Семейство Кургузов сидело за столом - вокруг сковороды с дымящейся свежениной.
- Хлеб-соль, - поздоровалась Манефа.
- Едим, да свой, - ответил Кургуз, не переставая жевать.
- Вот пришла, - сообщила Манефа.
- Вижу, что не конная приехала, - скривился Игнат.
- Свининкой-то поделишься? - тряхнула мешком Манефа.
- Купить, что ли, надумала?
- Зачем купить? Небось, ты и так отрубишь. Слыхал, поди, какие дела: теперь ведь у нас твоё-моё, всё наше.
- Твоё-моё?! - затрясся Игнат. - Я, значит, выкормил, а ты рот разеваешь?!. На! - Он вскочил со скамьи и распахнул на груди рубаху. - Ешь! Рви меня зубами!
Манефу Огольцову как ветром сдуло. Но испугалась она не шибко, не как раньше, бывало. Она, прямо с мешком, заявилась в сельсовет и там сказала:
- Сосед мой, Кургуз Игнат Прокопыч, кабана заколол.
В сельсовете тогда сидел фронтовик Мудреных Ефим, вернувшийся с германской войны на деревяшке.
- Ну? - спросил Ефим хриплым от самосада голосом.
- А я без мяса сижу.
Ефим притолок коричневым пальцем табак в трубке и опять спросил:
- Ну?
- Да ведь у нас теперь твоё-моё, - пояснила Манефа. - Пиши бумажку, раз ты совецка власть, - пущай он мне мяса отрубит.
- Ты, Огольцова, - сказал Ефим невпопад, - когда самогоном торговать бросишь? Смотри, приравняем к злостному классовому элементу - только ногами сбрякаешь!
Так тётка Манефа дармового мяса и не получила.
Что же касается семейства Гришкиных, то им происшествие на заимке сначала вроде бы пошло на пользу. К предпоследней дочери деда Дементия Нюрке посватался неожиданно Лёнька Меновщиков. Дед Дементий, правда, засомневался. Жене и девкам он сразу сказал:
- Не будет с этого добра. Не будет добра, говорю - что вы, кобылы, завзбрыкивали!
Дело в том, что Ленька Меновщиков в прошлом году для смеху погулял маленько с некрасивой Нюркой, а потом испортил ее и бросил. Григорий грозился после этого зарезать его, но здоровенный Ленька только похохатывал и бесстрашно ходил по деревне, заломив шапку. Деду же Дементию вышли большие хлопоты. Раза четыре, наверное, Гришкиным мазали ворота дегтем, и дед по утрам, на глазах у всей улицы, отскабливал его японским тесаком.
А теперь Ленька сватался. Говорили, будто мать его, узнав, что Гришкины ребята чуть не до беспамятства засекли Игната Кургуза, на коленях стояла перед дураком Ленькой - уговаривала взять Нюрку замуж.
Потому дел Дементий и сомневался.
Но в доме поднялся страшный бой, Нюрка засобиралась топиться - дед плюнул и согласился.
И тут опять впутался в события черный кобель.
Меновщиковы готовились к свадьбе - лепили пельмени. Лепили всем семейством: и мужики, и бабы, и ребятишки - пельменей требовалось много. Не лепил только дед Леньки, глава семейства, Матвей Куприянович Меновщиков. Его, из уважения, освободили от мелкой работы. Дед поэтому носил противни с готовыми уже пельменями в сарай - выбрасывал их, как говорится, на мороз, чтобы они маленько схватились.
Матвей Куприянович унес семнадцать противней по двести штук на каждом, а с восемнадцатым спросил себе лучину - побоялся в потемках передавить отнесенные раньше пельмени. В дверях сарая дед зажег лучину и поднял ее над головой. Изумленному взгляду его представился ряд очищенных под метелку противней. А в дальнем углу сарая, вывалив язык, сидел обожравшийся Герка. Раздувшееся от пельменей пузо его лежало на земле.
Матвей Куприянович заплакал.
Герка же тяжело разбежался по грохочущим противням, ткнул деда Матвея головой выше колен, опрокинул и скрылся.
Свадьба расстроилась. Меновщиковы мужики - Иван Матвеевич, свояк его, шурин и два старших сына - похватав что под руку попало, прибежали к сватовьям - убивать черного кобеля. Дед Дементий сидел на печи, свесив босые ноги, и Меновщиковых мужиков ничуть не испугался.
- Ну, иди, - сказал он Матвею. - Иди - имай его… Эх ты… Твой кобель, туды твою в мышь, девку у меня испортил - не то что пельмени. А я за ним со стежком не гонялся.
Все же воротившегося чуть свет Герку Дементий отхлестал чересседельником. Не то чтобы ему жалко стало меновщиковских пельменей. Нет. Просто он сам не одобрял пакостивших собак. К тому же деда Дементия допекли бабы. Всю ночь в его доме стоял такой рёв, что дед не выдержал, плюнул, сгреб тулуп и пошел досыпать в пригон, к лошадям. Тут ему и подвернулся Герка.
Потом дед Дементий казнил себя за несдержанность, локти кусал, да уж поздно было.
Дело в том, что на другой день ударила в Землянке и окрестностях невиданная оттепель.
Снег, какой был, растаял, побежали ручьи, речка Бурла, не успевшая встать, разбухла и выплеснулась из берегов.
Распутица отрезала в Землянке заезжего кооператора. Кооператор был молодой, но уже нервный. Он ругался и требовал сейчас занарядить ему подводу. Ефим Мудреных, костыляя на деревяшке, обошел с десяток дворов, но никого из мужиков уговорить не смог. Тогда он явился к деду Дементию и за Христа ради стал просить его увезти начальство. Дед Дементий согласился. Запряг Рыжуху, принял кооператора и поехал.
До летнего брода через Бурлу они доехали спокойно, а возле речки кооператор заволновался.
- Ты куда же правишь? - стал говорить он деду. - Давай заворачивай в объезд, через мост! Тут мы не проедем!
Дед и сам видел, что, пожалуй, не проехать. Очень уж рано уходил под воду размытый след. По травке уходил, а не по песочку, как день назад. Но какая-то непонятная лихость овладела дедом.
- Попытаем, гражданин-товарищ, - беспечно сказал он. - Гляди-ка, кобель мой уж на том берегу отряхается.
- Какой кобель?! - испуганно зашарил глазами кооператор. - Какой еще, к черту, кобель?! Чего ты мелешь?
- Да Герка вон, - показал кнутовищем дед. - Ишь ты, сукин кот! Проворный какой сделался. Почаще тебя, туды твою в мышь, чересседельником учить надо… Не бойсь, - обернулся он к седоку. - Раз кобель перебег - глядишь, и мы не утопнем.
Не доехали они и до середины реки, как вода начала заливать телегу. Кооператор вскочил в рост и двумя руками поднял к подбородку портфель с бумагами. В следующий момент вода пошла поверх телеги, и кооператор с ужасом почувствовал, как ноги его в латаных сапогах захолодели.
- Куда же ты, змей! - плаксиво закричал он и подореволюционному ткнул деда взашей. - Утопить хочешь?!
Дед Дементий молчал, вытаращив глаза и тщетно пытался удержаться за вожжи. Его сносило - сапоги скользили по телеге. Рыжуха уже плыла в оглоблях, по-собачьи вытянув шею, фыркая и захлебываясь.
…На берег дед выбрался один - без лошади, телеги и седока. Огляделся. Сизая вздувшаяся река была пустынна. Только на противоположном берегу - у деда даже сердце ёкнуло - как ни в чем не бывало сидел черный кобель Герка.
Кооператора вынесло течением на Ерофееву отмель, слава богу, живого. Кобыла же с телегой безвозвратно ушла на дно.
Сам дед Дементий заявился домой мокрый до нитки, аж с бороды у него текло. И такие дикие у него были глаза, что домашние, от греха подальше, не стали деда пока ни о чем расспрашивать.
Герка прибежал только ночью. Прибежал и завыл.
Дед Дементий лежал на печи под тулупом, слушал мот жуткий вой, и брала деда оторопь.
Потом он все же поднялся, обул для бесшумности пимы, снял с гвоздя берданку и крадучись вышел.
Серая ночь стояла на дворе. Серой была подветрившая земля, серым казалось небо. На сером заборе покошачьи сидел страшный кобель Герка и, задрав морду, выл.
"Господи, благослови - туды твою в мышь!" - мысленно сказал дед Дементий, быстро приложился и спустил курок. Верная берданка первый раз за все время дала осечку. Дед замер. Теперь, чтобы открыть затвор и перезарядить ружье, надо было долго разматывать веревочку.
Черный кобель, услышав щелчок, перестал выть.
И тут на деда Дементия стало находить. Он вдруг увидел, как Герка поворотил морду и сплюнул. Цвыркнул сквозь зубы, как плюют мужики, накурившись самосаду. А потом лениво пробежал несколько шагов по забору и спрыгнул на улицу.
Дед Дементий после этого случая захворал. Прямо не слезал с печи. Лежал там, свернувшись калачиком, и поглядывал из-под тулупа нездорово блестящими глазами. Иногда только он подманивал слабым пальцем кого-нибудь из сыновей и шепотом говорил:
- Герка-то, а?
- Что, тятя? - участливо спрашивали сыновья.
- Нечистая сила! - мигал дед.
Этими днями и забрел к Гришкиным прохожий человек. Странник. Был он какой-то ненастоящий, слепленный будто: одежда простая мужицкая, а руки тонкие. Странник пил чай и сахар не прикусывал, а бросал в стакан и размешивал черенком ложки. Лицо вроде русское, а когда разговаривал, язык ломал на цыганский манер.
- От чаек дак чаек! - нахваливал он. - Кирпичный, батенька, чаек - сразу видно. Кирпичный я люблю. Вот малиновый мне на дух не надо.
Бабка Пелагея не утерпела и сказала:
- Да ведь ты малиновый пьешь.
- Ну?! - удивился странник. - А скажи ты - ну как кирпичный!
Потом странник вышел на двор покурить и соблазнился Геркой.
- На что тебе такая собака, отец? - пристал он к деду. - Жрет, небось, побольше лошади?
- Жрет, - сознался дед Дементий. - Не токмо свое, чужое жрет.
- Рискуешь ты с ним, отец, - пугал деда странник. - Ох, рискуешь! Вот спросят тебя товарищи: зачем такого тигра держишь, а? Кого им травить собираешься?
- Рыскую, - согласился дед. - А то как же.
- А ты продай его мне. Я хорошие деньги заплачу.
- Поймаешь - бери за так, - ответил дед.
- Зачем его ловить, - сказал прохожий. - Ловить мы его не будем. - И с этими словами он смело пошел на черного кобеля.
И тут случилось удивительное: Герка заюлил хвостом, лег на пузо и сам пополз к ногам странника.
Так они и ушли со двора: впереди этот чертов цыган, а за ним - стелющийся по земле черный кобель.
В деревне после решили: черный кобель был нечистый. Это, мол, он часа своего ждал - когда за ним оттуда пришлют. Вот и прислали. Еще потому так твердо решили, что странник, пока шел улицей, все словно бы приплясывал и бормотал чего-то себе под нос - видать, заговор.
…Что бормотал странник, знали только ребятишки, бежавшие рядом.
- А, батенька мой! - повторял он, совсем уж дурашливо ломая язык. - Это сколько же мохнашек получится! Мохнашек-то сколько, батенька мой…
Как Гришка ходил на войну и что из этого вышло
Сбивать землянских мужиков в партизаны приехал учитель из Бугров - неулыбчивый головастый человек, с большой лысиной и в очках, закадычный приятель поповского племяша Вякина.
Землянские на агитацию приезжего поддались легко. Кой-чего они про это дело знали. Слух прошел, что мужики из соседней деревни Тиуновки "партизанили" уже в городе. Прожили там три недели и катались будто бы как сыр в масле: лошадей кормили, как на убой, сами не просыхали с утра до вечера, брали в лапках любой товар задаром, бархат на портянки рвали да ещё домой разного добра понавезли.
Первым прислал к учителю своих сыновей - двух крепких звероватых мужиков - Анплей Степанович. Сыновья были снаряжены с кержацкой основательностью. Под ними играли сытые кони в седлах, на самих была крепкая одежда, а за спинами - по новенькому карабину.
По первым двум добровольцам стали равнять и остальных. Кого попало в отряд не брали. Записывали тех, кто на коне, мало-мальски прикрыт и с оружием: с ружьем ли, с шашкой или пикой. Войско должно было глядеться по-боевому, а не рванью и голью.
Учитель, видя, что дело ладится, повеселел. И хотя он по-прежнему не улыбался, но время от времени с довольным видом поглаживал свою необъятную лысину - сразу двумя руками. Правда, маленько досаждал ему плотник Василий Комар. Несколько раз он подкарауливал учителя, хватал за рукав и начинал запальчиво критиковать его программу. Василий в деревне числился большевиком. Приехал он сюда совсем недавно и ехал не один - вез откуда-то из-под Тулы готовую коммуну. Но в пути переселенцев покосил тиф, доехало только пять поредевших семейств, ютились они пока по землянкам и баням у добрых людей, все поголовно батрачили и трудно, с натугой строились.
Худой бритый Василий крутил руками, наскакивал на учителя, кашлял, тонко кричал. Учитель слушал, наклонив голову, а потом терпеливо объяснял:
- Вы местных условий не знаете. Здесь мы должны опираться на крепкого мужика.
Тогда Василий, плюнув в сердцах, бежал к Ефиму Мудреных - требовать, чтобы тот вмешался в ход событий.
Мудреных, однако, тоже его не поддерживал.
- Ты, Василий, грамотный шибко, - говорил Ефим. - И тебе грамота глаза застит. Этого головастого нам не переучить. Может, его Колчак переучит, да и то вряд ли. Так что не крутись ты возле него - не трать характер. Лучше за туляками своими гляди - чтоб им какая моча в голову не стукнула.
Надумал податься в отряд к учителю и старший сын деда Дементия Григорий. Он пришел к отцу и, уставив в угол единственный свой волчий глаз, сказал:
- Дай коня.
- Ты кого, туды твою в мышь, спрашиваешь? - ощерился дед Дементий. - Меня или, может, вон печку?
Дело в том, что Григорий никогда никого не звал по-людски: ни отца, ни мать, ни жену, ни соседей. Вместо имен он обходился такими словами, как "эй", "гляди", "слухай", "держи", "цыц", "подай". С детьми родными он вовсе не разговаривал. А если какой-нибудь из них, замешкавшись, попадался отцу на дороге, Григорий молча перепоясывал его кнутовищем и брезгливо плевал в сторону. Дед Дементий никак не мог привыкнуть к этой собачьей манере сына и всякий раз обижался.
- Тебя, кого еще, - покривился Григорий.
- Своих полон двор, - напомнил дед.
Своих коней у Григория было действительно побольше, чем у отца. Но выбирал он их не по стати, не по красоте и росту, а по какой-то одному ему видимой нутряной жиле - чтобы пусть неказисты были, но тянули бы и хрипели, как хозяин, - до упаду. И в этом смысле деда Дементия, при среднем достатке державшего лучшего в деревне жеребца, Григорий не одобрял. Зачем, дескать, мужику такой конь? Разве только - заложить его в санки да поехать для форсу под окнами Анплея Степановича или страстного лошадника кона Гапкина.
Теперь же Григорий просил у отца коня, чтобы не ударить в грязь лицом перед сынами Анплея Степаныча и другими богатыми мужиками. И даже соглашался оставить в залог двух чалых кобыл, которые славились тем, что, как верблюды, могли по трое суток обходиться без корма и выдергивали любой воз из какой хочешь грязи.
Отторговав жеребца, Гришка потребовал также и берданку.
- Не дам, - твердо сказал дед Дементий. - Ну тебя к черту. Отстрелишь последний глаз - а мне грех на душу. Ты, небось, туды твою в мышь, не знаешь, с какого конца она заряжается.
Вместо берданки дед Дементий выдал Григорию старый японский тесак, настолько тупой, что им, пожалуй, даже курицу зарубить было невозможно. Тем не менее дед сильно переживал, долго в ту ночь не мог заснуть, всё ворочался и думал: "Заколется, сукин сын! Пустит детей по миру".
К концу четвертого дня отряд сформировали. Мужики по этому случаю напились самогонки, дотемна скакали по деревне, размахивали шашками и палили из ружей.
Григорию палить было не из чего, но всеобщая стрельба так его накалила, что он слез с копя и остервенело принялся рубить тесаком чей-то плетень. И рубил до тех пор, пока тут же, у плетня, не повалился и не заснул.
В этот вечер отряд понес и первую потерю. Здоровенный хохол Охрим Задняулица залез на качели, не убранные с пасхи, и со страшной силой раскачался.
- Упаду! - дурашливо кричал он. - Упаду!
А потом, и правда, упал, ударился грудью о стылую землю и убился насмерть.
Утром отрядники кое-как собрались, пошумели, порядили и выработали решение: всем ехать в город, чтобы там, на месте, перевстреть Колчака. План у них был такой: они, значит, внезапно захватывают станцию; отвинчивают рельсу и ждут; и как только поезд с Колчаком останавливается или - еще лучше - слетает с катушек - тут же атакуют его всеми наличными силами.
Историю этой боевой операции в Землянке помнят до сих пор.
Отряд учителя из Бугров был разбит наголову в первой же схватке. В чем-то командир допустил промашку. Возможно, зря он не послушал Василия Комара, критиковавшего его программу опоры на крепкого мужика. Возможно… Но безусловно, что главную стратегическую ошибку учитель совершил днем, когда отряд останавливался в Буграх. А именно: учитель не позволил мужикам опохмелиться. Он, как сам непьющий, не мог, конечно, знать, что если человека, который, допустим, с перепоя, вовремя не подремонтировать, то он к вечеру начнет каждого пенька бояться. Это его и подкосило.
Словом, когда глубокой ночью отряд скрытным порядком подступил к станции, у многих штаны уже промокли от холодного пота. Правда, маленько их ободрили разведчики, которых учитель высылал вперед. Разведчики вернулись и доложили, что рельсы, дескать, лежат свободно, никем не охраняются и отвинтить любую из них - пустое дело. Только, если, мол, оттаскивать в сторону - надо навалиться всем гуртом. Рельса, по всему видать, тяжелая - вдвоем или даже вчетвером её не спихнешь.
Тогда они двинулись вперед уже смелее. Передние успели даже пососкакивать с лошадей, стали шарить по земле - искать что-нибудь подходящее, чем можно подковырнуть рельсу.
В этот момент раздался выстрел…
Потом уцелевшие доказывали, что по ним ударили из орудия. Однако хорошо известно, что в описываемое время крупных воинских частей в городе не было. Тем более, не было артиллерии. Скорее всего это стрельнул с перепугу станционный сторож.
Задние, решив, что угодили в засаду, поворотили коней.
Передние увидели, что их бросают, и тоже кинулись в седла.
Дальше произошло уж совсем обидное недоразумение. Передние (бывшие задние) обнаружили вдруг за спиной погоню. Гнавшиеся за ними конники кричали: "Стой!.. Куда!.. Назад!.." - и матерно ругались.
Началась невиданная скачка.
Всего пробежали они этой ночью на взмыленных конях восемнадцать верст. И, наверное, скакали бы дальше, да под утро на пути им попалось озеро Тополье. Вот в это озеро, задернутое первым ледком и припорошенное снегом, они с разгону и залетели. И стали в нем тонуть. Многие потонули сами, а многие утопили коней. В том числе утопил отцовского жеребца и Григорий.
Бугровский учитель, как более выдержанный и скакавший все восемнадцать верст последним, наблюдал гибель своего войска с берега. Бил он себя кулаком по лысой голове и горько каялся.
А через неделю в Землянку заявился карательный отряд. Привел его моложавый, тонкий, как девка, голубоглазый офицерик. Офицер велел согнать ему на площадь стариков и стал требовать выдачи зачинщиков. Сам он, на рысьих ногах, расхаживал внутри образовавшегося круга и, для устрашения, видать, вертел сабелькой. И чем больше вертел, тем больше глаза его светлели, заволакивались белесым дымком.
- Ну! - резко кричал офицер. - Называй зачинщиков!.. Ну!
Старики, потупив бороды, молчали.
Случайно в круг забежала чья-то шалавая собака. Офицер, почти не глядя, махнул саблей и рассек ее пополам. Удар был такой скорый, что собака еще сажени полторы протрусила целая и только потом распалась на две части.
Но даже этот наглядный пример стариков не поколебал. Зачинщиков они не назвали.
Выдал зачинщиков поп Гапкин. Переписал их всех по именам и отнес бумагу карателям.