Тамарка - четвёртая в их комнате, сразу насторожила Варю какой-то злой, циничной откровенностью, постоянной готовностью всех, и себя в том числе, выворачивать наизнанку. Однажды, на второй или третий день их знакомства, Тамарка вдруг брякнула:
- Вот мы горбатимся тут, дурехи, книжки листаем, подрываем споё молодое здоровье, а кому-то в это время и без того хорошо, кто-то и без дипломов живёт припеваючи.
Трое, и Варя в том числе, оторвались от книжек, подняли головы.
- Да нет, я не против, пущай живут, пущай выходят замуж за полковников или там ещё за кого, за дипломатов, мне наплевать. Я о другом… Я вот третий год своё счастье пытаю, сначала во ВГИКе, артисткой хотела стать, в кино сниматься, потом в рыбном, теперь вот с вами… И везде, скажу вам, одно… Вот мы сидим вчетвером и кажемся друг другу такими добренькими, такими внимательными, чай вместе пьем, пирожными делимся. Как в кино. А у каждой одно на уме: как бы обскакать друг дружку на экзаменах. Пусть все сыпятся, пусть горят неугасимым пламенем, мне же легче поступить будет. Что, не так?
- Неправда, - тихим голосом сказала Люся. Она приехала из Тулы, и у неё был двухлетний стаж работы в должности медицинской сестры, но экзаменов она боялась как огня. - Лично я никого обскакивать не собираюсь. И напрасно ты так про всех… Мы ж в артистки через тебя не лезли. И в рыбный тоже.
Потом все долго молчали. И Варя тоже молчала, ей было совестно за Тамарку и почему-то жалко её - такая она нервная, злая, обиженная. Может, и правда с ней где-то плохо обошлись, но только зачем же она вот так - на всех…
Тамарка первая и не выдержала.
- Да бросьте вы, девы! - без всякого смущения сказала она. - Это я так, для профилактики. Чтобы мы позлее были. А то лежим на своих постелях как мямли, смотреть тошно.
Потом эта история забылась. Все молча простили Тамарке её выходку. Но видно было, она не очень-то и нуждалась в их прощении.
И вот этот случай.
Поводом для ссоры послужила справка, одна из тех, которыми по доброте душевной снабдили Варю в колхозе перед отъездом в институт. Справка эта, самолично написанная Анной Михайловной, заведующей Никольской фермой, удостоверяла, что Варвара Андреевна Столярова несколько лет вела в свободное от учебы время группу колхозных коров, чем помогла артели. Варя и не хотела брать эту справку: не в сельскохозяйственный же вуз она поступает.
При чем тут коровы? Мо Анна Михайловна даже осерчала, сказала сквозь близкие слезы: "А я-то к тебе, как мать родная… (Единственный сын Анны Михайловны погиб на войне в сорок пятом.) Возьми, сгодится, у нас трудового человека больше всех уважают".
И вот "сгодилась". Каким путем, может, случайно, Тамарка выкопала из Вариных документов эту несчастную справку и, зло потрясая ею над головой, войдя в комнату общежития, прямо с порога произнесла обличительную речь.
- Поглядишь на неё, деревня деревней, - она с ухмылкой смотрела на Варю, - а дело своё знает… Подержалась корове за сиську, и будь здоров - производственный стажик!.. Как же, деревне сейчас почёт, шире грязь, дорога едет! Ты вот тихоня, и на словах за справедливость, а сама хочешь в вуз на коровах въехать… Справочка… А на словах: "Мы не такие!.." Все мы "такие"!
- Злая ты, Тамара, - тихо сказала медсестра Люся. - Злая и завистливая. И не выйдет из тебя хорошего врача. Врач не может быть недобрым.
- Да подавитесь вы вашей добротой! - крикнула Тамарка и бросила справку на Варину кровать. - Бери, лезь в институт по нашим головам.
Утром кто-то из девчат принес в общежитие свежую газету. Все ещё переживали Тамаркину выходку, и Люся, прихлебывая чай из кружки, стала читать вслух что попало: где и какие идут кинокартины, какая будет сегодня погода… Ни то, ни другое их сейчас не волновало: через два дня первый экзамен. А Люся машинально читала объявления… Какая-то контора переезжала на новое место и уведомляла об этом… Потом ещё одно - о наборе рабочей силы, мужчин и женщин, на электрификацию железной дороги. Жилье, спецодежда предоставляются… Подъёмные выдаются…
- Ну, девы, - подхватила вдруг Тамарка. - Знаю, что вы обо мне думаете, а я - какая-никакая, а всё-таки женщина, рабочая сила… Вот завалю послезавтра экзамен и махну на чугунку. Коммунизм строить. А что, слабо?! С кем спорим?.. - И, с вызовом глядя на девушек, добавила: - А Варька, небось, не пойдет… Зачем ей, она на своих коровах в институт поедет…
- Дай газету, - попросила Варя у Люси.
Тамарка, опередив её, вырвала газету из Люсиных рук и с притворной любезностью поднесла ей.
- Пожалуйте, ваше коровье превосходительство.
Варя перечитала объявление раз-другой, потом положила газету на тумбочку, поднялась с кровати.
- Всё, еду! - И потащила из-под кровати свой чемодан. - А тебе, - она мельком взглянула на Тамарку, - и на том спасибо.
Что она хотела этим сказать, она и сама не знает: просто сказала так, и все. И стала неторопливо собирать чемодан.
- Во дура! - удивилась Тамарка. - Ты что, серьёзно?
- Нет, - ответила Варя, - понарошке, тебя хочу разыграть.
Все случилось так быстро, что никто из девчат даже опомниться не успел. Им тоже, как и Тамарке, показалось, что Варя шутит. Все сидели на своих кроватях и листали учебники, переговаривались… Но тут вдруг притихли, насторожились.
Первой опомнилась Люся. Она поднялась с кровати, подошла к Тамарке и сказала ей тихо, как, наверное, говорила бы тяжелобольному, который нарушил постельный режим:
- Предупреждаю: если Варя уедет, а ты, не дай бог, сдашь в институт, всем расскажу, что ты заняла не своё место. Понимаешь?
Тамарка даже бровью не повела.
- А, брось, свято место пусто не бывает. Не я, так ты его займешь, так что не надо истерики.
Насчет истерики - это, похоже, в её, Варин, адрес… Впрочем, Варю это не смутило: пусть говорит что хочет. Для неё же, Вари, её поступок не какая-то выходка, подогретая школярским желанием сделать своей обидчице назло или удивить её чем-то: вот, мол, я какая и без ваших вузов обойдусь! Подвернулось объявление - и поехала на стройку! А ты поди, мол, попробуй! Нет, не в этом дело! Она и прежде-то, в школе, никому из своих обидчиков ничего не делала назло. Не умела. Уходила от них молча, и все. Но, видно, было в этом её молчании нечто большее, чем обида, чем горечь от сознания, что не сумела как надо ответить обидчику. Сама того не ведая, она как раз и наказывала его этим - своим молчанием. Обидчику ведь мало просто обидеть человека, ему сполна подавай всё, ради чего он делал это, - обиженного подавай! Дай поглядеть и убедиться, что не зря старался.
Старания прежних Вариных обидчиков как бы разбивались о её молчание. Поначалу к обидчику приходило удивление. "Странно, - думал он, - её обидели, а она молчит…" Удивление сменялось недоумением: "Да что она, в самом деле, слова сказать не может?.. Гордая, видите ли…" И наступала растерянность, от которой, как известно, до поражения один шаг. Обидчик начинал понимать, что оч сам остался в дураках. И нет для него тяжелее обиды, чем молчание им обиженного!
На этот раз всё было и так и не так. Было сложнеё. Ей не хотелось оставить обиду безответной.
Ведь обидели-то не её одну, всем девчонкам было обидно. И надо было что-то сказать и за себя и за других… Но нужных слов не нашлось. А вместо этого пришло решение - правильное, нет ли, она ещё не знала. Ей показалось, что объявление в газете - это выход. Это то, чем она может сейчас ответить на Тамаркины слова о коровах: уехать, и всё. Да, сейчас она сдаст кастелянше постельное белье, возьмет чемодан и заберет свои документы. В тот день, простившись с девчатами, она ушла из общежития, отыскала учреждение, которое занималось набором рабочей силы, получила подъёмные и уехала на вокзал.
Одно смущало: что напишет она домой, как объяснит матери, дяде Федору, учителям, что не струсила, не смалодушничала она, что через год снова вернется в Калинин и поступит в медицинский институт. Обязательно поступит. И никакая Тамарка уже не собьет её…
Она сумеет доказать то, чего теперь не сумела. И вот сейчас, оказавшись одна на незнакомой станции, Варя растерялась. Уверенность, которую она внушила себе дорогой, вдруг пропала. И не такими убедительными стали казаться ей собственные недавние доводы о том, из-за чего она приехала сюда. И снова тот же вопрос: "Зачем, ну зачем я потащилась сюда? Кому я нужна здесь? Может, вернуться? Может быть, и примут опять документы? А справка из колхоза - ту злосчастную справку можно и не представлять… Да и что в ней плохого, в этой бумаге, ведь в ней все правильно написано… Может быть…" Но тут она оборвала свои мысли: нет. Что сделано, то сделано… И решительно подняла чемодан.
5
Сухой и светлый август вдруг пролился холодными, по-осеннему затяжными дождями. По черной, в маслянистых лужах земле, по отсыревшим, похожим на старые мокрые заборы бокам дощатых вагонов беспрерывно хлестал косой дождь.
В неприютной мороси, нависшей над путями, неярким, призрачным светом расплывались сигнальные огни. Невидимые, словно заплутавшие в дождливом тумане, сиротливо, отсыревшими голосами перегукивались маневровые паровозы. Пахло дождем, гарью, перекаленным железом, и это остро напоминало Варе запах колхозной кузни.
- Ехал сюда как путный, думал, слышь, дело будет, а тут… Неделю, слышь, из траншеи воду качаем, а что мне с этой воды, хлебать из ковша, что ли? Не, начальники, хватит, пиши, слышь, расчет.
Человек, говоривший по телефону (Варя поняла, что это и был начальник), положил трубку на рычаг и, обращаясь к одному из сидящих за столом, сказал спокойно, почти дружелюбно, будто речь шла о начислении премиальных:
- Власенко, рассчитай его с богом. Нечего, понимаешь, сырость разводить. На дворе и без того слякотно. Вчерашний день не закрывай.
Последнее распоряжение пришлось не по душе верзиле. Он снова взял на горло:
- А полдня, по-вашему, кто вкалывал?
- Полдня ты в чайной при вокзале просидел, - не поднимая головы от бумаг, сказал тот, кого назвали Власенко, - пиво сосал с компанией.
Мокрая роба угрожающе надвинулась на стол, но от активных действий воздержалась.
- Тебя бы, слышь, - сказал он с мстительной издевкой, - с твоей бухгалтерией на этот самый котлован, помочил бы, слышь, свою эту…
Власенко ничего не ответил.
Но тут дверь снова распахнулась, и один за другим в контору стали шумно входить рабочие. Кто-то чертыхался, запнувшись о Варин чемодан, кто-то, едва перешагнув его, уже колотил по краю стола мокрыми рукавицами… Разговор в вагончике принимал крутой оборот, и Варя поняла: это надолго.
Она, присев на угол чемодана, приготовилась ждать. Многое, о чем, перебивая друг друга, говорили эти люди, Варя не понимала, но главное, из-за чего разгорелся сыр-бор, можно было уловить. Виной всему был дождь, старые, с протекающими крышами вагончики, плохой инвентарь, рваные рукавицы, которые до сих пор не могут заменить, и какие-то нечуткие, бездушные люди, от которых зависит все это. Было похоже, что и дождь, поливающий какой уж день, - дело чьих-то дырявых рук, чьей-то преступной халатности. Самым шумным и напористым в нестройном хоре голосов был голос того, в робе. Воспрянувший от нежданной поддержки, он все больше расходился в своем обличительном раже и, кажется, даже забыл о том, ради чего пришел сюда. А может, совсем на другое рассчитывал. Возможно, придя за расчётом, он ждал уговоров, увещеваний и, может, готов был, покуражившись вволю, пойти на уступки, остаться на стройке, выторговав, разумеется, какую-нибудь выгоду для себя. Но вышло не так, как задумывалось, - без всяких уговоров, в два счета… Да ещё со вчерашним нарядом наступили на хвост.
Сдаваться без боя ему явно не хотелось.
- Мне-то, конечно, что, - шумел он, - я крановщик, я себе отыщу местечко под солнцем, где не капает. - Он то натягивал, то снова снимал с головы мокрую кепку. - Меня, слышь, вся дорога знает, примут везде… А за ревматизм да за здорово живешь теперь никто не рубит. За здорово живешь коммунизм, слышь, не построишь.
- С тобой всё, Берчак, - попробовал остановить его Власенко. - К концу дня прошу за расчётом.
- Да не в етим, как говорят, дело, - упорствовал крановщик, - не обо мне, слышь, речь. Я уйду, за мной другой потянется. - Он обвёл собравшихся уверенным в поддержке взглядом. - А кто останется, кто дорогу-то будет строить? Эта чудачка, что ли?