В пятый том Собрания сочинений включены рассказы и повести, написанные писателем в последние годы.
Содержание:
ВИКТОРИЯ 1
"СХОДИ НА ДОРОЖКУ…" 3
ХОЛОСТЯК 5
ЗАБРОШЕННЫЙ ПАМЯТНИК 7
ИГРУН 9
"НИКТО НЕ ХОТЕЛ УМИРАТЬ…" 10
ДВА ПОЧЕРКА 12
Я НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ… - (Из дневника мальчишки) 14
СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВИКТОРА 17
ДВАДЦАТЬ ОДНА МИНУТА 21
СВОЛОЧИ 23
"ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК" 25
ЭПИДЕМИЯ 28
МЕРТВОЕ МОРЕ 30
МИМОЗЫ 32
ГАРАНТ - (Из зарубежного цикла) 33
ВАМ ПИСЬМО! 35
ВИССАРИОН 36
ИЗБАВЛЕНИЕ - (Из зарубежного цикла) 40
"О'КЕЙ" - (Из зарубежного цикла) 42
"КАРЕТУ МНЕ, КАРЕТУ!.." - (Из зарубежного цикла) 44
АККОМПАНЕМЕНТ - (Из зарубежного цикла) 46
ТРИ МУШКЕТЕРА В ОДНОМ КУПЕ 48
УГРОЗЫ, УГРОЗЫ… 53
СЕСТРА 55
ЮЛЬКА 56
А. Алексин
Рассказы
ВИКТОРИЯ
Королевское имя Виктория ее происхождению полностью соответствовало: она была королевским пуделем. Но на улице ее величество превращалось в телохранительницу. Я ее прогуливала, а она меня охраняла. Тем более, что уличные приставания однообразно начинались с Виктории: "Какой породы ваша собака?", "А как вашу собаку зовут?".
Виктория начинала рычать. Избавляя меня от необходимости делать это самой.
Я лишь предупреждала:
- Еще слово - и она разорвет вас на части!
Приставалы не так сильно терзались своими желаниями, чтобы пойти на буквальное растерзание… Виктория являла собой телохранительницу еще и потому, что именно на тело мужские взгляды и посягали. Я же всегда хотела, чтобы фигуру видели во мне, а не только в моей фигуре. Пустопорожними заигрываниями я была сыта - и на улице, и в своей личной судьбе.
Одна из двух моих комнат принадлежала Виктории. Там расположилось ее королевское ложе. А мой одинокий диван находился в соседней комнате.
Ложе Виктории выглядело раздольным, так как она была значительной не по одному лишь происхождению своему, но также и по своим размерам.
Мама моя обитала на той же лестничной площадке, но в другой, однокомнатной квартире: чтобы не мешать мне "строить личную жизнь". На должность архитектора моей жизни она не претендовала. Но время от времени информировала:
- В нашем доме удивительно прочные стены: я совершенно не слышу, что у тебя происходит.
Слышать-то было нечего! Так что зря она меня успокаивала. Из романсов, которые мама знала, в моем присутствии она чаще всего напевала "А годы проходят, все лучшие годы…". Из народных премудростей же мама выбрала поговорку: "Не родись красивой, а родись счастливой".
- Какой родилась, такой и родилась! - как-то ответила я. - Ты ведь рожала…
- Тебе даровано и то и другое. Но одним из даров ты почему-то пренебрегаешь!
Виктория же и дома ревниво следила за моей невинностью. Маму это решительно не устраивало. Расставшись с отцом и рано отказавшись от своей женской доли, она целиком сосредоточилась на моей.
Поравнявшись с нами, он погладил Викторию как-то так, что она улыбнулась. Она умела улыбаться, хмуриться и даже кокетничать.
- Я могу помочь вашей собаке, - сказал он. - У нее чуть-чуть повреждена задняя левая нога. - Он назвал лапу ногой. - Думаю, врожденный дефект.
- Как вы заметили?
Фраза его была необычной - и я необычно отреагировала.
- Замечать подобное - это моя обязанность.
- Обязанность?
- Поскольку я ветеринар.
Он так притронулся к бывшей лапе, ставшей ногой, будто с Викторией поздоровался. А она, вместо того чтобы оборонять меня и себя, стала кокетничать: ушами, хвостом. Столько лет отвергала уличные знакомства - и вдруг… Тогда и я активней вступила в общение:
- Нам не рекомендовали оперировать ее лапу. То есть, простите, ногу. Это ей не мешает.
- Смотря в чем! Получить Золотую медаль помешает.
- Зачем ей медаль?
- Каждый должен получить то, что ему положено. Дарованиями и природой…
- Ей, значит, положено?
Он погладил Викторию по голове, задержавшись в том месте, на которое напрашивалась корона. Слегка почесал ее за породистым ухом. Странно, но я в тот миг позавидовала собаке. Что за магия была в его ласке, если она передалась мне на расстоянии?
Потом он заглянул ей в лицо, которое я уже и мысленно-то не посмела бы обозвать "мордой".
- Мне, ветеринару, не встречались еще, кажется, столь аристократические достоинства.
Я обратила к нему свой взор: мне показалось, что слова о тех, еще не встреченных им, достоинствах относились и ко мне тоже.
- Собака никогда не посмеет хоть в чем-нибудь - по своей воле! - превзойти хозяйку. - Он не сказал "хозяина". - Она лишь стремится быть на нее похожей.
Стало быть, аристократические качества он узрел и во мне? Если она была на меня похожа… Первая догадка моя как бы исподволь подтверждалась.
- Оттого, что хозяйку она превзойти не в силах, собака испытывает безграничную гордость. Какую человек не проявит! Ибо ей незнакома зависть.
Слово "собака" он употреблял в единственном числе и как бы с буквы заглавной: оно стало для него символом.
- Собака, давно уж известно, олицетворяет собою верность. На предательство она, в отличие от людей, не способна.
Сравнения собаки с людьми для него, похоже, всегда были в пользу собаки. Судя по интонации, предательство он презирал. Чужое, как все, или свое тоже? Мне хотелось, чтобы коварства, из-за коих иллюзии мои не раз разлетались в мелкие дребезги, были ему чужды. Как собаке, превратившейся для него в символ.
- Вы разговариваете с ней, послышалось мне, по-английски?
- Вам не послышалось.
- А почему не по-русски?
- Ну, как объяснить… Во-первых, именем ее обладали английские королевы. А во-вторых, это дает нам с Викторией возможность секретничать.
- Виктория?.. Я издали разобрал. Хорошо, если имя не противоречит облику его обладателя. Когда слышишь, к примеру, Екатерина, хочется добавить - великая или хотя бы: значительная, незаурядная. Если же это как-то не добавляется, ощущаешь неудобство. Вы замечали? Но ваша Виктория - прирожденная победительница. Полностью соответствует имени и вообще…
Он хотел сказать "и хозяйке", а по скромности сказал - "и вообще". Так мне подумалось.
- Английский - это ваша профессия?
Как он сумел угадать?
- Я - переводчица.
- В какой-нибудь фирме?
- Нет, перевожу я литературу. - И уточнила: - Предпочтительно классическую…
Мне хотелось повыгодней выглядеть. Затем, внезапно для себя самой, сообщила:
- Поэтому я почти всегда дома.
Чтобы фраза не выглядела обнаженной и беззащитной, я вдогонку дополнила:
- Английскую классику боготворю уже больше четверти века. Почти с рождения… - Попутно и невзначай я обозначила возраст. Это тоже показалось мне выгодным, ибо он был лет на пятнадцать старше. - Вот и Викторию иностранному языку обучаю.
- Такое имя обязывает. И ей будет принадлежать победа. А в результате, Золотая медаль! Но сначала я устраню врожденный дефект.
- Она привыкла к нему.
- К дефектам и бедам нельзя привыкать. - Словно бы он догадался, что я с неудачами и дефектами жизни своей смирилась. - Вы не возражаете, если я запишу номер вашего телефона?
"Так вот для чего он все-таки… завел разговор! Может, рано смиряться?" - возбужденно подумала я. Банальные притязания, которые травмировали не ногу, а душу, тоже были ему чужды.
Я чересчур поспешно произнесла номер своего телефона и напомнила, что "почти всегда дома".
Он не отвечал моим критериям мужского очарования. Но я преисполнилась благодарности к Виктории, которая, как я понимала, помогла ему замаскированно проявить свой интерес ко мне.
Он не располагал внешней мощью и той нахрапистостью, которую я прежде не раз принимала за неукротимую страсть, рожденную возвышенным чувством. Но силою - спокойной и деликатной - он обладал. И та сила, коей он владел, овладевала мною. При всей ее деликатности… Да еще светился, не ослепляя самоуверенностью, его ум. И была в нем редкая непохожесть на всех остальных. Так уж мигом все разглядела? Мне не пришлось разглядывать, поскольку он ничего не скрывал. Перед силою той, что не шла в атаку, я начинала слабеть и сдаваться.
Виктория это почувствовала: неуверенно, но все-таки зарычала. На меня… Это случилось впервые. Она устроила негромкую сцену ревности. Кого и к кому Виктория ревновала? Мне почудилось, что не только меня к нему, но и его ко мне. Он, казалось, завоевал нас обеих: мирное оружие бывает действенней агрессивного. Обе мы в одночасье сделались жертвами. Но ведь и он тоже, я заметила, хоть пока еще жертвой не пал… но припадать в мою сторону начал.
Иногда он прогуливал Викторию сам, без меня, в качестве будущей пациентки: у них возникали какие-то свои, предоперационные, разговоры.
- Я беседую с ней по-русски. Не возражаете? Как-то сердечнее получается…
Противиться ему - да и только ли в этом? - я уже не могла.
Каждый раз, возвращаясь, он говорил:
- Она без вас очень скучает!
Шутливостью прикрывалась серьезность, а "она" подменяла "мы".
"Не уходит ли он с ней вообще для того, чтобы, вернувшись, произнести эту фразу?" Догадки мои, словно объединяясь, понемногу становились уверенностью.
Как заядлая собачница, я общалась с другими заядлыми, которые все друг про друга знали. Они принялись меня добивать.
- Вы с ним познакомились? Он будет Викторию оперировать? Вам сказочно повезло! Это не целитель, а исцелитель. А уж человек! А уж мужчина…
Пожалели бы меня - гадость бы какую-нибудь о нем рассказали! Похоже, мы тонули коллективно, втроем: я, он и Виктория. Опасное было погружение. Но и блаженное…
Хирургическое вмешательство в здоровье Виктории оказалось чудодейственно-деликатным, как все, что он делал. Тем не менее он задержал ее в своей ветеринарной клинике на "послеоперационный период". А мне разрешил навещать ее ежедневно. Верней же сказать, попросил. Такую я уловила тональность… Ведь мои встречи с Викторией означали и встречи с ним. Он, таким образом, хоть все еще окончательно и не пал жертвой, но припадал ко мне все заметнее. И я в ответ проводила с ней - и с ним! - все дни напролет, до позднего вечера.
- Может, вы хотите остаться с ней на ночь? - однажды предложил он.
"Тогда и я здесь останусь", - услышалось мне в его голосе. Но кругом были медсестры, ночные дежурные. "А утром я предстану пред ним неубранной, не принявшей душ… И вообще не в том виде. Нет, начинать надо не с этого!"
- Рано утром ко мне явятся за переводом, - предъявила я наспех выдуманную причину.
- Совсем… рано?
В его вопросе мне привиделось беспокойство: кто смеет являться ко мне на рассвете?
- Забежит курьер по дороге в издательство. Как обычно.
- А что вы перевели, если не тайна?
- Чарльза Диккенса! - бухнула я. Хотя Диккенс был известен от корки до корки на всех языках. И в дополнительных переводах уже не нуждался.
- Это мой любимый писатель, - сказал он. - Очень любимый… Пишет про детей. А значит, и про собак, которых дети так любят.
Я не сомневалась, что слово "любовь" так или иначе в наших разговорах начнет присутствовать.
Собачницы меж тем нагнетали:
- Оперироваться у него - одно наслаждение. Легли бы с удовольствием сами. А уж какой человек… Таких больше нет! Можно верить каждому его слову.
Я верила не только его словам, но даже его намекам.
Он предписал Виктории и дома еще неделю "полеживать". Но когда впервые после работы зашел к нам, чтобы проведать, она не по-королевски сорвалась со своего ложа, забыв про боль и незажившую рану. Поднялась на задние лапы, которые теперь именовались ногами, и дотянулась до его губ.
Мне это было не очень приятно, потому что он до моих губ еще не пытался дотягиваться.
По-русски он разъяснил ей, что так поступать рана не позволяет. Он-то рад бы позволить, но… Тогда она стала ждать его посещений, не покидая своего раздольного ложа.
Зато после уже окрепшая Виктория загодя, предваряя его появление, оккупировала прихожую и рассматривала себя в зеркале. Я доверяла часам, а Виктория своему чутью. Удивительно, но это всегда совпадало.
- Очень тронут, что вы меня ждете, - всякий раз благодарил он.
Хоть я лично до звонка не появлялась в прихожей и дверь в очумелом нетерпении не скребла. Он, однако, не сомневался, что я тоже ждала. "Потому что и сам торопился!" Тайное все отчетливей для меня становилось явным.
Наедине Виктория его со мною категорически не оставляла. И сперва это меня устраивало: я уловила, что через Викторию ему сподручней выражать свое отношение ко мне.
- Как изящно он это делает! - восхищалась моя мудрая мама.
Она тоже присутствовала: либо уж наедине, либо… не имеет значения.
Есть люди, которым покоряются все. По-разному, в разные сроки, но покоряются. Выражение "любовь с первого взгляда" раньше казалось мне пошлым. И вдруг перестало казаться. Быть может, оно было преувеличением, но вовсе не пошлостью.
Маме нравился наш квартет: я и он, она и Виктория. Но, наконец, нетерпеливой маме придумалось, что тесная стыковка наших квартир не стыкуется с его деликатностью. И вероятно, сдерживает события. На всякий случай, профилактически, мама решила его подтолкнуть:
- Дом у нас, хоть и старый, но возрасту совершенно не поддается. Сейчас уж таких не строят! Особенно же надежны и непроницаемы - для любых звуков - его стены: в своей квартире никак не узнаешь, что происходит в соседней. Даже чуткое материнское ухо не слышит. Я, конечно, и не прислушиваюсь, а без предупреждения не вторгаюсь. - Спохватившись, она доверительно пояснила: - Когда дочь занята переводами, ее лучше не отвлекать!
Мы с мамой не могли нарадоваться, как искусно он признавался мне в своем неравнодушии, будто бы признаваясь Виктории:
- Собака очень сближает людей. Если любишь собаку, начинаешь любить и ее хозяйку.
Не сказал же "хозяина"! В который уж раз…
- Наблюдая за вашей Викторией, понимаешь, что женская красота преображает дом… И даже жизнь человеческую.
Он не сказал, что собачью. И что на такое способна собачья краса. А подчеркнул - я ухватила: особенно подчеркнул! - что на это способна исключительно красота женская. А женщин в квартире было лишь две. Вряд ли он имел в виду мою маму.
Он захотел как бы подтвердить мои мысли:
- Невозможно противостоять прелести…
И обнял Викторию так, что я снова ей позавидовала.
- Царица ты наша! Царица…
Он не только беседовал с ней по-русски, но и восторгался ею на русский лад. А глядел на меня! "Невозможно противостоять прелести…" Я привыкла повторять в уме его фразы. И сразу вспомнила, что в институте профессор называл меня "милой прелестницей". Даже старик профессор высказывался "напрямую"! "А он… долго ли еще будет объясняться иносказательно? И иносказательно действовать? А точнее, бездействовать?" - вопрошала я молча, не теряя достоинства.
- Недавно я стал вдовцом, - медленно произнес он. Ощутив, наверно, молчаливое мое напряжение.
И в этом случае деликатность избежала прямолинейности. Не сказал: "Умерла жена". Отыскал менее резкую фразу. "Сердцу не прикажешь", но словам приказать можно.
- Стыжусь своей увлеченности через столь короткое время… - промолвил он еще тише и медленнее.
"Увлеченности?! Неужто иносказание и намеки начали отступать?" - возликовала я про себя.
Мама за это преподнесла ему комплимент:
- После вашего хирургического вмешательства Виктория стала настоящею королевой!
- Такими царицами не становятся - ими рождаются, - осторожно возразил он. - Царица ты наша! Царица…
Опять он обнял Викторию. А смотрел опять на меня.
"Стыжусь… Через столь короткое время…" Я приняла его нравственную тактичность - и обрела готовность не торопиться.
- Он решил вместе с вами представлять Викторию на ближайшей собачьей выставке. Ультрапрестижной! - торжественно известила меня коллега-собачница о том, что я и без нее знала. - Сам готовит ее к состязанию и сам же представит ее зрителям и жюри. Так она ему нравится! Или ее хозяйка? - Последнее предположение стали высказывать часто. Но каждый раз я воспринимала его как сюрприз. - Так что Золотая медаль, считайте, у вас в кармане.
Медали в моем кармане не оказалось - она оказалась на шее Виктории.
Поздравляя меня, он сказал:
- Ну что ж, не буду больше надоедать: ваша собака не только здорова, но и стала медаленосцем. Люблю, когда верх берет справедливость. Виктория одержала викторию! Я очень к ней привязался… Думаю, мы с вами прощаемся не насовсем. Если Виктория пожелает вступить в мой Клуб четвероногих друзей… ("Не четверолапых, а четвероногих", - механически отметила я.) Если Виктория пожелает, мы порой будем видеться. Клуб, о котором я, впрочем, уже рассказывал, - это очень дорогое мне детище. Передайте привет маме… И скажите, что я полюбил ваш дом.
Он любил справедливость, любил Викторию, любил свой Клуб. И даже наш дом… Только ко мне он, оказывается, был равнодушен.
Да, то были виктория Виктории, ее победа… и мое поражение. Откуда я взяла, что он высказывался иносказательно? Слышала то, что мечтала услышать? "Улавливала" то, что жаждала уловить? Как страстно выдавала я желаемое за действительное! "Можно верить каждому его слову", - убеждали меня. Но не тем словам, которые я сама подразумевала. Додумывала… И кончина жены его была ни при чем. "Стыжусь своей увлеченности…" Клубом, царицей и ультрапрестижной выставкой… А я-то вообразила! Умеем же мы подсовывать выгодные для нас аргументы. Но обманывать самого себя все же не так грешно, как других. Или, уж во всяком случае, это грех лишь по отношению к себе самому.
Уже дома Виктория, сообразив что-то, бросилась мне в ноги, будто вымаливая прощение. А потом, поднявшись, стала слизывать и глотать мои слезы. Она способна была на метания, даже на раздвоение, но только не на предательство. Не на измену… Потому что была собакой.
Мы с Викторией по-прежнему выходили гулять вдвоем. К нам опять пристраивались мужчины:
- Какой породы ваша собака? У нее Золотая медаль?!
Повод для отвлекающих маневров прибавился.
Виктория в ответ начинала рычать. Но как-то уныло, печально. Рычала она или выла? Трудно было определить. И, несмотря на мольбы о прощении, искала его тоскующими глазами.