ПАДЕНИЕ САЛОПЫЧА
Фамилия его была Куров. Куров Геннадий Салопиевич.
Мы звали его сокращенно Салопыч и по демократической привычке хоккейных болельщиков обращались на "ты". Хотя чувствовалось, что дома, в городе Талды-Кургане, где Куров работал кем-то важным по снабженческой, кажется, части (кем именно - за давностью лет я забыл), все говорили ему только "вы" и величали полным именем.
Салопыч был старше всех в нашей каюте. Или, по крайней мере, выглядел старше. Был он умеренно лыс, носил велюровую шляпу с прямыми полями, длиннополый макинтош, имел утяжеленное кинзу, слегка обрюзгшее лицо и твердые взгляды на жизнь - в чем мы скоро убедились.
Буржуазный город Стокгольм Салопыч не одобрил. Он посмотрел на дворцы и каналы, на табуны рычащих автомобилей, на небоскребы и одетых в смокинги соба чек, на километровые витрины магазинов - и решительно заклеймил все это.
- Фасад загнивающего капитализма, - строго сказал Салопыч.
Он был уверен, что за сверкающим фасадом скрывается где-то неприглядная изнанка, - и не ошибся.
В одном месте, на ступеньках очередного дворца, Салопыч увидел кучку немытых хиппи в рваных джинсах.
- О! - злорадно воскликнул он, уставя на них палец. - Вот они - язвы!
Во время первой же автомобильной экскурсии по городу Салопыч круто оборвал старушку-гида, принявшуюся излагать нам историю королевской династии шведов.
- Расскажите-ка лучше, сколько у вас трудящиеся получают! - задиристо сказал Салопыч.
Капитализм нанес Салопычу коварный удар на четвертый день нашего пребывания в Стокгольме.
Мы вернулись с прогулки на свой теплоход и застали Салопыча одиноко сидящем в каюте. Салопыч даже головы не повернул в нашу сторону. Он сидел и загипнотизированно рассматривал маленькие шерстяные носочки, связанные вместе красивой ленточкой.
- С покупкой тебя, Салопыч! - поздравили мы его.
- Хе-е! - хрипло сказал Салопыч. - С покупкой… Даром получил!
- Как даром?!.
- А так, - пояснил довольный произведенным эффектом Салопыч. - Совсем без денег…
Тут мы увидели на столике две дамские кофточки с не оторванными еще этикетками - и нам все стало ясно. Салопыч, видимо, купил сразу две кофточки в одном магазине, и дальновидный хозяин поощрил его за это бесплатными носочками.
Носки были совсем крохотные, вряд ли они годились даже грудному ребенку, разве что на куклу, - но Салопыч не спускал с них любовного взгляда.
Мы переглянулись.
- Ой, Салопыч, берегись! - поддел Курова Славка. - Завлекающий маневр. Это они тебе наживку кинули.
Салопыч недружелюбно сопнул носом и, повернувшись к нам спиной, упрятал свою премию в чемодан.
С тех пор Салопыч начал отбиваться. Он больше не ходил, в свободное от матчей время, вместе с нами - глазеть на каналы, рекламу, умопомрачительные витрины. Исчезал один. Частенько возвращался он из города с аккуратными пакетами. Некоторые разворачивал и доставал оттуда разные мелкие покупки, а иные сразу убирал подальше. Потом ложился на койку и молча, сосредоточенно смотрел в потолок.
Мы догадывались, что у Салопыча складываются какие-то свои отношения с проклятыми капиталистами, в которые он нас посвящать не намерен.
И наконец наступил день, когда Славка встревоженно сообщил мне:
- Салопыч-то… совсем пропадает. Надо выручать. Это было возле ледового стадиона, перед решающим матчем СССР - Канада.
- Пошли! - сказал я.
Мы разыскали Салопыча за углом стадиона, против восточной трибуны. У него был вид совершенно потерянный: макинтош расстегнут, шляпа съехала набок, челюсть отвисла. В неподвижных глазах Салопыча отражалась тусклая стокгольмская весна.
- Себе - плащ и шарфик, - услышали мы его бормотание. - Жене - две кофточки, брату - штаны, своячнице - блузку, теще - плед, Леночке - колготки, Вовочке - свитерок…
Я понял, что Салопыч подсчитывает, какие шмутки уже купил и сколько еще может купить все на те же скромные рубли, которые нам поменяли на кроны. Салопыч обалдел от дешевки. Настолько, что больше не замечал контрастов. Того, например, что вместо кучи синтетического барахла на эти же деньги можно купить лишь две трети костюма из натуральной ткани. Его кормили на теплоходе, на удовольствия Салопыч кроны не тратил и потому не знал, что проел бы здесь весь обмен за четыре дня. А уж пропил бы и вовсе в два присеста.
Мы взяли его с двух сторон под руки - Салопыч вдруг обмяк.
- Как же так? - спросил он, невидяще блуждая глазами. - Как же?.. А говорили, что загнивают…
- Салопыч, - осторожно начал я, догадываясь, что случай трудный и начинать надо с азов. - Ну-ка, вспомни: царская Россия отставала от высокоразвитых стран на сто лет. На целых сто!..
- К тому же шведы четыреста лет не воевали! - подхватил Славка, сообразивший, куда я клоню.
- Вот именно, - сказал я. - Не воевали. И гнали эту мануфактуру…
- Из нефти, Салопыч! - тряхнул его Славка. - Это же все синтетика. Ты думаешь, что шерстяных кофточек набрал? Фигу! Ты нефти везешь два килограмма…
- Во всяком случае, лет через десять у нас этого барахла тоже навалом будет, - сказал я. - Заведешь себе десять штанов.
- Хотя не в штанах счастье, - ввернул Славка.
- Точно, - подтвердил я, - не в штанах. Ты посмотри на этих шведов - какие они все смурные. Штаны есть, а счастья нет.
- Вообще все это дерьмо! - распаляясь, заявил Славка. - Хочешь, я сейчас свой реглан под колеса брошу? Хочешь?! - Славка рванул купленный вчера болоньевый плащ так, что пуговицы полетели. - Плевал я на него!..
Так мы, в четыре руки, обрабатывали Салопыча, и он начал вроде бы помаленьку приходить в себя.
- Совсем ошизел мужик, - задышал мне в затылок Славка, когда мы пробирались на свои места. - Как думаешь: поможет - нет?
Я пожал плечами.
Вечером на теплоходе мы сидели у стойки бара и предавались "буржуазному разложению": пили маленькими порциями виски с содовой.
Появился Салопыч. Он был в пижаме, надетой поверх майки-безрукавки.
Салопыч подошел к стойке - лысина его оказалась рядом с моим плечом.
- Налей сто пятьдесят, - буркнул он, отрывая от пачки бон полуторарублевый лоскуток. На теплоходе в ходу у нас были боны, за которые на берегу купить было ничего нельзя, разумеется.
Бармен налил ему в большой фужер сто пятьдесят водки.
- И запить чего-нибудь, - попросил Салопыч. - Минералки, что ли.
- Минеральной сегодня нет, возьмите кока-колу.
- Ну давай коку, - хмуро согласился Салопыч.
Он осушил фужер, выбулькал в него витую бутылочку кока-колы и запил. - Сколько с меня всего?.
- Рубль двадцать копеек и семьдесят пять ёре, - сказал бармен.
- Как… ере? - растерялся Салопыч. Вылощенный седовласый бармен Витя терпеливо пояснил:
- Напитки и сигареты соцстран - за боны, напитки и сигареты капстран - за валюту. Бутылка кока-колы стоит семьдесят пять ере.
- За этот… квас? - горестно прошептал Салопыч, и лысина его стремительно начала покрываться испариной.
Боже, какие страсти бушевали в его душе! Ведь он единым духом "проглотил" две шариковые авторучки… Или детские носочки… Или набор брючных пуговиц.
- Возьми рубль, - прохрипел он наконец.
- Извини - не могу, - отвернул глаза бармен.
- А я знать ничего не знаю! - безобразно закричал тогда Салопыч. - Предупреждать надо! Заранее!
Славка не вынес этой сцены и положил на прилавок крону.
- Иди, Салопыч, - сказал он ему, как больному. - Иди отдыхай. Не беспокойся.
Салопыч ушел, бормоча под нос: "За валюту, ишь ты, за валюту…"
А мы со Славкой заказали еще виски и, вздохнув, выпили за упокой души раба божьего Курова Геннадия Салопиевича.
Эту давнишнюю и в общем-то малозначительную историю, может быть, и не стоило ворошить… Да вот недавно один мой приятель привез из зарубежной командировки крышку-сиденье для унитаза. Ну, привез и привез, мало ли что. Искал оправу для очков, а подвернулась крышка. Он ее и сгреб - надо же было остатки валюты израсходовать.
Но пришли к нему в дом две дамы, сотрудницы жены, исследовали крышку, оценили изящные формы её и несравненную эластичность, спросили, во что она обошлась хозяину, тут же перевели стоимость в рубли и, потрясенные баснословной дешевизной приспособления, долго и сердито говорили о том, что нам до такого совершенства еще хлебать да хлебать.
И я вспомнил бедного Салопыча.
ПИДЖАК ЗА СВОЮ ЦЕНУ
Черт его душу знает, как я промахнулся с этим пиджаком! Вернее, не с пиджаком как таковым, а с рукавами. Когда в городе Варне, в магазине модной мужской одежды, мы его покупали, вроде все было нормально. Да я на рукава-то, в тесноте, в туристской сутолоке, внимания тогда не обратил. Крутнулся перед зеркалом, выпятив грудь, а ниже глаза опустить не догадался. А тут еще жена… Сам-то я вообще не стал бы его покупать: очень уж пижонский был пиджак - черный, бархатный, такие только конферансье да официанты носят, А жена загорелась: ах, ох, какая прелесть, к твоим сединам так пристанет (прямо по Александру Сергеевичу Пушкину начала сыпать), давай купим - когда ты в жизни такой носил?
Ну, короче, взяли.
Завернули нам его, ленточкой красивой перевязали, так мы его, перевязанный, и привезли.
А дома еще раз примерил - рукава короткие. И не надставишь, материал импортный, у нас такого днем с огнем не сыщешь. В общем, ухнули денежки. Семьдесят пять левов, в переводе на наши, считай, сотня.
Хотел сыну подарить, но тот акселерат, ему не то что рукава короткие, а даже полы энную часть не прикрывают.
И встала передо мною проблема: продать пиджак. А как продать, где, кому? Не на барахолку же нести. На этой самой барахолке я был однажды и зарекся туда ходить. Поехал шапку себе присмотреть - дело зимнее было. Ну, смешался с толпой, кругом чего-то продают-покупают, торгуются. А я закурить решил. Снял перчатки, закурил, а перчатки пока держу в левой руке. Секунды, может, три и держал-то. Налетел на меня какой-то заполошный, выхватил перчатки, сунул четвертную и растворился. Слинял, как говорится. Я и ахнуть не успел. Хорошие были перчатки, замшевые, внутри мех натуральный. В общем, пошел я домой с голыми руками. В двадцатиградусный мороз.
Так что насчет барахолки я ученый был. Решил продать пиджак на дому, предложить какому-нибудь хорошему приятелю. И о первом подумал о Мише Алмазове, артисте филармонии. То есть о Мише Пузикове, Алмазов - это его артистическая фамилия была, псевдоним. Я потому о Мише прежде всего подумал, что вспомнил: у него вроде руки короткие. Он как-то у нас в редакции на детской елке выступал Дедом Морозом, и когда пел с ребятишками, разводя руками: "Каравай, каравай, вот такой ширины", - то "каравай" у него получался не очень широкий.
Мише пиджак понравился. Мало сказать - понравился, у него так нежно глаза засияли, словно он любимую встретил после долгой разлуки.
- Мы, старик, как раз с гастролями по районам едем, - сказал он. - А я же разговорник: мне со своим номером выступать, да еще все концерты вести. Ты представляешь: выхожу я в этом клифте, в белой манишке, в "бабочке" - это же попадают все!
А руки у Миши действительно оказались коротковатыми. Он когда правую во внутренний карман своего пиджака запустил, так в локте её почти не согнул - не потребовалось. Я даже подумал, что ему рукава слегка укоротить придется.
- Сто пятьдесят, старик, я тебе сразу кидаю, - сказал Миша, - а еще сотню подождешь, а? Мне тут халтурна на телевидении подвернулась, но деньги только через месяц обещают. Потерпишь, старик, месяц?
- Двести пятьдесят! - изумился я. - Ты одурел?
I- Ну, старик, ну, я понимаю, - заерзал Миша. - Но, по-дружески, сбрось четвертную. Я же все-таки с доставкой на дом… то есть это… сам пришел. Я понимаю, у тебя его за двести семьдесят пять с руками, но ведь это же куда-то тащить надо…
На столике между нами лежали три Мишиных полусотенных. Я отделил одну и подвинул ему.
- Спрячь. Вот эти оставь, а эту спрячь обратно. Я и так с тебя несколько рублей перебираю. Он же мне в семьдесят пять левов обошелся. А это по курсу примерно девяносто шесть рэ. Плюс с тебя сто граммов.
Миша открыл рот. И долго так сидел, с открытым ртом, глядя сквозь меня остановившимися глазами.
- За сто не возьму, - глухо произнес он наконец. - Что я, собака?
- Ага! Ты не собака! - озлился я. - Не собака он! А я, значит, собака? Спекулянт?
- Да при чем здесь спекулянт? - заволновался Миша. - При чем, старик? Я же знаю цену. Ты с ним до любого кафе дойдешь, первому же официанту кусочек полы только покажешь - и он тебе не глядя двести семдесят пять выложит!.. Почему же я-то тебя грабить должен? Сколько лет дружим.
Я скомкал пиджак, кинул его на колени Мише: - Возьмешь ты его, скотина?!
Миша затряс головой.
- Слушай! - зарычал я. - Кто из нас сумасшедший?
- Ты, - ответил Миша.
Тогда я засунул ему в карман оставшиеся сто рублей и устало сказал
- Иди ты к чертовой матери.
Миша обиделся. Он долго наматывал в коридоре длинный вязаный шарф, вздыхал. Уже взявшись за ручку двери, попросил:
- Ну хоть за двести, а?
- Нет! - сказал я. - Лучше на портянки изрежу. Пуду ходить в бархатных портянках. Как золотоискатель.
Слух о том, что я продаю импортный пиджак, распространился стремительно, и на другой день мне нанес визит администратор филармонии Зиновий Примак. Высокому Примаку рукава тоже оказались коротки, но он, вытянув ИЗ-ПОД них, насколько мог, манжеты белой рубашки и вильнув лисьими глазами, сказал, что так оно теперь даже более модно.
Мода была здесь ни при чем. Знал я этого делягу Примака. Он спорет болгарскую этикетку, присобачит американскую и продаст пиджак за триста рублей. Как пить дать. И потому и жестко сказал:
- Три с половиной.
- Не сойдемся, маэстро, - оскалил мелкие зубки Примак.
…В субботу я зашел в ресторан Дома актера. За угловым столиком там сидели главный режиссер кукольного театра Кукольник (такая у него была фамилия) и валторнист оперного Глеб Васютинский. Кукольник пил кофе. Расстроенный чем-то Глебушка - "Агдам". Они мне помахали. Кукольник помахал. Глебушка сидел, уткнув нос в бокал.
Кукольник, оказывается, уже все знал: и про Мишу, и про Зиновия Примака. Он вообще всегда про все знал.
- Правильно ты Зинке пиджак не продал, - сказал Кукольник. - Это же типичная гиена. Он мне историю Геродота хотел за сто двадцать рублей толкнуть. А ей на черном рынке красная цена сороковка. Представляешь, какой арап?… А вот что Мишке ты его за свою цену навяливал - это уж, прости, дурь. Альтруист нашелся. Ты что, все четыре действия арифметики забыл? Он тебе во сколько обошелся? Ну-ка, посчитай: две путевки - раз, дорога до Москвы и обратно - сто двадцать. Это только на тебя. А еще на жену. Вы бы хоть дорогу оправдали…
Глебушка не слушал наш разговор. Глебушку дирижер обидел.
- Я гениальная вторая валторна! - пристукивал он ладонью по столу. - Гениальная я вторая валторна?
- Гениальная, гениальная, - успокаивал его Кукольник. - Ты даже гениальнее первой… Так вот, насчет пиджака. Покупателя я тебе найду. Я понимаю: Мишка - друг, тебе, может, неудобно было… - Сам Кукольник пиджаком не интересовался, у него всякие имелись! и замшевые, и велюровые, и джинсовые. - Найду покупателя. Хороший человек, для тебя посторонний. Но не будь идиотом: двести семьдесят пять - и ни копейки меньше. Ты его осчастливишь - не он тебя. Слушай, это же глупо, смешно, не престижно быть таким тюхой в наше время. На тебя же пальцами показывать станут. В общем, жди звонка.
Кукольник дохлебал кофе и умчался.
- Я гениальная вторая валторна, - с болью говорил стакану Глебушка, - а эта старая развалина, этот бездарь…
И тут меня осенила мысль.
- Глебуня, - сказал я, - хватит тебе "Агдамом" травиться. Его же пополам с яблочным мешают. И брось ты про этого маразматика думать. Не рви душу. Пойдем лучше ко мне. У нас сегодня манты. Пойдем - жена рада будет.
Дома я напялил на Глеба пиджак. Он покачался в нем перед зеркалом и судорожно вздохнул:
- Нет, все-таки я гениальная вторая валторна. В таком пиджаке… - И снова вздохнул: - Но - не по зубам мне. У меня же, сам знаешь, одна зарплата. Навару - ноль. А первой когда еще стану. Этот сукин сын…
Ничего не стоило обмануть непрактичного, навек ушибленного своей валторной Глебушку.
- Да, - сказал я. - Вещь стоит денег. Там, конечно, он мне где-то в четвертную обошелся, но ведь путевки, дорога… Короче, пойми меня правильно, меньше, чем за сотню, я его не уступлю.
Глебушка зарумянился"
- Ну, сотню-то я наскребу… Уж сотню-то как-нибудь… У нас получка завтра.
Так я сбыл этот проклятый пиджак. И остался деловым человеком. Нормальным сыном своего времени. Никто не тычет и меня пальцем. И не скалит зубы за спиной.
Одно плохо: друга Мишу Алмазова я потерял навек. Миша обо мне теперь так говорит всем знакомым, особенно когда подопьет:
- Нее! Сразу бы признался, что хочет получить четыре номинала. Что я, сто рублей пожалел бы? А то начал темнить: "За свою цену, за свою цену…" Благородным прикинулся. Повыпендриваться захотелось псу.
Васютинскому продал, надо же! А зачем Глебке этот клифт? У него фрак есть казенный. А я разговорник. Мне концерты вести. Каждый вечер на манеже. Ну и пёс же…
ШЕСТЬ БЕЛЫХ БЕРЕЗ
Когда создавали дачный кооператив "Просвещенец-2", Селивановым нарезали самый лучший участок. Ближайшим их соседям, например, досталось неудобье - корчажник, болотины (место было пойменное), - а Селивановым по жребию выделили солнечный бугорок, на котором росло девять березок. Девять белых березок на четырех сотках земли. Целая рощица. Как по заказу выращенная в таком гиблом месте.
Три березки, стоившие чуть на отшибе, в углу участка, Арнольд Тимофеевич Селиванов с разрешения правления кооператива выкорчевал - иначе негде было бы поставить домик. Выкорчевал, хотя и жалко было губить такую красоту. И сразу же принялся сооружать дачку, благо место попалось сухое, надежное. Арнольд Тимофеевич служил гипом в проектном институте, до этого много лет проработал на стройке - так что дело для него было привычное. Советчики и помощники - из прежних сослуживцев - нашлись, и с материалами проблемы не возникло. Арнольд Тимофеевич не хоромы ведь городил, а летний домик. Он знал, что зимой им здесь жить не придется. Жена Лидия, преподавательница литературы, могла проводить на даче только летние каникулы, поскольку зимой ей даже и воскресенья-то не все принадлежали. Собственно, ради жены и дочки Наташки Арнольд Тимофеевич и колотился, взяв отпуск в невыигрышное время. Хотел привезти их сюда по зеленой травке, уже ко всему готовому - удивить сразу, влюбить в этот райский уголок.
Дача росла быстро. Соседи из-за временных, в одну проволочку, ограждений смотрели на Арнольда Тимофеевича с завистью. Они еше не знали, что там - под их сугробами и наледями.
В первый день летних каникул Селиванов привез на дачу семью.