших лохматых псов, неистово рвавшихся с цепи, и сразу же повел в дом. Войдя в комнаты, Максим повторил ту же шутку, которая обидела Василя Лазовенку.
- Да, сразу видно, что хата председателя. Хозяин и гости засмеялись.
- Амельян Денисович - человек хозяйственный, - сказала кума Шаройки Марья Ахремчик.
- У тебя, Максим Антонович, будет не хуже. - Шаройка сел рядом, разгладил усы. - Теперь куреней не строят. Теперь народ вперед глядит, хочет, чтоб хата была как хата. Чтоб через какую-нибудь пятилетку-другую и электричество не стыдно было провести.
- Ого, кум, махнул! - воскликнул бригадир Лукаш Бирила. - Добродеевцы вон через год мечтают…
- Мечтать можно! Лукаш не отступал:
- А что ты думаешь? Год не год, а годика через два, глядишь, и пустят. Размах у них - ого-го. Да и темпы теперь не те. Помнишь, как у нас в двадцать втором пожар тридцать хат слизнул, целую сторону? Сколько строились? Три года. Потому что каждый сам со своей канителился. А теперь, считай, добродеевцы всю деревню за один год наново построили. А хаты какие! Хоромы! Сила, брат… колхоз!
- Да, сила большая, - многозначительно протянул Максим и покосился на Шаройку. Неудобно было прийти в гости и критиковать хозяина, хотя так и подмывало сказать и о тех двенадцати семьях, которые всё ещё жили в землянках, и о конях, и о хомутах, да и сад не обойти молчанием, - сравнить с садом в "Воле". Но именно потому, что все напрашивалось на сравнение с "Волей", он промолчал.
О чем ни заходил разговор, все, так или иначе, было связано с колхозными делами. Максим заметил, что Лукаш Бирила все время старается в замаскированной форме, намеком, шуткой, уколоть хозяина.
- Вы тут латефончик, патефончик… Что-нибудь веселенькое, - суетился Шаройка. - А я на кухню - баб подгоню.
- Гляди, как бы тебя самого бабы не погнали, - сразу же откликнулся Лукаш и хитро подмигнул Максиму.
Лесковец подошел к столу, начал заводить патефон и вдруг остановился. Отворилась дверь одной из спален, и оттуда вышла девушка. Модная, высокая прическа, заколотая блестящими шпильками, добела напудренное лицо, ярко-вишневые губы и дорогое бархатное платье - все это, казалось, так и кричало: "Вот и я! Смотрите, я какая!"
Максим не сразу узнал старшую дочь Шаройки, свою ровесницу, с которой тоже когда-то вместе учился. А узнав, он чуть не расхохотался.
"Ну и чучело! Только в коноплю воробьев пугать".
Она окинула комнату быстрым взглядом и, точно никого больше не видя, подошла к нему, величественно протянула руку.
- С приездом, Максим Антонович.
Он осторожно пожал её мягкую руку.
- Спасибо, Полина Амельяновна. А я вас едва узнал. Быть вам богатой.
- А разве сейчас я бедная? Да и вообще я считаю, что нам пора и слово это вычеркнуть из нашего лексикона. - Бе-е-е-едность! - презрительно протянула она. - Архаизм!
- О, безусловно! - напыщенно воскликнул Максим, а сам подумал: "Ну, кажись, доучилась до ручки".
Тут из кухни понесли угощение. Вкусно запахло жареным. Над горами мяса в глиняных мисках поднимались клубы пара. Отдельно, на тяжелом противне, был подан целый поросенок, блестящий от жира, с желтой, потрескавшейся на спине шкуркой, даже с хвостиком хрена в оскаленных зубах.
- Ого! - восторженно и удивленно воскликнул Бирила и старательно вытер ладонью усы.
Шаройка сам бегал на кухню, приносил вилки, ножи, хлеб, переставлял с места на место тарелки с закуской на столе и время от времени поглядывал на ходики, как бы поджидая ещё кого-то. Максим так и подумал, что ждут главного, самого важного гостя, для которого все и готовилось. Это его немного задело - ведь Шаройка говорил, что будут праздновать именно его приезд, значит, он главный гость. Но вдруг хозяин остановился между столом и дверью, развел руками, склонил голову и пригласил:
- Прошу к столу, дорогие гости. Начнем. Больше ждать никого не будем.
Тогда Максим с удовлетворением, оглядел присутствующих. Гостей было немного - человек десять. И всех их он ещё шесть лет назад называл дядями и тетями. Крайней от двери на низенькой скамеечке сидела Сынклета Лукинична. Она была в шелковой шали, которую он привез ей в подарок из Маньчжурии; розовая тень от платка ложилась на лицо, и оно казалось помолодевшим.
Максим поднялся и подошел к матери, чтобы за стол сесть рядом с нею, но Шаройка остановил его:
- Нет, нет, нет!.. Виновнику - почетное место. Вот сюда, - он показал на верхний конец стола.
Максим улыбнулся и позвал мать.
- А то, как в песне, все по паре, все по паре…
- А ваша где пара? - громко и, как показалось ему, с некоторым ехидством спросила Полина. - Где Маша? Мы вас ждали с Машей.
- Да-а, Маши нет? - Шаройка растерянно оглянулся, как будто Маша была и вдруг неожиданно провалилась сквозь землю. - Э-э, Максим Антонович, что же это вы!
- А я думала, что у вас уже все оформлено. Об этом же все село знает, что ты Машу туда забирать хотел… Да вот, слава богу, сам приехал, - пропела своим густым басом Бирилиха.
- Маша - девушка хоть куда. Первая работница в колхозе, - задумчиво и серьезно сказал Бирила.
Максим стоял, растерянно глядя на гостей.
Он видел, что все удивлены отсутствием Маши и совершенно всерьез требуют, чтоб он её пригласил. Но как это сделать, если он ни разу ещё не был у нее, хотя уже вторую неделю дома? И к тому же ещё эта чертовка Алеся, с кото рой у него не было никакого желания встретиться.
Он чувствовал, как ему становится жарко, а в душе растет злость против этой расфуфыренной обезьяны Полины. Но вдруг он встретил взгляд матери и подумал: "Она с ней в дружбе, за дочку считает… Вот пускай и разобьет этот лед…"
- Мама, сходи, пригласи её. От моего имени. Ну и, само собой разумеется, от имени хозяев.
Сынклета Лукинична намеревалась было что-то сказать, но смутилась и молча направилась к двери, сразу как-то сгорбившись, постарев. Но никто этого не заметил.
12
Сынклета Лукинична вышла из хаты в густую тень улицы и, оглянувшись, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает её, тяжело вздохнула. Упругий морозный воздух ударил в лицо. И, может быть, от него, от ветра, выступили слезы на глазах, на миг захватило дыхание. Она постояла немного, смахнула слезу и медленно пошла на огонек в хате Кацубов. Впервые шла она туда с такой неохотой, с такой тяжестью на душе.
Сынклета Лукинична знала, что Маша откажется от приглашения и, больше того, непременно обидится, оскорбится и, может быть, даже на нее: как она, старая дура, согласилась прийти с таким приглашением? Но и не выполнить поручения сына сразу же после его возвращения мать тоже не могла. Что тогда подумает о ней Максим?
Сынклета Лукинична ещё раз вздохнула.
"Сынок, сынок! Разве ты не понимаешь, что так делать нельзя? Обижаешь ты девушку".
Она подошла к хате и заглянула в окно - дома ли Маша? Хоть бы не было её дома - было бы легче, не пришлось бы ни говорить с ней, ни врать сыну. А разве она могла ему соврать?
Но Маша была дома. Она ходила по комнате, кутаясь в теплый платок, и говорила о чем-то горячо, громко, так что и сквозь двойные рамы голос её долетал на улицу. За столом сидела Алеся.
Сынклета Лукинична отошла, чтобы, сохрани боже, не услышать, о чем они говорят. Никогда в жизни она не подслушивала чужих разговоров.
Она взошла на крыльцо с резными столбиками и с лавочками по бокам. Присела и долго сидела. Если б она знала, что в это время в хате говорили о её сыне, она, верно, так и не отважилась бы зайти.
А в хате и в самом деле говорили о Максиме. Днем к Маше прибежала работница фермы, комсомолка Гаша Лесковец, двоюродная сестра Максима, с жалобой. Утром Шаройка пришел на ферму и забрал четырех гусей и лучшего поросенка. Сказал, что все это - для чествования героя.
Низенькая толстая Гаша каталась по комнате, как футбольный мяч, и взволнованно строчила, как из пулемета:
- Что ж это такое получается? Без году неделя, как вы шло постановление, сколько говорили о нем, сколько говорили и всё забыли уже, всё по-старому. Опять Шаройка растаскивает колхозное добро. Мне не жалко гусей. Гусей много, их все равно планируем продавать. Вот пускай и заплатит по рыночной цене, а поросенок? Только завели свиноферму, первый приплод… Мы этих поросят на руках носили, как детей. И вдруг - на тебе! И самого лучшего! Самого красивого! "Героя чествовать"! - передразнила она Шаройку. - Скажи на милость, какой герой! Две медали нацепил - и герой! Да лопнет он, хотя бы и герой, если столько съест! - Гаша вдруг сообразила, что наговорила лишнего, вспомнила, кто такой для Маши Максим, и кинулась к ней, порывисто обняла - Ты меня прости, Машенька, я, дурная, наговорила чего и не надо! Но ведь нельзя же так! Скажи ты им, Максиму скажи. Разве ему это нужно! Разве он такой человек? Да и тетка Сыля против этого будет. Скажи, чтоб он откач зался от такого угощения, пусть Шаройке будет стыдно.
Тяжело было у Маши на душе все эти последние дни, после приезда Максима. Неловко она чувствовала себя перед, людьми. Положение у нее было ложное, оскорбительное. Вся деревня говорит о свадьбе, а на самом деле какое-то странное недоразумение. И вдруг, точно в насмешку, - чтоб она сказала Максиму! Маша, спокойная, рассудительная Маша, не сдержалась. Она резко отстранила подругу и отрубила:
- Ты ему двоюродная сестра, ты и скажи!
Гаша была девушка несдержанная, шумная. И спуска никому не давала.
- Ага, вот как! - со злостью и словно обрадовавшись, крикнула она. - Говорить о нарушениях устава ты умеешь а как до дела, так в кусты. А-а? Жениха боишься задеть? Хорошей хочешь быть? Ладно же, я поговорю где надо. Я к доктору схожу! - крикнула она и, громко хлопнув дверью, выскочила из хаты.
…Алеся аппетитно хлебала суп и исподлобья наблюдала за сестрой, рассказывавшей ей все это. Время от времени Алеся улыбалась, но как-то странно - одними губами, глаза же её были серьезны, задумчивы. Маша заметила её улыбку и остановилась пораженная:
- Ты смеешься?
- Очень уж по-медвежьи на этот раз залез Шаройка в колхозный карман. Грубая работа. Раньше он это делал чище.