Маячник сердито швырнул в угол смертное белье.
- Тюха-Матюха сбрую сгноил, а новую - не хватило сметки приобрести, лошадь заморил, дом у него скособочился... А он все дрыхнет. Я ему говорю: "Ну и соня ты, Мотя! Неужели у тебя на боках еще мозолей нет?.." Он молчит, ухмыляется. А как я учил его уму-разуму! Ка-ак учил!.. Да все без толку, - ума, видно, за морем не купишь, ежели его у тебя нет...
И вдруг он совсем тихо, шепотком, как бы самому себе, сказал:
- А я-то думал, на старости лет побалует меня зятек внучком... Эх, и понянчил бы я его... Веселись, стариковская душа, доживай в радости последние денечки... Вот и нанянчился, старый чертяка!
И он не спеша двинулся к окну.
- Замучилась с ним моя Глуша, плачет все. Сонливый уж очень муж!
- Да, плохо живет с Мотькой Глуша! - поспешно поддакнул Дмитрий.
- А? Что? - хотел было снова слукавить маячник, притворяясь оглохшим на одно ухо, но махнул рукой и подскочил к ловцу: - А ты думаешь, Глуша с тобой лучше жить будет?
- Лучше! - уверенно сказал Дмитрий и быстро поднялся.
Старичок присел, согнулся, - сейчас он был похож на запутавшегося в сетях ерша, который метался-метался, а потом, обессилев, угомонился.
Он молча глядел на ловца.
Дмитрий, босой и в тулупе, накинутом на плечи, вышел из-за стола. Пройдя к двери, он вдруг ухватился за косяк и тупо посмотрел на маячника.
- Что с тобой? - с тревогой спросил Егорыч.
Покачиваясь, Дмитрий осторожно двинулся к кровати.
- Плохо что-то, Максим Егорыч, - глухо сказал ловец. - Голову мутит...
Выставив руки вперед, он повалился на постель.
- Не надо вставать было, не надо! - строго прикрикнул Егорыч. - Говорил - пропотеть должен!
Он заботливо подоткнул под спину ловца тулуп и положил на ноги коротушку.
- Спи давай, а я обед сготовлю.
И опять маячник тянул водку; говорил он теперь тихо, не суетился:
- Как хотите, так и делайте сами с Глушей. Как хотите - сами... А я против этого...
Говорил он все тише и тише:
- Да, как хотите... И денег теперь у меня нет, и сил нет, чтобы имущество-хозяйство вам справить...
Дмитрий понимал, что лукавый Егорыч окончательно сдался, и хотел было сказать старику, что никакого его имущества-хозяйства им с Глушей не надо, но голова отяжелела и губы не разжимались.
Взяв бутылку, старичок молча, пошатываясь, прошел к окну.
Глянув на прибрежье, Егорыч вдруг быстро вытер рукавом стекло и припал к нему.
Повернувшись к Дмитрию, он хитро прищурил глаз и необычайно весело произнес:
- Думаешь, с горя пью? Я, может, с радости!..
- С какой же такой? - спросил ловец, предугадывая, что старичок что-то затевает.
Не отвечая, маячник напряженно глядел в окно; приподнимаясь на носках, он медленно поворачивал голову, будто за кем-то следил.
"И чего хитрит?" - подумал Дмитрий, и сам хотел приподняться, чтобы взглянуть в окно, но усталость словно приморозила его к постели.
Отставив бутылку и мурлыча себе что-то под нос, старичок, покачиваясь, поспешно зашагал к двери.
- Куда, Максим Егорыч?
Маячник задорно подмигнул и толкнул ногой дверь.
Вся белая, запушенная снегом, вступила в сторожку Глуша.
Не сказав отцу и слова, она сбросила с себя шаль, коротушку и быстро подошла к кровати.
- Живой ли, Митенька?
Ловец удивленно глядел то на Глушу, то на маячника.
- Живой ли ты? - трясла Дмитрия Глуша, чуть не плача.
Дмитрий приподнялся на локте.
- Живой... Спасибо Максиму Егорычу...
А старичок стоял в сторонке и молча наблюдал за дочерью.
Опускаясь на табурет, она обшлагом кофты вытирала глаза.
- Брось дурить! - вдруг сердито прикрикнул на нее маячник. - Что за слезы?.. Брось, говорю, дурить!
Всхлипывая, она посмотрела в глаза отцу; глаза его золотисто горели.
- Ой, спасибо, батяшенька, за Митю!.. Как хорошо-то мне!..
Искоса оглядывая дочь и ловца, Егорыч снял со стены полушубок и начал одеваться.
- Лошадь бросила! - забурчал он. - А лошадь чужая!
- Чего ты, батяша? - Глуша подняла голову.
- Лошадь, говорю, не распрягла! - и маячник сердито запахнул полушубок.
Пройдя к двери, он остановился и строго сказал:
- Ты особенно-то не расходись у меня, а то живо прикручу хвост... С Митрием шашни пора кончать. Для этого и вызвал тебя, а ты, верно, думала, благословлять свел вас. Шалишь, дочка!..
- Максим Егорыч! - жарко воскликнул Дмитрий. - Ты же только что супротив ничего не имел...
- А твое дело молчать! Не с тобой речь!.. Кончать надо! Про вас и так много брешут... Молва-то людская что зыбь морская - так и катит, так и катит...
Глуша поднялась и тихо зашагала к Егорычу.
- Батяша, - взволнованно сказала она, - не могу я больше с Мотькой. Сам знаешь!..
Маячник сердито кашлянул, притопнул ногой и опрокинул шапку глубже на глаза.
- Эх ты, дочка, дочка, - бесстыдница!..
Отшвырнув с порога окурок, он отворил дверь и, скрываясь в клубах пара, проворчал:
- Нет!.. И внучка от вас не приму...
Дмитрий - довольный, радостный - чуть слышно проронил:
- Ух, и хитер у тебя старик.
Глуша села рядом с Дмитрием и, склонив голову на его грудь, облегченно вздохнула:
- Видно, согласен батяша...
Глава девятая
Третий день живет Дмитрий у Максима Егорыча. Все это время, как только приехала Глуша, Егорыч, поругавшись с дочерью, упорно молчал.
Он непрерывно что-нибудь мастерил, пытаясь казаться очень занятым: то возился с починкой сетей, то сбивал новую табуретку, то вытаскивал из-под кровати ящичек с сапожным инструментом и начинал примерять заплаты к валенкам.
Будто озабоченный работой, старичок искоса следил за Глушей и Дмитрием; когда они разговаривали вполголоса, он слегка подавался всем туловищем в их сторону, стараясь не пропустить ни одного слова.
Если Глуша с Дмитрием говорили шепотом и маячник не мог слышать их, он нетерпеливо ерзал на табуретке и сердито кашлял.
Как ни старалась заговорить с отцом Глуша, он продолжал упорно молчать, нарочито кропотливо подшивая валенки.
Но Глуша не отставала.
Тогда он, насупясь, строго приказывал:
- Не мешай! Не видишь - занят батька!
Она ближе подходила к отцу и подкупающе спрашивала:
- Батяша, и чего это ты?..
Максим Егорыч бросал работу и, уходя на вышку маяка, недовольно бормотал:
- Чертяка вас принес до меня! От дела отрывают!
Но вскоре, возвращаясь в сторожку, он опять садился подшивать валенки, опять внимательно прислушивался к разговору дочери с ловцом.
Глуша заботливо ухаживала за Дмитрием: натирала его водкой с уксусом, поила горячим чаем, и ловец с каждым днем чувствовал, как возвращаются к нему прежние силы.
На четвертый день, проснувшись рано утром, Дмитрий осторожно поднялся с кровати Егорыча и начал собираться.
На полу спала Глуша. Рядом с дочерью примостился старичок; он недавно затушил маячную лампу и теперь, укрывшись ватником, беззаботно, громко сопел.
Из-под полушубка выбилась Глушина нога - тонкая, лоснилась коричневая кожа, как в чулке, с ямками под круглой чашечкой колена.
Дмитрий перешагнул через Глушину ногу и, сняв с печки теплые стеганые штаны, встряхнул их.
Шумно вздохнув, Глуша завозилась и отбросила полушубок, потянулась, с плеча сползла рубашка.
Дмитрий учтиво отвернулся, и когда хотел пройти к кровати, поднялся маячник и спросил шепотом:
- Ты куда?
- Домой собираюсь, Максим Егорыч.
Старичок замахал руками, быстро вскочил на ноги; подбегая на носках к ловцу, недовольно зашипел:
- Ложись обратно!.. Да ты что: окочуриться хочешь? Грели мы тебя с дочкой, грели, а ты - на, чего удумал: на волю!.. Теперь день-два остыть тебе следует, а тогда - на все четыре стороны!
Заметив оголенное плечо у дочери, он покосился на Дмитрия и прикрыл ее полушубком.
- Ложись в постель! - настойчиво шептал Егорыч. - Ложись!
Ловец растерянно стоял перед маячником.
- Да я, Максим Егорыч... Мне домой пора. Выхворался уж... И к путине готовиться. Я...
- Без разговора! Ложись!
Дмитрий прошел к кровати и нехотя присел. Егорыч опустился рядом на табуретку, свернул цыгарку и, передавая ловцу кисет с бумагой, тихо, участливо сказал:
- Теперь и ты можешь побаловаться табачиш-ком. - И, попыхивая дымом, строго спросил: - А какой у тебя расчет с твоим кормильцем?
- С Дойкиным?.. Триста целковых за ним у нас с Васькой.
- Как так?
Дмитрий жадно потянул цыгарку, закашлялся.
- Тише! - погрозился маячник. - Дай выспаться Глуше, а то всю ночь крутилась возле тебя. Ну, говори, какие же расчеты у вас с "народным кормильцем"?
- Триста целковых за ним значится. Ну, оханов мену относ угнал, - вычет, стало быть, за то. Потом: не знаю, все ли захватил из коша Васька, - оханы там, тулупы, жарник. Вот и надо подвести счета.
- Э-эх, судаки-дураки! - Егор покачал головой и раздосадованно, горячо зашептал: - После каждой сдачи улова надо было расчет делать и брать с живоглота целкаши! Понял? А теперь он тебя, как осетра, обделает: и икорку выпустит, и вязигу вытянет, и балычок сготовит. Э-эх, судаки-дураки, сами прямо в сетку лезут! Теперь он вам наскажет: и оханов-то лошадь не привезла, и тулупы-то оставлены в коше, и то, и это.
- Глуша ведь видала! - привскочил Дмитрий. - И оханы, и тулупы видала в санях. Она же говорила!
- Вида-ала! - раздраженно перебил его маячник. - А чего она видала? Считала она их? Было, скажем, два десятка оханов в санях, а он, кормилец, скажет: десяток только. Тулупы ежели привезла лошадь оба, он скажет: один привезла. Да-да! Еще хорошо, ежели эдак скажет... Тут и Глуша тебе не помога. А то, гляди, скажет: пустые прикатила сани лошадь с моря, - и все тут. Да-да, и так может сказать! На то он и живоглот: он не только рыбку глотает, но и ловца может сглотнуть. Эх, вы!.. Помнишь, как меня обделал мой живоглот?..
Дмитрий нетерпеливо елозил на постели; он часто поднимался, пытаясь шагнуть к двери, но Егорыч дергал его за рукав, шикал на него, указывая глазами на дочь:
- Тише! Ложись, говорю! Тише!..
Поглядывая на Глушу, ловец покорно опускался на кровать.
Они долго и молча курили. Изредка налетал на маяк ветер, и тогда слышно было, как обветшалые стропила тихонько поскрипывали. Егорыч, опершись локтями о колени и склонив голову, говорил задумчиво и душевно:
- Знаешь, Митрий, прикинул я в уме твои расчеты с Дойкиным, и думается мне: нет смысла тебе с ним подсчеты вести. Так и эдак, а все с тебя приходится. Он насчитает тебе такую кучу долгов, что ты ни одного целкаша с него не получишь, - знай, Митрий, работай на кормильца!.. По-моему, махни ты на эти подсчеты да бросай Дойкина. Становись исправным ловцом, хозяином... Я вот что хотел тебе сказать. Ежели хочешь, бери мой кулас, кое-какие сетчонки у меня имеются, да у тебя, поди, тоже что-нибудь сохранилось от покойного батьки. Прикупить еще можно будет немного. И вали, дорогой мой, встречай путину полным хозяином!
Егорыч заулыбался, покачал головой, облегченно вздохнул:
- Бери, Митрий, мой кулас. Я обойдусь и так. Харчи там или керосин и прочую надобность я доставлю себе и без куласа, сумею с попутными ловцами договориться. Бери кулас - становись хозяином!.. Глядишь, в весну счастье привалит, а оно, дорогой мой, в воде завсегда есть, только ищи его, не ленись!.. Умей гоняться за косяками - они от тебя, а ты за ними. Тут их нет, ты на другое место подавайся. Выбьешь сети там, да выбьешь здесь, глядишь - и улов добрый есть! Вот оно что! И заживете вы...
Старичок замолчал и, взглянув на спящую Глушу, обеспокоенно поправился:
- И заживешь ты, Митрий, по-хорошему.
Пристально и с опаской посмотрел ловец на маячника. А тот поспешно вскочил с табуретки и метнулся в передний угол, где хранилась бутылка с водкой.
- Не надо, Максим Егорыч, - предупредил Дмитрий и поднялся с постели.
Маячник погрозился пухлым кулачком и, запрокинув голову, начал глотать прямо из бутылки. Отпив третью часть, он причмокнул и, вытерев губы рукавом, сказал:
- От радости, Митрий, пью я!
- Какая же радость, Максим Егорыч, у тебя? - притворился непонимающим Дмитрий.
- Радость-то какая? - старичок пристально поглядел на ловца прищуренным глазом. - Бо-ольшая, дорогой мой!.. Тебя вот, неплохого парня, на путь истинный направляю - раз! Дочка после долгой разлуки рядом со мной - два!
И он снова запрокинул голову. Проснулась Глуша. Она недоуменно посмотрела на Дмитрия, на отца - и вдруг вскочила:
- Брось, батяша!..
Глуша вырвала у него бутылку и укоризненно сказала:
- Нехорошо, батяша! Опять начинаешь!..
Егорыч поскреб щеку, заросшую редкой щетиной, и возмущенно топнул на дочь:
- Прикройся чем-нибудь! Чего выпялилась перед парнем?!
Он ловко и быстро вошел в свою прежнюю роль ворчливого, недовольного старика:
- Ишь, распустилась! Смотри у меня!.. Я с тобой разговора еще не имел. Погоди, я тебе задам, я тебе все припомню!..
Глуша послушно опустилась на пол; накинув на плечи полушубок, она, улыбаясь, взглянула на Дмитрия.
Вытащив ящик с сапожным инструментом, Егорыч начал подколачивать свои домашние чибрики.
И опять он упрямо молчал, стараясь казаться поглощенным работой, но продолжал так же настойчиво следить за всем, что делали Дмитрий и Глуша, и по-прежнему прислушивался к их разговору.
Перед обедом он вышел из сторожки.
Крутое, янтарное солнце заливало все вокруг теплыми, ослепительными лучами; над морем и протоками лениво ползли редкие, дымчатые туманы.
Маячник перевалил шапку на затылок, потер лоб; сумрачно усмехнувшись, он подумал о Дмитрии и Глуше:
"Спаровались, видно, крепко..." - Глянув на небо из-под ладони, приложенной козырьком ко лбу, маячник сощурился и заулыбался.
Шел медлительный небесный ледоход - по бело-голубым мирным просторам неба, точно по заштилевшим водам, плыли небольшие белые облачка, которые быстро таяли, как последние запоздавшие льдины во время волжского солнечного ледохода.
Все улыбаясь, Егорыч подошел к амбару, где стояла краснощековская лошадь.
- Да-а, крепко спаровались!.. - уж вслух и раздумчиво сказал маячник.
Откинув железную скобу с двери, он неторопливо вошел в амбар. Лошадь обеспокоенно затопала ногами и ткнулась мордой в грудь старичку.
- Стой!..
Уже четвертый день Егорыч кормил лошадь болтушкой, израсходовав на это все запасы муки: ни овса, ни сена у него не было.
- Пожалуй, придется отвести в Островок, - сказал он громко самому себе. - Кормов нет, да и перед Захар Минаичем неудобство. Митрий пролежит еще дня два-три, а Глуша без него с маяка не уйдет.
Он отстранил лошадь и, выйдя из амбара, с добродушной грубостью выругал дочь:
- Э-эх, такая-сякая! Нет покоя старику!..
Посмотрев на. солнце и решив, что к вечеру он успеет возвратиться из Островка на маяк, Егорыч принялся запрягать лошадь.
Часто озираясь на окна сторожки, он шепотом понукал лошадь, стараясь уехать с маяка незамеченным... Маячник направился в объезд накатанной дороги, чтобы не увидели его в окно сторожки ни Глуша, ни Дмитрий. Сани глубоко проваливались в мягких, разбухших от солнца сугробах. Егорыч вылезал и с трудом пробирался через снежные завалы.
Отъехав несколько километров и взглянув на маяк и на сторожку под ним, которая была затянута тонкой пеленой ползучих туманов, Егорыч только тогда свернул на накатанную ловцами дорогу.
Крепко стегнув кнутом лошадь, он широко развалился в санях и, пригретый солнцем, невнятно замурлыкал песенку...
У Егорыча все еще был хитро прищурен глаз, что говорило о какой-то новой его затее. И действительно: ехал он в Островок не для того только, чтобы передать лошадь Захару Минаичу.
Любил Максим Егорыч играть сам с собою в прятки: часто обманывал себя, делал не то, что решил сделать, подолгу спорил с воображаемым ловцом...
Иной раз, громко сказав себе, что пора вскипятить чай, он, прищурив глаз, озорно улыбался и начинал втихомолку готовить обед или, решив сходить на вышку маяка, долго и блаженно потягивался и вдруг заваливался спать. А заспорив о чем-либо с воображаемым ловцом, чаще всего с Матвеем Беспалым, он входил в такой азарт, что кричал на всю сторожку, стучал по столу кулаком, даже выбегал на волю, точно кого-то преследуя, и свирепо грозился - то в сторону степей, то в сторону моря... Зная, что у него осталась только одна бутылка водки и что в ближайшие дни он не сможет достать себе пополнения, Максим Егорыч начинал хитрую игру, которая должна была растянуть водку на несколько дней. Отпив из бутылки чашечку, он разбавлял водку водой и приговаривал: "Было сорок градусов, а сейчас будет тридцать семь". Спустя час другой снова выпивал и опять подливал в бутылку воды: "Теперь тридцать пять градусов". Так он доходил до десяти, до пяти градусов и, глотая из бутылки почти уже чистую воду, слегка пахнущую спиртом, серьезно морщился, сплевывал, вытирал рукавом губы и сердито крякал: "Ух, и горькая, как рыбья желчь!.."
Эта игра разнообразила его скучную, отшельническую жизнь на маяке, сокращая одинокие, серые дни, месяцы, годы.
За многие годы жизни на маяке Егорыч так сжился со своей игрой в прятки, что, встречаясь с людьми, беспричинно хитрил с ними, пытаясь запутать разговор, делал не то, что обещал, без всякого повода ругался...
Так было и сейчас: обманывая самого себя, маячник воспользовался лошадью для поездки в Островок только как поводом - у него были совсем другие намерения.
Решив, что теперь Глушу с Дмитрием и водой не разольешь, Егорыч спешил рассчитаться со своим зятем, Матвеем Беспалым.
Приближаясь к поселку, он погнал лошадь быстрее, то и дело настегивая ее кнутом.
Подъехав к краснощековскому дому и не желая встречаться с Захаром Минаичем, маячник передал лошадь его сыну Илье и задами прошел к своей хатенке.
Войдя в горницу и застав Матвея спящим, он разбудил его и, стал сердито кричать, беспокойно бегая по комнате:
- Спишь, Тюха-Матюха! Дом проспал, соня, - гляди, как покривилась хата! Бударку проспал, сбрую проспал!.. И жену под конец проспал!
Матвей, спросонья глядя на тестя, недоуменно спросил:
- О чем толкуешь, Максим Егорыч?
- Как о чем? - закричал старичок. - Глушка от тебя сбежала! Вот о чем толкую!
- К кому же она сбежала? - раздумчиво задал вопрос Матвей, обращаясь не то к себе, не то к тестю.
Протирая глаза, он поднялся с постели и смущенно огляделся вокруг.
- Ой-ей-ей-ё-ой! - покачал головой старичок, неприязненно смотря на заспанного, медлительного зятя. - Ну и соня же ты, Матвей! Ну и Тюха-Матюха!
Егорыч подскочил к зятю и, тыча его кулаком в грудь, стал гневно выкрикивать:
- Не хочу с тобой много говорить! Хватит!.. Сколь годов говорил! Балабон пустой! Вот тебе последнее мое слово: выметайся из моего дома за два дня. Понял? Дом-то мой? А?
- Твой, Максим Егорыч, - еле внятно ответил Матвей, отступая перед маячником в кухню.