Мы не только судьи Достоевского, мы его потомки и наследники его гения. Мы должны уметь отделять писателя от его героев.
Макар Девушкин верил в добро, а если он перестанет верить, у него останется одно заиканье, которое действительно стилистически связывает Макара Девушкина с героем подполья.
Посмотрим же, какие линии скрестились в этом произведении, от каких вопросов, от какой беды спрятался в подполье человек? Какую веру он потерял? Как родился двойник утописта – обитатель подполья?
Роман Чернышевского стоял над русской литературой, как подъемный кран над стройкой.
Роман "Что делать?" был написан в Петропавловской крепости и закончен 4 апреля 1863 года. Он был напечатан в журнале "Современник" в №№ 3–4–5 за 1863 год. В журнале "Эпоха", издаваемом братьями Достоевскими, Н. Н. Страхов хотел напечатать рецензию на этот роман; название рецензии было придумано бойкое: "Счастливые люди". Что поражало Страхова в романе Чернышевского?
"Положительно, у нас не было в последние годы ни одного произведения, в котором было бы слышно такое напряжение вдохновенья. Какого рода это вдохновенье – это другой вопрос; но эти тридцать печатных листов как будто написаны за один присест, единым духом".
Дальше Страхов иронически и растерянно пишет о том, что роман силен тем, что он представляет наилучшее выражение того направления, в котором написан.
Героям романа, говорит Страхов, все удается: "Роман учит, как быть счастливым".
На следующей странице Страхов говорит: "Вообще несчастий и неудач в романе не полагается".
Эта рецензия была напечатана в "Библиотеке для чтения" в 1865 году с подписью: "Н. Косица", – тот самый псевдоним Страхова, в котором Салтыков заметил комическое сходство с названием птицы; сам Страхов не очень скромно, вероятно, хочет напомнить о пушкинском псевдониме – Косичкин.
В книге Н. Страхов делает примечание: "Счастливые люди" были написаны для "Эпохи", но Ф. М. Достоевский не решился напечатать эту статью, и только года через два после написания она явилась в "Библиотеке для чтения", которую издавал тогда П. Д. Боборыкин".
Действительно, в романе "Что делать?" рассказывается о революционерах, о людях новой нравственности. Эти люди одушевлены идеей будущего, идеей создания нового общества, и тем самым они являются победителями и сегодня. Они легко разрешают обычные трудности жизни. Для людей старого мира они не уязвимы, потому что те не понимают мотивов поступков новых людей и поэтому не могут предвидеть хода их действий.
За всем этим лежит представление о социалистическом будущем, которое кажется героям решенным во всех подробностях. Будущее это изображено в знаменитых снах Веры Павловны. Сны подробно показывают человечество, пришедшее к коммунизму, победившее природу, живущее без ревности, собственности, в хрустальных зданиях.
Достоевский "не решился" напечатать рецензию. Но в журнале "Эпоха" в 1864 году в первом и втором номерах были напечатаны "Записки из подполья", разделенные на две части: в первом и втором номерах было напечатано "Подполье", а в четвертом номере – "Повесть по поводу мокрого снега".
Отмечалось, что эта вещь является своеобразной полемикой Достоевского с романом "Что делать?".
В романе Чернышевский писал о будущем с точностью, которая пугала Салтыкова-Щедрина, потому что это была точность утопии. Чернышевский описывал огромное здание: "Но это зданье, – что ж это, какой оно архитектуры? Теперь нет такой; нет, уж есть один намек на нее, – дворец, который стоит на Сайденгамском холме: чугун и стекло, чугун и стекло – только".
Герой "Записок" отвечает: он отвечает на сны Веры Павловны, он спорит с предчувствиями и несчастен в своих опровержениях.
"Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, т. е. в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое, и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить".
В этом отрывке герой подполья утверждает, что он не верит в хрустальное здание; он даже согласен скорей войти в курятник, потому что курятник не требует от него морального признания.
Но больше всего герой спорит со способом доказательства, который избрал Чернышевский с хладнокровьем ученого-революционера.
Чернышевский доказывает, что человечеству выгоднее жить разумно, что правильно понятое эгоистическое желанье счастья приводит к счастью общему.
Он называет его разумным эгоизмом.
Герой Достоевского доказывает, что человеку вовсе не нужна выгода, что человек боится того, что дважды два – четыре превосходная вещь; "но если уж все хвалить, то и дважды два – пять премилая иногда вещица".
Человек из подполья стоит за страданья, даже за зубную боль. Он утверждает, что в зубной боли можно тоже устроить себе наслажденье.
Таким образом, человек из подполья отвергает будущее устройство мира как будто потому, что ему оно не нравится своей непреложностью, отсутствием в нем сомнений, оно кажется ему не соответствующим человеческой природе. В то же время человек из подполья связан с человеком из "Белых ночей".
Он мечтал о счастье человечества, о праздниках на берегу острова Комо, о сцене в кустах, и сам тут же говорит, что тут была не только сцена в кустах, а нечто и большее, и в то же время он тоже мечтает о хрустальном здании: отвергается не только утопия, но и благоразумие, символом которого является капитальный дом: "А покамест я еще живу и желаю, – да отсохни у меня рука, коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу! Не смотрите на то, что я давеча сам хрустальное здание отверг, единственно по той причине, что его нельзя будет языком подразнить. Я это говорил вовсе не потому, что уж так люблю мой язык выставлять. Я, может быть, на то только и сердился, что такого здания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до сих пор не находится".
В повести сперва даны захлебывающиеся признания героя, переходящие в разговоры о стене. После этого начинается разговор общего характера: герой отрицает само понятие "прогресс"; он полемизирует с Боклем, который утверждал, что XIX век – век мира и благоденствия. Но больше всего полемизирует он с Чернышевским, с его представлением о том, что собственные выгоды человека, эгоизм человека, разумно понятые интересы приведут к созданию хрустального здания.
Эти слова о хрустальном здании проходят через всю книгу, хотя (этого не заметил даже Щедрин) герой не отрицает хрустальное здание, наоборот, он говорит: "Пусть даже так будет, что хрустальное здание есть пуф, что по законам природы его и не полагается и что я выдумал его только вследствие моей собственной глупости, вследствие некоторых старинных, нерациональных привычек нашего поколения".
Я думаю, что здесь говорится о поколении самого Достоевского, которое мечтало о социализме.
Отрицает герой не столько хрустальное здание, сколько другое: "Я не приму, – говорит он, – за венец желаний моих – капитальный дом, с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и, на всякий случай, с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске".
Отвергается чужой капитальный дом европейской цивилизации. С ней герой не согласен; но то, что герой хочет отказаться и от хрустального здания, делает его трусом и негодяем.
Достоевский именно это и показывал.
С верой в социализм гибла идея нравственности и способность к сопротивлению.
Таким образом, перед нами герой, не только противопоставляющий себя идеям утопических социалистов, но и человек, который когда-то был рядом с ними. Он отказался, причем отказался не просто. Герой подполья говорит: "Ведь у людей, умеющих за себя отомстить… как это, например, делается?.. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык, наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает".
"Вниз рога" опустив, шли на стену зачинщики.
Люди, которым завидует герой, перед стеной пасуют. А герой говорит другое: "Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение, и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О, нелепость нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен…"
С каменной стеной, как нам кажется, примирялся благоразумный либерал. Для него невозможность сломать каменную стену, невозможность сопротивления – нравственное оправдание, примирение с положением.
Герой подполья с каменной стеной не согласен, она для него не довод, но идти на нее "вниз рогами" он не может.
Один он не может пойти на каменную стену и попытаться ее повалить. Бессилие становится его развлечением.
Обитатель подполья не имеет ни имени, ни фамилии. Вещь написана монологом, и человек представляется просто как Я.
Достоевский много раз в своих описаниях говорил о петербургском снеге. Мы помним снег на набережной Фонтанки. Погода как будто подготовила появление двойника.
Город героя "Записок из подполья" окрашен голядкинской погодой. Вторая часть "Записок" так и называется: "По поводу мокрого снега".
Перед нами человек, отказавшийся от идей своего времени; он неглуп, довольно образован, но забит погодой. Человек отсырел до плесени.
Он ничтожен, зол, но и в публичном доме плачет, что ему не дают быть добрым.
Сюжет построен на двойственности человека: с одной стороны, устами героя Достоевский спорит с Чернышевским и с направлением "Современника", с другой стороны, сам герой разоблачен своими сомнениями.
Сталкивается герой с преуспевающими товарищами по школе, которую когда-то кончил, но один из товарищей (предмет зависти обитателя подполья) носит фамилию Трудолюбов и напоминает о моральном превосходстве автора "Современника".
Вторая часть идет с эпиграфом, взятым из Некрасова, нарочно затянутым на 14 строк. Эпиграф кончается строкой:
…и т. д. и т. д. и т. д.
И вместо подписи "Н. Некрасов" написано: "Из поэзии Н. А. Некрасова".
Затянутость эпиграфа должка обозначать, что все это "болтовня" и "неправда".
Последний эпиграф:
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди.
А внизу написано: "Из той же поэзии".
После первого эпиграфа рассказывается о том, как человек на Невском проспекте решился однажды толкнуть дерзкого прохожего.
Мы увидим, что у Достоевского каменная стена – это понятие не архитектурное: это психологический запрет действия, невозможность преодолеть чувство своей недостаточности, отсутствие протеста. Человек из подполья – прямая противоположность вожакам, показанным в "Мертвом доме", и антитеза героям Чернышевского.
Достоевский не верил вожакам, но он видит ничтожество и человека из подполья.
Герой этот мог бы быть не социалистом, но все же человеком, живущим хоть сколько-нибудь достойной жизнью. Он мог хотя бы узнать разврат, но человек из подполья знает только "развратец".
Герой ничтожнее Акакия Акакиевича. Приличная одежда ему нужна для того, чтобы быть таким, как другие; она помогает ему хотя бы иметь право ходить по улице.
Во второй части "Записок из подполья" каменная стена реализуется в виде офицера, который идет, толкая всех, кроме тех, которые постарше чином. Герой не решается толкнуть этого армейца и юлит, уступая ему в последний момент дорогу. Он жить не может, потому что окружен стенами такого рода: "Иногда, по праздникам, я хаживал в четвертом часу на Невский и гулял по солнечной стороне. То есть я там вовсе не гулял, а испытывал бесчисленные мучения, уничижения и разлития желчи; но того-то мне, верно, и надобно было. Я шмыгал как вьюн, самым некрасивым: образом, между прохожими, уступая беспрерывно дорогу то генералам, то кавалергардским и гусарским офицерам, то барыням; я чувствовал в эти минуты конвульсивные боли в сердце и жар в спине при одном представлении о мизере моего костюма, о мизере и пошлости моей шмыгающей фигурки!"
Дело идет о жизнеповедении, и для того чтобы сделать это ясным, приведу параллельный текст из Чернышевского.
Герой Чернышевского Лопухов, как и Раскольников, ходил по частным урокам. Чернышевский пишет
"Какой человек был Лопухов? – Вот какой: шел он в оборванном мундире по Каменно-Островскому проспекту (с урока, по 50 коп. урок, верстах в трех за лицеем). Идет ему навстречу некто осанистый, моцион делает, да как осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин, ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: "что ты за свинья, скотина", готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: "ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже".
Это написано программно. Зрительная сторона куска не сильна, но тенденция такая: осанистый пошляк, который идет навстречу тебе, – это не стена, ты ему дорогу не уступай.
Толкни его: он упадет.
Теперь вернемся в подполье.
Офицер обидел человека из подполья, а тот мечтает пройти мимо него на равных правах. Офицер сворачивал с дороги перед генералами, но таких людей, как герой подполья, он просто давит, идя на них, как на пустое пространство. Герой пристает к самому себе в бешеной истерике, проснувшись в третьем часу ночи:
"Отчего именно ты, а не он? Ведь для этого закона нет, ведь это нигде не написано? Ну пусть будет поровну, как обыкновенно бывает, когда деликатные люди встречаются: он уступил половину и ты половину, и вы пройдете, взаимно уважая друг друга".
Тут и лексика героя униженная, напоминающая своими повторениями речь нищего старика Покровского из "Бедных людей".
Встреча на улице – это не просто встреча, это ощущенье своей неполноценности. Человек, лучше одетый, лучше поставленный, более определенный в своем социальном положении, уже стена для обитателя подполья.
Герой несколько лет сворачивает перед своим врагом на Невском проспекте, потом он занимает деньги, одевается дешево, но элегантно, тщательно обдумывая свой костюм, шьет себе своеобразную шинель Акакия Акакиевича, только воротник этой шинели не из кошки, а из бобра, правда, это поддельный – немецкий бобер. Наконец в таком костюме человек из подполья решается не уступить дорогу и толкает офицера на равных правах.
Герою Гоголя Акакию Акакиевичу шинель нужна была для того, чтобы не страдать от холода. Герою "Бедных людей" не только шинель, но и ботинки нужны для того, чтобы быть похожим на остальных людей.
Герой подполья без шинели, без нарядного платья не имеет дороги.
Я так развернул описание этого случая на Невском, чтобы показать, что значил во времена Чернышевского поступок Лопухова.
Герой подполья хочет побыть со своими преуспевающими товарищами: он направляется на обед по подписке, даваемый по поводу отъезда одного из его однокашников. Его принимают нехотя, почти из милости. Он хочет быть таким, как все, но его топчут. Он произносит дерзкий тост, чуть ли не вызывая одного из приятелей на дуэль, но никто не обращает на него внимания.
Приятели уезжают в публичный дом. Он едет за ними на извозчике.
Они не лучше человека из подполья, но благополучнее.
Они все согласны на капитальный, хорошо оборудованный дом и выгодную службу.
Мы разделяем презрение героя к ним, презирая и его самого за то, что он теряется перед ними, уступает им и в то же время цепляется за их жизнь.
Человек из подполья мечтает о мести. Он хочет драться на дуэли с Зверковым, который его оскорбил, он хочет мстить ему хотя бы через пятнадцать лет. "Я отыщу его где-нибудь в губернском городе. Он будет женат и счастлив. У него будет взрослая дочь… Я скажу: "Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и на мое рубище! Я потерял все, – карьеру, счастье, искусство, науку, любимую женщину, и все из-за тебя. Вот пистолеты. Я пришел разрядить свой пистолет и… прощаю тебя". Тут я выстрелю на воздух, и обо мне ни слуху, ни духу…
Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал, в это же самое мгновенье, что все это из Сильвио и из "Маскарада" Лермонтова".
А кругом падал мокрый снег.
У Сильвио был противник, который должен был с ним драться. Но, вероятно, у Сильвио были и другие дела, и жил он без унижения в своем кругу, дожидаясь, пока созреет месть.
Сложнее с героем "Маскарада".
Его Достоевский вспоминает и часто и не точно всю свою жизнь.
В "Дневнике писателя" за май – июнь 1877 года в главе "Об анонимных ругательных письмах" Достоевский пишет: "Наш анонимный ругатель далеко еще не тот таинственный незнакомец из драмы Лермонтова "Маскарад" – колоссальное лицо, получившее от какого-то офицерика когда-то пощечину и удалившееся в пустыню тридцать лет обдумывать свое мщение". Точно такого эпизода в "Маскараде" нет.
Лермонтовской безоговорочной ненависти, лермонтовской целостности Достоевский завидовал, хотя и утверждал, что Печорин имеет черты "злобного самонеуважения".
Достоевский завидует способности Печорина жить в одиночестве, считая это нигилистической чертой.
Достоевский говорил про лермонтовского "Пророка" :
" – Пушкина я выше всех ставлю, у Пушкина это почти надземное, но в Лермонтовском "Пророке" есть то, чего нет у Пушкина. Желчи много у Лермонтова, – его пророк – с бичом и ядом. Там есть они!
И он прочел с желчью и с ядом:
"Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья, -
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…"
"Они" – это нигилисты.
Речь о Пушкине направлена была и против Лермонтова, и против Толстого, пришедшего к мысли о необходимости революции. Достоевский звал к себе русских странников, но вряд ли он звал к себе Печорина.
Не пойдет!
Надо было снижать значение Лермонтова, потому что разговор шел о смирении и о том, кто такое "они", то есть имеют ли они продолжение в России, или бесы будут изгнаны и смирятся.
А. Барсукова пишет 10 июня 1880 года письмо о речи Достоевского. Оно напечатано в первом томе сборника "Звенья".
Барсукова подчеркивает: "Но что меня удивило, это то, что никто ни единым словом не упомянул о Лермонтове. Как будто его не существовало. Говорили о Жуковском, Карамзине, Дельвиге, Языкове, а о Лермонтове ни слова".
Путь Лермонтова шел к революции, он тосковал и гордился своей тоской и неудовлетворенностью.
Николай I не только убил Лермонтова, но и истоптал его поколение.
Я занимаюсь здесь не вопросами о влияниях и заимствованиях, а выяснением того, что лежит за литературными упоминаниями.
Вспомним слова Герцена. Людей, близких Достоевскому, Герцен понимал глубоко. Он говорил об их безмерном самолюбии, о том, что они слишком дорого оценивали свой подвиг; он увидел в отих людях "достоевщину", еще Достоевским не выраженную.