Довоенная Одесса…
Редко можно встретить такое точное описание столкновений простого советского человека - не интеллектуала, не аристократа, не буржуа и не инакомыслящего - со скрытым террором и повседневным страхом. Бывшие партизаны и бывшие мелкие торговцы, евреи и православные, оппортунисты и "крикуны", герои и приспособленцы, стукачи и партаппаратчики перемешаны друг с другом в этом закрытом мирке и являют собой в миниатюре символ всей страны. Они вредят другим и себе, они обнимаются, целуются и много плачут; они подтверждают расхожее мнение, что советское общество состояло из людей, которые его вполне достойны, и что существует своеобразное соглашение между человеком, сформированным коммунистической системой, и самой системой.
""Двор" - высшее достижение выдающегося русского писателя, одно из самых фундаментальных произведений современной литературы".
Айзек Башевис Зингер
"В замечательной мере А.Львов сочетает в себе способность сострадательного проникновения в душу человека, сардонический анализ и могучее воображение".
Джоэль Кармайкл
"Аркадий Львов - явление уникальное… Почему-то о нем меньше пишут, чем о других писателях его судьбы и поколения, но, по-моему, он самый могущественный.
"Двор" - особое тому подтверждение".
Нина Берберова
"Что такое большое солнце Одессы?
Это ее литература. Отныне Вы для меня один из лучей этого светила".
Леонид Утесов
Аркадий Львов
ДВОР
КНИГА ПЕРВАЯ
I
Вечером, после работы, люди зажгли факелы, и каждый со своим учреждением шел на проспект лейтенанта Шмидта. Здесь они собирались в колонны, а потом, уже колоннами, двигались от улицы Розы Люксембург, бывшей Полицейской, в сторону площади Коммуны.
Колонны отделялись одна от другой интервалами, во главе каждой колонны было три человека - от партийной организации, от профсоюза и дирекции.
Иона Дегтярь был во главе колонны, и двое, которые шли рядом, чуть, на полшага, отставали: они были от профсоюза и дирекции. Когда колонна проходила мимо дома, где жил товарищ Дегтярь, люди у ворот радостно улыбались и толкали друг друга под локти, чтобы каждый хорошо увидел своего соседа, который самый первый в колонне, а в колонне, наверно, тысяча человек. Ефим Граник, маляр, про которого все говорили, что он в сто раз лучше и способнее любого художника, сложил ладони рупором и закричал на всю улицу:
- Ионе Овсеичу наш пламенный люмпен-пролетарский привет!
Дегтярь продолжал смотреть прямо перед собой, Граник опять сложил ладони рупором, потому что это было выше его сил - оставаться незамеченным, - но второй раз ему не дали крикнуть, и Степа Хомицкий, водопроводчик из домоуправления, объяснил вслух, какую ошибку сделал Граник: люмпен-пролетарий - это безработный, который и не ищет работу, а только хочет даром кушать и пить, а пролетарий - это рабочий человек, даже если он безработный.
- А может, я как раз хочу кушать и пить, а работать не хочу! - возразил Ефим Граник.
Все, кто был у ворот, засмеялись, потому что Фима Граник такой человек, который на самого себя может сделать поклеп, только бы не показаться дурачком и необразованным.
Колонны с факелами и портретами вождей, обрамленными красной хлопчаткой, медленно двигались вдоль Александровских садиков. Распорядители, ответственные за порядок, остуженными декабрьскими голосами подбадривали людей и взывали к их сознательности, потому что сзади были еще тысячи и тысячи других, которые тоже хотели идти, а не топтаться на одном месте.
Ефим Граник неожиданно побежал вперед и опять закричал:
- Ионе Овсеичу наш пламенный люмпен-пролетарский! Да здравствует Конституция!
В этот раз многие из колонны поддержали его громким ура, а потом, когда Дегтярь поднял руку вверх и воскликнул: "Да здравствует Советская Социалистическая Конституция!" - вся колонна еще громче закричала "ур-ра!"
Мадам Малая, уполномоченная Осоавиахима по дому, сказала, что Фима таки добился своего, и объяснила причины его успеха:
- Все сейчас имеют на душе то, что он имеет.
Когда Граник вернулся к воротам, каждый хотел ему лично сказать теплое слово, чтобы это слово он заметил и ответил, как люди из колонны ответили на его слова.
- Фима, - вышла вперед всех мадам Малая, - из тебя может получиться неплохой оратор.
Ефим улыбнулся, как человек, который умеет понимать преувеличение, и решительно заявил, что оратор из него получиться не может: во-первых, он недостаточно подкованный, а во-вторых, у него не хватает усидчивости, чтобы прочитать все, что написали наши вожди.
- Это он правильно сказал, - подтвердила мадам Малая и добавила, что, кроме усидчивости, нужны еще крепкие мозги и золотая голова.
На эти слова Степа Хомицкий заметил, что у Граника золотые руки и не обязательно каждому иметь золотую голову: мозги в плуг не запряжешь, сортиры не почистишь, для этого руки надо приложить.
Все, кто стоял у ворот, в том числе мадам Малая, засмеялись, а Ефим Граник крепко, по-рабочему, пожал руку Степе и каждого попросил персонально, чтобы Степе в рот палец не клали.
Колонны шли уже около часа, люди вслух восторгались, какая она большая, наша Одесса, и как много в ней населения. Степан сказал, что раньше, до революции, она была на третьем месте, после Петербурга и Москвы, а теперь на пятом - после Киева и Харькова.
Что же ты хочешь, - возразила мадам Малая, - чтобы и столице было меньше жильцов, чем у нас.
Степа сказал, напрасно мадам Малая волнуется, его вполне устраивает теперешнее состояние, а насчет жителей он привел цифры просто так.
- Но Харьков не столица, - вставил свое слово Граник. - Киев, да, столица, но при чем здесь Харьков?
- Что значит при чем? - удивилась Малая. - Еще два года назад столица была в Харькове, и товарищ Петровский сидел в Харькове, а он спрашивает, при чем здесь Харьков!
- Два года назад! - парировал Ефим. - А еще раньше в России был царь, а в Германии был кайзер, а в Австро-Венгрии был Франц-Иосиф - так что из этого!
Степа Хомицкий махнул рукой, а мадам Малая сказала, что у Фимочки в голове целый бардак и пусть Степа там немного почистит. На другого человека можно было бы обидеться за такие слова, но на мадам Малую никто во дворе не обижался, потому что она родилась в этом доме, кроме того, у нее был сын, который кончал в Москве на авиационного инженера, а до этого был летчиком и каждый год приезжал в отпуск к своей маме.
- Мадам Малая, - Граник прищурил глаз, как будто прицеливался из винтовки, - если у меня в голове то, что вы сказали, так Степу туда пускать не надо, потому что своим инструментом он сделает еще хуже.
Намеки на Степин инструмент всегда вызывали смех, но в этот раз получилось до того метко, что все хохотали, как будто друг у друга шарили под мышками, и ни один не хотел остановиться первый.
Колонны продолжали двигаться, никто не мог сказать, когда пройдет последняя, и хотя у людей, которые стояли у ворот, был дома непочатый край работы, они оставались здесь и смотрели, чтобы потом не надо было спрашивать у других и досадовать на себя за собственную глупость. Мадам Малая очень правильно объяснила, что не каждый день принимают новую Конституцию, тем более Конституцию, которую сам лично написал и подписал товарищ Сталин. Она ничего не говорила про Восьмой Чрезвычайный съезд Советов и про доклад товарища Сталина, но говорить об этом не надо было, говорить об этом было все равно, что сообщить пассажиру, который взял билет и сел на пароход: "Товарищ, вы купили билет и сели на пароход".
Про Восьмой Чрезвычайный съезд Советов, доклад товарища Сталина и новую Конституцию, по которой каждый, кто достиг восемнадцати лет, получал право голоса, знали все, и дети во дворе кричали мадам Орловой и старику Киселису: "Лишенцы, получайте обратно право голоса!" Мадам Орлова, очень толстая, застенчивая женщина, говорила детям ласковые слова и благодарила их, а старик Киселис замахивался палкой и называл детей сволочью и байстрюками. Многие держались того мнения, что напрасно таким, как старик Киселис, который при царе Николае держал свою лавку, дали право голоса: все равно он не исправится до самой могилы. Но другие, наоборот, именно потому, что он уже очень старый, а советская власть делается все сильнее и сильнее, полностью одобряли статью новой Конституции насчет всеобщего избирательного права. Степа Хомицкий добавлял еще, что, в конце концов, старик Киселис не выбирал себе папу и маму, так зачем шпынять его до гроба происхождением. Этот Степин довод мог бы вызвать только смех - про человека, который уже одной ногой в гробу, странно слышать, что во всем виноваты его папа и мама, - но, с другой стороны, это было совсем не так смешно.
- Степа, - удивлялась мадам Малая, - ты прошел с Котовским всю гражданскую войну, так неужели ты забыл, что белые не спрашивали, кто были твои папа и мама.
На это Степа возражал, что как раз беляки очень интересовались соцпроисхождением, а мадам Малая тут же ловила его и еще больше удивлялась:
- Интересовались, да, но для чего? Я тебе скажу, для чего: чтобы поставить к стенке, а не для того, чтобы дать тебе право голоса, потому что ты не выбирал себе папу и маму!
На эти слова Степа возразить уже не мог, и тогда он ссылался на теперешнее положение советской власти, которая победила на одной шестой части земного шара и не должна бояться своих врагов, как раньше, в гражданскую войну.
- Правильно, - соглашалась мадам Малая, - теперь мы можем не бояться, но, скажи мне, кто гладит по голове, когда надо дать по жопе!
Степа подтверждал, верно, нет смысла гладить по голове, когда надо дать по жопе, но все-таки не мог полностью согласиться с мадам Малой и, вместе с тем, возразить по-настоящему тоже не мог.
Было уже совсем темно, но факелы, хотя они очень чадили, давали много света, и лозунги, которые держали высоко над колоннами, можно было свободно прочитать. Правда, их можно было и не читать, потому что колонны через каждые две-три минуты, сначала одним голосом, потом сразу сотнями, выкрикивали эти лозунги и обязательно заканчивали их могучим ура. Больше всего лозунгов было про Конституцию и вождей, а когда несли карикатуру на генерала Франко, Гитлера или Муссолини, кричали: "Да здравствует республиканская Испания! Смерть фашистским мятежникам! Долой мировой империализм! Долой буржуазию!"
- Слышишь, - сказала мадам Малая Степе. - Долой буржуазию! Это про твоего Киселиса.
Степа молчал, но по лицу было видно, что ему не нравится знак равенства, который мадам Малая ставит между мировой буржуазией и стариком Киселисом.
- Клава Ивановна, - неожиданно вмешался Граник, - конечно, за политграмоту поставить мне отлично - это чересчур, но насчет старика Киселиса я на все сто процентов поддерживаю Степу. Да, Киселис до революции был паразит и пил из народа кровь, никто не спорит, но то, что он не мог бы поднять на живого человека ружье и выстрелить, - за это я ручаюсь головой.
- Он ручается головой! - возмутилась мадам Малая. - Но все же знают, что у тебя руки золотые, а голова у тебя не из чистого золота.
Люди рассмеялись, Ефим вместе с ними и чистосердечно признал, что по части политики коммерсант из него плохой, не то что Дегтярь.
- Ефим, - нахмурилась мадам Малая, - надо помнить, где шутка, а где всерьез. Я вижу, у тебя не только с головой, у тебя с зубами тоже неважно.
Ефим удивился: с зубами?
- С зубами, - подтвердил Степан. - Нема где языку держаться.
- О! - сделала пальцем мадам Малая.
Одни засмеялись, другие молчали, Ефим, чтобы выйти из щекотливого положения, дал честное благородное слово каждый день чистить зубы и содержать их в полной боевой готовности.
- Вот это другой разговор, - одобрила мадам Малая. - И я прошу тебя: не заставляй меня каждый день скакать за тобой на третий этаж, когда надо идти в красный уголок. Дегтярь уже два раза спрашивал, почему тебя не видно на занятии.
- Вы же знаете, - пожал плечами Ефим. - Я ищу работу.
- Это не довод, - ответила мадам Малая. - Во-первых, вечером все конторы закрыты, во-вторых, пока ты не на производстве, заходить в красный уголок надо без напоминания. На фельдъегеря нам средства не отпущены. А то, что тебе не очень удобно сидеть среди домохозяек и стариков, это твое личное дело: не надо летать с одной работы на другую.
В общем, мадам Малая рассуждала справедливо: насчет Граника все знали, что он известный летун и на одной работе, хорошо, если полгода держится. Но, с другой стороны, никакого злого умысла в этом не было - просто у человека такой характер, что он не может долго на одном месте сидеть.
Когда прошла последняя колонна с факелами и на проспекте лейтенанта Шмидта остались случайные прохожие, мадам Малая велела Ефиму зайти с ней в красный уголок и написать объявление про завтрашнее собрание всех жильцов, и работающих, и неработающих, клуб пекарей дал свое помещение: собрание будет совместно с общественностью. Пусть дети тоже придут.
Граник сказал, он напишет объявление дома - там у него бумага, краски, кисти, и, вообще, он привык работать дома, - но мадам Малая категорически заявила: нет, пусть лучше будет на плохой бумаге и чернилами, а не красками, по объявление нужно повесить уже сейчас, чтобы никто потом не говорил, будто слишком поздно повесили и не успел прочитать.
В этот раз Граник согласился, что Клава Ивановна правильно смотрит на дело, но тут же выдвинул новую причину - насчет своей профессиональной чести, которая не позволяет ему написать такое важное объявление как-нибудь, тяп-ляп.
- Хорошо, - пошла на уступку Клава Ивановна, - ты будешь писать дома, но мы зайдем вместе, и я буду стоять у тебя над головой, пока ты не закончишь.
Граник задумался, подыскивая новые причины, но найти не удалось, и в конце концов вынужден был согласиться: ладно, пусть мадам Малая стоит над головой, сколько захочется.
Со своей Соней и двумя детьми, Оськой и Хилькой, Ефим занимал огромную, чуть не двадцать метров, комнату. Кроме того, была еще передняя, тоже не меньше пяти метров. Передняя вполне могла служить кухней, но маляр есть маляр, и все углы были так заставлены ведрами и банками, что нормальному человеку пройти негде было, а про кухню вообще не могло быть речи.
В комнате, где помимо кровати, стояли еще топчан, четыре стула и обеденный стол, тоже негде было повернуться: оба подоконника и пол, не говоря уже про стол и стулья, были заложены красками, бумагой и стеклянными табличками. На табличках были написаны бронзой разные фамилии, инициалы и указания, сколько раз звонить. Мадам Малая взяла в руки табличку и спросила:
- От кого у тебя эти заказы? От частников?
- Почему частников? - спросил в ответ Ефим. - Просто люди хотят иметь у себя на дверях фамилию, чтобы знали, кто здесь живет.
- Нашел дурочку! - вскинулась мадам Малая. - Я тебя не спрашиваю, для чего людям таблички, я тебя спрашиваю, эти заказы ты оформил через контору, как временный надомник, или получил от частных лиц?
- Когда человек просит меня, - улыбнулся Граник, - чтобы я написал ему его фамилию, зачем спрашивать паспорт. Он хочет такую фамилию - напишем такую, он хочет, чтобы ему один раз звонили, напишем один, он хочет, чтобы ему сто раз звонили, напишем сто.
- Послушай, - совсем потеряла терпение Клава Ивановна, - ты получаешь деньги за эти таблички? Или ты делаешь их за спасибо и красивые глаза? Отвечай прямо.
- Что значит прямо? - опять улыбнулся Граник. - Если человек хочет меня поблагодарить за какой-нибудь пустячок, допустим, табличку, я же не жлоб, чтобы плюнуть ему в лицо и сказать: заберите свои грязные руки и свои грязные деньги. Во-первых, это не доллары, а наши советские деньги и на них нарисован рабочий, во-вторых…
- Во-вторых, - топнула ногой мадам Малая, - перестань делаться идиотом и отвечай русским языком: ты сказал финотделу, что берешь частные заказы, или не сказал?
- Сказал не сказал, - пожал плечами Ефим, - какое это имеет значение? Если финотделу надо знать, он знает, а если он не знает, значит, ему неинтересно. Зачем же я буду морочить ему голову?
- О, - воскликнула мадам Малая, - наконец, он ответил по-человечески, что финотдел про его коммерции с частниками ничего не знает.
- Одну минуточку, - удивился Ефим, - кто вам говорил, что финотдел ничего не знает? Я лично говорил, что если финотдел не знает, так ему неинтересно, а если ему интересно, так он все знает. В прошлую декаду ко мне заходил человек и пересчитал все таблички. Потом он взял палку и простукал весь пол и стены. Я сказал ему: зачем стукать? Давайте просто отдерем. Не волнуйтесь, ответил он, надо будет - отдерем. Я принес топор и сказал: нате, рубите. Он весь закипел, забулькал, как известь на воду, и отскочил к дверям: Хаим, ты у меня кровью срать будешь! В паспорте я - Хаим.
- Фима, - хлопнула в ладони мадам Малая, - что у тебя за дурацкая манера крутить-вертеть, а не отвечать на вопрос сразу! Твоя покойная мать была работящая женщина, твой папа был ремесленник, каких теперь мало, и никто не мог сказать про них плохого слова, а ты, как ветер в поле: туда подул, сюда подул и, вообще, живешь себе так, вроде советская власть уже на всей земле. А у нас еще, дай бог тебе столько копеек, сколько врагов внутри, не говоря уже про окружение. Мне шестой десяток, я хорошо помню, что такое старый режим. Мой Борис Давидович в девятнадцатом году потерял левую руку и полноги, а в тридцатом мне привезли его на санках из Цебрикова от немцев-колонистов, которые были за советскую власть, но без колхозов и без коллективизации. Ефим, я тебя спрашиваю, как родная мать: неужели у тебя в голове такой гармидер, что ты не можешь жить нормально?
- Клава Ивановна, - Ефим приложил обе руки к сердцу, - клянусь детьми, даю вам честное благородное слово…
- Фима, - перебила мадам Малая. - Неужели ты не можешь жить, как все, чтобы никто не показывал на тебя пальцем, а говорили про тебя только хорошее: "Берите пример с Ефима Граника!"
- Клава Ивановна, - прошептал Граник, - честное благородное слово…
- Ладно, - махнула рукой мадам Малая, - давай пиши объявление, а то люди уже с работы идут.
Буквы располагались одна за другой такие нарядные, такие красивые, как будто выводили их не человеческие пальцы, а какая-то особенная машина. Клава Ивановна не удержалась и ахнула от восторга: "Ах, Фима, какие у тебя золотые руки!" - но тут же, чтобы чересчур не перехвалить, перевела разговор на другое, про жену и детей, и спросила, почему так поздно их нет дома.
- Почему их нет дома? - Ефим развел руками. - Соня говорила, что она собирается сегодня в синагогу.
- Ну, а дети? - поинтересовалась мадам Малая.
- Детей она взяла с собой. Но они не заходят внутрь, они остаются на улице и ждут.