Ятчолю было важнее всего убедить в этом отца Кайти- Уквугэ. Именно он скажет Пойгину о решении всех стариков стойбища. Да, мол, так порешили старики, а не он, Ятчоль. И если Пойгин действительно белый шаман, которому дороже всего не собственная судьба, а судьба ближних, - он должен исполнить повеление стариков. Именно на это надо упирать. Если Пойгин не согласится- станет ясно, что он не белый шаман, если согласится - Ятчоль избавится от его досаждающего соседства.
Уквугэ долго думал, как ему поступить. Да, он слишком много был должен Ятчолю, к тому же не исчезла у него глухая обида на Пойгина, который увел в свое время его дочь, сделал своей женой без всякого на то разрешения ее родителей.
- Я скажу ему о решении стариков, - наконец объявил он Ятчолю. - Пусть уходит один. А дочь будет жить в моем очаге.
- Ты мудро решил, старик. Не отдавай Кайти Пойгину, - сказал Ятчоль и подумал: "Быть ей второй моей женой".
Но Кайти не согласилась оставить Пойгина. Уквугэ долго смотрел в ее печальное и непреклонное лицо и сказал:
- Можешь уходить с ним, как ушла тогда, когда я запрещал тебе даже смотреть на него.
Пойгин ушел из стойбища Лисий хвост в тундру, ушел белый шаман, не желая, чтобы над ближними висело проклятье его оскверненного очага. Ушла с ним и Кайти. Русский долго с тоской смотрел им вслед. Что-то необъяснимо дорогое было Степану Степановичу в этих людях, и если бы он знал чукотский язык - все могло бы кончиться, как ему думалось, совсем по-другому.
"Надо, надо учить язык, - убеждал себя Чугунов. - Поеду за двести километров на культбазу, там мне помогут".
Вечером Степан Степанович опять собрал все стойбище в фактории. На сей раз он был задумчивым и очень серьезным.
- Ната палалайка, париня ната! - весело воскликнул Ятчоль, желая отпраздновать победу над Пойгином.
- Балалайка - это, конечно, хорошо, - в глубокой задумчивости ответил ему Степан Степанович. - Но с балалаечкой я далеко не уеду. Нужны вещи куда посерьезнее…
Окинув Ятчоля угрюмо-насмешливым взглядом, Чугунов вытащил из-за прилавка огромные буквы, которые он сам нарисовал на квадратных картонках, и сказал:
- Грамоте я вас, может, и не обучу. Это сделают учителя, которые скоро приедут в ваше стойбище. Но вот писать свое имя… этому я вас научу…
И опять ветер невзгод погнал Пойгина и Кайти в глубокую тундру у отрогов Анадырского хребта, куда уходили от советских порядков самые богатые оленеводы, шаманы. Оказался там и Рырка. Со злорадством встретил он Пойгина:
- Ну что, далеко ли ты от меня убежал?
- Я не к тебе вернулся, - ответил Пойгин, угрюмо разглядывая других богатеев, собравшихся в стойбище Эттыкая - Собачки.
- Не говори ему обидных слов, - миролюбиво посоветовал Эттыкай Рырке. - Все мы здесь беглецы, надо ли нам ссориться?
Эттыкай был маленьким невзрачным старичком, с голоском тоненьким, как у женщины. Но он был богат, очень богат. Пойгин знал, что, хотя у Эттыкая и была жена, всю женскую работу по хозяйству делал мужчина, которого звали Гатле - Птица. Высокий, нескладный, он ходил в женской одежде, заплетал волосы по-женски в длинные косы. Жил он в голоде и холоде, почти не бывая в пологе яранги. Пойгин знал этого несчастного человека и раньше, глубоко ему сочувствовал и никак не мог понять: почему он не снимет керкер, не обрежет косы и не уйдет как можно дальше от мучителя "мужа", которому просто нужен был раб.
Эттыкай установил в своей огромной яранге второй маленький полог, поселил в него Пойгина и Кайти.
Пойгин начал пасти стадо Эттыкая, радуясь тому, что никто не преследует Кайти. Мало того, старуха Эттыкая, никогда не имевшая детей, кажется, приняла ее, как родную дочь. У старухи было смешное имя - Мумкыль - Пуговица. Всегда с добродушной улыбкой на сухоньком лице, она была, однако, очень жестокой с пастухами, их женами, издевалась над Гатле, заставляя его выполнять всю тяжелую женскую работу по очагу, да и мужскую тоже.
Рырка кочевал где-то рядом, часто приезжал к Эттыкаю. Почти каждый день приезжали другие богатеи, несколько шаманов, один из них черный шаман, издавна поклонявшийся луне, - Вапыскат - Болячка; был он весь в часоточных болячках, часто мигал красными веками, обезображенными Трахомой. Разъедаемый чесоточным зудом, он ненавидел все мироздание и, если бы на то была его сила, кажется, сдвинул бы с места даже Элькэп-енэр.
Долгое время самые главные люди тундры не посвящали в свои разговоры Пойгина, держали его на расстоянии от себя, как и всех пастухов-батраков, но вот однажды Мумкыль сказала ему:
- Войди в полог. Тебя приглашают.
Пойгин забрался в полог. Тут было душно от десятка выпитых чайников чаю, от неугасающих курительных трубок. Как и полагалось неименитому гостю, Пойгин сел в углу, у самого входа.
Ему дали чашку с чаем, потом кусок мяса. Пока никто к нему не обращался, просто разрешили слушать, о чем тут идет речь. Больше всех говорил Вапыскат, время от времени нещадно раздирая свое тело ногтями.
- У Моржового мыса русские построили огромное вместилище для людей - культпач называется. На самом верху на палке прикрепили кусок красной ткани.
- Ка кумэй! - изумился Рырка. - А еще говорят, что внутри этого вместилища для людей нет ни одной шкуры, всюду дерево, как войдешь - все бока пообиваешь.
- Бока - это еще бы совсем не беда, - продолжал Вапыскат, унимая кашель от глубокой затяжки из трубки, предложенной Эттыкаем. - В культпач людям мозги отбивают!
- Ка кумэй! - еще более потрясенно изумился Рырка. - Бьют по голове?! Чем бьют? Камнем, железом, кулаками?
- Словами бьют, - терпеливо выждав, когда умолкнет Рырка, пояснил Вапыскат.
Наступило глубокое молчание. Почувствовав, какое произвел впечатление, Вапыскат зло засмеялся:
- Тебе, Рырка, и скалой из головы мозги не вышибить. Но есть такие особые слова. Русские знают эти слова. На детей они очень действуют. Собрали русские в культпач детей, усадили за какие-то деревянные ящики и заставляют слушать эти страшные слова. Русский говорит, и все должны слушать. Даже пошевелиться не смей.
- Ну как же так, а если вошь тебя укусит? - спросил Рырка. - Или вот как тебя, Вапыскат, болячки донимают, если почесаться надо?
- Все равно сиди и не шевелись! - сделав страшное лицо, ответил Вапыскат. - Дышать и то надо совсем тихо. Слова особые через уши в мозг проникают. И дети наши разговор русских постепенно начинают понимать и, что еще страшнее, постигают язык немоговорящих вестей.
- Это еще что такое? - спросил Эттыкай тоненьким голоском, полным крайнего удивления и страха.
- Беда это, беда! - все более возбуждался Вапыскат, - Дети наши могут разучиться обыкновенному человеческому разговору. Язык немоговорящих вестей, разговор по бумаге, сделает их совсем немыми, возможно, даже глухими. Не нужен им будет ни язык, ни уши.
- Ка кумэй! - заревел Рырка густым, простуженным басом.
- Русские делают наших детей ненавидящими своих родителей. Вот почему я и сказал, что они не камнем, не железом, не кулаком, а словом мозги отбивают. - Вапыскат постучал себя кулаком по голове. - Дети наши начинают жить совсем другими обычаями, одеваются в чужую одежду. Девочек заставляют говорить по-мужски, потому что немоговорящие вести по-женски говорить не умеют.
Тут уж и Пойгин воскликнул: "Ка кумэй!"
Это все приметили и, видимо, оценили, потому что Вапыскат протянул ему свою курительную трубку.
В этот раз у Пойгина ничего не спрашивали, ничего ему не предлагали, просто дали понять, что ему оказана честь посидеть вместе за важным разговором с самыми главными людьми тундры. Но он понимал, что все это не случайно.
Вести с морского берега по-прежнему приходили одна невероятней другой. Оказывается, начальник культпач носит огненную бороду, так что если до нее дотронуться - можно обжечься. Красный цвет для него, наверное, имеет какую-то особую таинственную силу, потому что, кроме красного куска материи на крыше, он повязал шеи некоторым детям красными повязками с узлом у горла и двумя хвостиками. Иногда он берет в руки какую-то трубу из блестящего железа, прикладывает ко рту и начинает реветь так громко, что ни одному моржу, даже келючи, так не зареветь. А дети, услышав тот рев, сломя голову бегут к высокому шесту и начинают с помощью веревки поднимать красный кусок ткани, точно такой же, какой развевается на крыше. Дети все смотрят вверх, на красную ткань, и, наверное, на них находит в это время безумие, как на тех, кто долго смотрит на луну, отчего они громко смеются, хлопают в ладоши, а иногда начинают петь. Потом выстраиваются в ровный ряд. Рыжебородый что-то им кричит, и они после каждого его крика поворачиваются то в одну, то в другую сторону, а потом ходят, глядя друг другу в затылок, четко ступая след в след.
Вапыскат уверял, что Рыжебородый и прибыл из каких-то дальних земель, чтобы в здешних детей вселить безумие. Что может быть страшнее, чем безумный человек? Как он будет пасти оленей, запрягать их, совершать перекочевки? Оленьи стада разбегутся, не будут дымиться костры яранг - придет запустение, наступит всеобщая погибель.
Пойгин питал отвращение к черному шаману, не верил ему, однако его душа начинала приходить в смятение: что, если все к тому и клонится?
Главное - люди тундры все чаще приглашали Пойгина на свои советы. Постепенно он стал понимать, что рано или поздно его заставят вступить в противоборство с пришельцами. Пойгин и сам думал, что схватки не миновать. Однако он надеялся, что будет противоборствовать своим способом, что он никогда не войдет в сговор с черным шаманом.
После одного из говорений в яранге Эттыкая Вапыскат подозвал к себе Пойгина и, оставшись с ним с глазу на глаз, спросил:
- Ну как, ты все еще считаешь себя белым шаманом?
- Да, я белый шаман, - убежденно ответил Пойгин.
- А известно ли тебе, насколько загрязнился ты там, на берегу, если старики заставили тебя унести твою ярангу в море?
- Я унес в море все. И ярангу, и все, что было в ней. Я ничего не пожалел, только бы не угрожала стойбищу беда…
- Этого мало. Люди тундры боятся тебя. Они требуют искупительную жертву.
- Какую?
Вапыскат почесался, вобрав руки в рукава кухлянки, сказал таинственно:
- Кровь твоя будет искупительной жертвой. Я должен буду при свете луны, когда обращу к ней на шесте мертвую голову белого оленя с черными ушами, отрубить тебе средний палец левой руки…
Пойгин медленно поднес руку к глазам, пошевелил пальцами, сказал нерешительно:
- При солнце дам отрубить себе палец. При луне ни за что.
- Нет, при луне! - воскликнул Вапыскат. - При луне, у мертвой головы белого оленя с черными ушами!
- При солнце! - упрямо повторил Пойгин.
Вапыскат долго смотрел на него, часто мигая красными веками, потом резко повернулся и пошел к своей упряжке.
- При луне! - выкрикнул он и помчался в свое стойбище, кочевавшее неподалеку в одном из горных распадков.
В эту ночь Пойгин не уходил пасти оленей: не его был черед. Залез в полог мрачный, неразговорчивый. Кайти осторожно спросила:
- Что-нибудь случилось?
- Нет, нет, - постарался он успокоить жену. - Позови Гатле.
- Мумкыль злится, что мы впускаем на ночь Гатле. Говорит, что его место с собаками в шатре яранги.
- Там ее место! - взорвался Пойгин. - Позови Гатле. Я не могу спокойно спать, когда он дрожит на холоде.
Гатле на зов Кайти просунул голову в полог, смущенно улыбнулся.
- Вас будут ругать за меня, - тихо сказал он и зашелся в удушающем кашле. - Мне бы только маленький кусочек мяса. Сегодня почти ничего не ел.
Пойгин мучительно поморщился, страдая за этого несчастного человека, решительно повторил:
- Лезь в полог. Если будут ругать - вместе уйдем отсюда.
- Нельзя. Убьют.
- Да, здесь это могут, - думая о чем-то другом, как бы только самому себе сказал Пойгин.
Гатле все-таки несмело забрался в полог, снова закашлялся. Приняв кусок мяса из рук Кайти, начал жадно жевать, поглядывая на чоургын, закрывающий вход в полог: боялся появления Эттыкая или Мумкыль. Тело его тряслось в ознобе.
- На, попей чаю, согрейся, - сказал Пойгин, протягивая Гатле железную кружку.
Зубы Гатле зацокали о край кружки. Измученное лицо его ничего, кроме обреченности, не выражало. Он не привык к людскому участию, слезы благодарности наполняли его печальные глаза.
- Меня еще никто здесь не принимал за человека, - скороговоркой сказал он, боясь, что кто-нибудь помешает ему выразить его боль. - Только вы напомнили мне, что я человек. Иногда мне кажется, что я должен был появиться в этом мире собакой, но случилась какая-то ошибка, и я вот пребываю здесь в человеческом облике.
- Кто тебя заставил надеть женскую одежду, отрастить косы? - спросил Пойгин.
Гатле жалко улыбнулся, развел руками:
- С детства меня стали одевать в керкер. Мой отец был пастухом у Эттыкая. Почему-то Эттыкай его очень не любил. Мы почти не ели мяса. Жили на одном рыль-кэпате. Пришла большая болезнь, многие люди в стойбище умерли, отец и мать умерли. Мне совсем стало плохо. Эттыкай сказал: ты хилый, мужчина из тебя не получится, будешь женщиной. Вот тебе керкер. Если хоть раз наденешь штаны - выгоню в тундру и скажу, чтобы никто тебя не подбирал. Холод выморозит твою кровь из жил, или волки съедят тебя. Так и живу с тех пор.
Вдруг чоургын поднялся, показалась голова Эттыкая.
- Вы опять его впустили? - тоненьким голоском, словно бы даже миролюбиво, спросил Эттыкай. - Что ж, Пойгин, если тебе нравится эта моя жена, я готов поменять ее на Кайти.
Гатле отложил в сторону недопитую кружку чая и поспешил выбраться из полога со смущенной, жалкой улыбкой. А Эттыкай забрался в полог, сел возле светильника. Кайти подала ему чашку чая.
- Ну, ну, я пошутил, - сказал Эттыкай, разглядывая удрученное лицо Пойгина. - Ты хороший пастух. Но не только хороший пастух. Ты и отважный мужчина. А потому у нас будут с тобой еще очень важные дела, - многозначительно поднял палец, - очень важные. Скоро ты поедешь к морю.
Эттыкай ушел, оставив Пойгина и Кайти в тяжелых размышлениях.
- Зачем он тебя посылает на морской берег? - тревожно спросила Кайти.
- Не знаю, - не сразу ответил Пойгин.
…На следующем совете, когда собрались все самые главные люди тундры, Эттыкай сказал Пойгину:
- Мы все много думали и пришли к такому согласию: ты нам очень нужен… Ты больше нас знаешь пришельцев. К тому же один из них осквернил твой очаг железным Ивмэнтуном и сунул в костер голову главного хранителя очага. Я думаю, ты должен ненавидеть осквернителя.
Пойгин промолчал, как бы прислушиваясь к самому себе: точно ли он ненавидит русского торгового человека?
- Так вот, мы хотим знать… думаешь ли ты простить свою обиду осквернителю?
Пойгин долго разглядывал Эттыкая отсутствующим взглядом и наконец ответил:
- Я посмотрю, как он будет жить у нас дальше. Я не могу забыть, что он честно торгующий. Никто так с нами не торговал, как торгует он.
- Ты сам ему продаешься! - вскричал доселе молчавший Вапыскат.
- Я не продаюсь ни ему, ни вам.
- Нет, ты должен выбрать… или пришельцы, или мы! - воскликнул Рырка и сначала ткнул пальцем куда-то выше головы Пойгина, затем себе в грудь. - Ты слышал, что говорит Вапыскат о Рыжебородом? Этот пришелец вселяет в наших детей безумие. Какой же ты белый шаман, если намерен прощать такое страшное зло?
- Да, я белый шаман. Я не прощаю зло. Но я должен сам убедиться в правоте слов Вапыската…
- Вот и хорошо. Ты поедешь к Рыжебородому, - сказал Эттыкай, с тревогой поглядывая на черного шамана: ему казалось, что Вапыскат опять вот-вот взорвется.
- Ты поедешь и убьешь его! - сказал Рырка, сделав движение, будто он вскидывает винчестер.
- Я ничего не делаю по чужому наказу. Если я пойму, что Рыжебородого надо убить… я сделаю это без вашего повеления.
- Хватит! Мне надоело слушать этого нищего анкалина! - вскричал Вапыскат. - Его надо выгнать из наших мест. Пусть подохнет с голода в тундре. А жену его заберу я. Мне мало уже моей старухи.
Пойгин какое-то время с негодованием смотрел на черного шамана и вдруг расхохотался:
- Тебе мало твоей старухи?
- Да, мало! Мы изгоним тебя. Ты трус. Я сам накажу Рыжебородого. Я нашлю на него порчу. Он умрет от язв, которые будут куда пострашнее, чем мои язвы.
Вапыскат считал, что какой-то другой шаман наслал на него порчу, оттого он покрылся болячками; и если до сих пор не пришла к нему смерть, то лишь потому, что он сильнее своего тайного противника и поэтому способен, несмотря ни на что, поддерживать в себе жизненную силу.
- Да, я заставлю Рыжебородого умереть в мучениях от язв. Мне нужно заполучить хоть малую часть его ногтя, хоть один волос из его бороды.
На лицах главных людей тундры было откровенное раздражение.
- Ждать, когда Рыжебородый умрет от язв, - слишком долго, - сказал Рырка. - Пусть лучше умрет побыстрее от пули Пойгина.
- Неужели вы думаете, что на такое способен этот трус? - Вапыскат ткнул пальцем в сторону Пойгина.
- Я не трус. Я завтра же поеду на морской берег и посмотрю на Рыжебородого. Я это сделаю не потому, что вы велите, а потому, что сам хочу понять, с чем он к нам пришел. И горе будет ему, если он принес зло…
- Я не верю, что Пойгин трус, он отважный мужчина, - сказал льстиво Эттыкай. - Пусть едет на берег, пусть поступает по велению собственного разума. А мы подождем…
4
К Моржовому мысу Пойгин выехал на собаках. Три перегона занял у него этот путь. Две ночи провел в снегу. Мороз, казалось, превратил в стекло даже воздух, так что при дыхании он ранил горло. Встреча утренней зари с вечерней по всему кольцу горизонта была, как всегда, быстротечной; многоцветные краски гасли в мглистой морозной дымке, едва успев возникнуть. Потом наступало время бесчисленных звезд; они смутно просматривались сквозь морозную мглу и, казалось, дрожали в ознобе от стужи.
На реках, встречавшихся в пути, дымился мглистый пар. Из выпученных стужей огромных ледяных шатров растекалась вода, затвердевавшая на морозе подобно вулканической лаве. Время от времени раздавался оглушительный грохот: это мороз взрывал в другом месте лед, образуя такой же дымящийся шатер.
По голубоватому снегу то там, то здесь тянулись узоры звериных следов. Синие горы с огромными темными клиньями теней манили к себе обманчивой близостью. На некоторых из них Пойгин смутно различал столбы каменных великанов. Что-то настороженное, тревожное чудилось Пойгину в их облике. Можно было подумать, что молчаливые великаны вышли откуда-то из-за гор, чтобы проследить за человеком, у которого так смутно на душе. Пойгин вглядывался в молчаливых великанов, и ему порой чудилось, что иные из них как бы зазывно качали головой, мол, иди сюда к нам, дадим тебе самый мудрый совет, и ты найдешь выход.
На одном из перевалов Пойгин проехал через огромное стойбище таких великанов. Возле некоторых из них приостанавливался. Но никто из великанов так и не смог преодолеть проклятье своей неизреченности; и Пойгин снова пускал собак в путь, так и не получив мудрого совета. Все дальше оставались позади молчаливые великаны, задумчивые и даже скорбные, словно понимали, что так и не смогли помочь человеку, который вступил на тропу нелегких раздумий.