В шестой том собрания сочинений Константина Паустовского (1892-1968 гг.) вошли пьесы, очерки, статьи об искусстве.
Содержание:
Пьесы 1
Поручик Лермонтов* 1
Перстенек* 12
Наш современник - (Пушкин)* 22
Очерки разных лет 39
О труде и дерзании* 39
Странствия* 84
Памяти Аксакова (Рыболовные заметки)* 109
Статьи об искусстве 114
Поэзия прозы* 114
Заметки о живописи* 116
Комментарии 118
Примечания 119
Константин Георгиевич Паустовский
Собрание сочинений в шести томах
Том 6. Пьесы, очерки, статьи
Пьесы
Поручик Лермонтов
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Лермонтов Михаил Юрьевич.
Одоевский, поэт, декабрист, сосланный в солдаты на Кавказ после многолетней сибирской каторги.
Жерве, драгун, капитан, товарищ Лермонтова.
Столыпин (Монго), ближайший друг и родственник Лермонтова.
Мусина-Пушкина, графиня, молодая светская красавица.
Арсеньева Елизавета Алексеевна, бабушка Лермонтова.
Бенкендорф, начальник Третьего отделения.
Мария Николаевна, великая княгиня, дочь Николая I.
Барант, сын французского посланника.
Белинский Виссарион Григорьевич.
Пушкина Наталия Николаевна, вдова Пушкина.
Мартынов, убийца Лермонтова.
Военный лекарь.
Вяземский, поэт, друг Пушкина.
Воронцова-Дашкова, княгиня, эксцентричная светская женщина.
Васильчиков, близкий ко двору молодой человек, сын николаевского сановника.
Соллогуб, писатель, приближенный великой княгини Марии Николаевны.
Екатерина Карамзина, вдова писателя Карамзина.
Софья Карамзина, дочь писателя Карамзина.
Александр Тургенев, друг Пушкина.
Дашенька, приживалка бабушки Лермонтова.
Жандармский полковник с рукой на перевязи.
Часовой.
Комендант арестного дома.
Генерал, начальник отряда в Чечне.
Глебов, секундант Лермонтова во время дуэли с Мартыновым.
Духанщик.
Спившийся чиновник.
Офицер-кавалергард, друг Васильчикова.
Пожилой улан. Корнет.
Седой капитан.
Светские дамы, сановные старики и старухи, маски, зурначи, грузинские крестьяне, муши, пленные горцы, солдаты, слуги.
Действие происходит в 1838–1841 годах.
Действие первое
Тифлис. Духан. Ветхий балкон духана висит на сваях на/г Курой. Внизу шумит река.
Осеннее утро. Солнце. Легкие тени. С балкона видны окраины Тифлиса – нагромождение старых домов, пыльных кровель, деревянных лестниц. Над ними далеко в небе сверкает, как глыба ломаного льда, вершина Казбека.
В духане почти нет посетителей. Два старых зурнача играют в кости. За дальним столиком спит помятый человек в рваной чиновничьей фуражке. Седой военный лекарь в расстегнутом пыльном сюртуке допивает вино.
Духанщик – маленький и унылый – нервно щелкает на огромных счетах. Он все время ошибается, сердито сбрасывает счеты и начинает считать сначала.
Лекарь . Сколько же с меня? Да ты, я вижу, никак не сочтешь, азиат?
Духанщик . Зачем кричишь на меня, дорогой?
Лекарь . Эх ты, купец-мученик. Битый час щелкаешь, ни до чего еще не дощелкался.
За дверью духана слышны мужские голоса, громкий смех, звон шпор. Дверь распахивается. Входят Лермонтов, Жерве и Одоевский. Лермонтов и Жерве одеты по-походному. Одоевский в солдатской шинели.
Духанщик пугается. Лекарь застегивает сюртук. Пьяный чиновник подымает голову. Зурначи оглядываются на вошедших и застывают с костями в руках. Только после первых слов Лермонтова они успокаиваются и с треском продолжают игру.
Лермонтов . Это духан для извозчиков?
Духанщик . Зачем для извозчиков? Всякий человек сюда заходит – берет вино, харчо, лоби.
Лермонтов . А офицеры?
Духанщик (разводит руками и виновато смеется). Какой офицер зайдет в такой бедный духан, дорогой!
Лермонтов . Вот и чудесно! (Одоевскому.) Здесь мы выпьем вина и простимся, Саша. Никто тебя с нами не увидит.
Одоевский (осматривается). Трущоба изрядная.
Жерве . Самое безопасное место на тифлисском майдане. (Духанщику.) Тащи вина и всякой белиберды. Понимаешь? Только живо. Нас дожидаются почтовые лошади.
Лермонтов, Жерве и Одоевский садятся за столик около перил. Растерявшийся духанщик торопливо подает вино, зелень, сыр. Пьяный чиновник пересаживается поближе к столику Лермонтова и снова засыпает.
Одоевский (Лермонтову). Ну что ж, Миша, выпьем за твое освобождение, за Петербург.
Лермонтов . Ничего, Саша. Бог даст, и ты скоро вернешься в Россию.
Одоевский . Что меня утешать! Буду ли я усерден по службе, или буду я нерадив, – все равно не видать мне больше России. Государь не помиловал почти никого из участников декабрьского мятежа.
Жерве . Да, жди от него – дожидайся!
Одоевский . Оставь мне что-нибудь на память, Миша. Быть может, никогда и не свидимся.
Лермонтов . Я бы тебе оставил последние стихи, да совестно – больно они неприглядные.
Одоевский . Покажи!
Лермонтов достает из кармана листок, протягивает Одоевскому. Одоевский читает. Жерве заглядывает через плечо Одоевского.
Жерве . "Серебряный Кавказ"! Как сказано! Ты мне объясни, Мишель, почему после твоих стихов я вижу все как будто снова?
Лермонтов (отбирает стихи у Одоевского). Брось читать, Саша. Ты поэт и прекрасно видишь, что они плохие. (Комкает листок со стихами.)
Одоевский . Отдай стихи сейчас же. Они великолепны.
Лермонтов . Я сам знаю им цену. (Рвет стихи.)
Жерве вскакивает и хватает Лермонтова за руку.
Жерве . Не смей!
Лермонтов (вырывается). Пусти, Жерве! (Встает и бросает разорванные стихи за перила.)
Ветер подхватывает обрывки бумаги и уносит в Куру.
Одоевский . Это безбожно! Жерве. Честное слово, я готов вызвать тебя, Мишель, к барьеру за этот дурацкий поступок!
Лермонтов хохочет. Все происшедшее вызывает некоторое смятение в духане. Духанщик подбирает с пола несколько не унесенных ветром листков и подает их Лермонтову. Листки перехватывает Жерве.
Лекарь (он слегка пьян). Драгуны! Драчуны! (Наливает вино в стакан.) Не имею чести вас знать, молодые люди, но позвольте мне, старику, выпить за вас. Люблю горячих людей. (Пьет.) Не успели войти– и тотчас же у вас схватка из-за письма. (Встает и подходит к столику Лермонтова.)
Лермонтов пододвигает ему стул, лекарь садится.
Наверняка письмо какой-нибудь красавицы княгини.
Лермонтов (неохотно). Нет… Так… Неудачные стихи.
Лекарь . Да… Стихи. Вот вы небось смотрите на меня и думаете: старый корешок, армейская затычка, закис на Кавказе и ни о чем не волнуется сердцем, ни о чем не имеет понятия. А между тем, представьте себе, люблю всякую поэтичность. Даже Пушкина случалось читать. Да и видел я его однажды в холодной сакле по дороге в Арзрум. Замечательный был человек.
Жерве (лукаво). Чем же он был замечательный?
Лекарь . Э-э, да разве вам втолкуешь! Не взыщите, но у вас одна мазурка свистит в голове. На то вам и молодость.
Лермонтов . Да… Вам повезло, признаться, больше, чем мне. Я его не видал.
Лекарь (не слушает Лермонтова). Возвышенный был человек… Да вот не уберегли… убили… Узнал я об этом, и даже дрогнуло сердце, – неужто, думаю, не найдется отомстителя? Неужто совсем оскудела смельчаками Россия? Однако, рассказывают, нашлась благородная душа, некий гусар (говорит таинственно) Лермонтов. Он вступился за убитого Пушкина, и, говорят, сослали его за это на Кавказ, на боевую линию, подставили под черкесские пули.
Лермонтов встает и подходит к перилам балкона. Он явно взволнован.
Лермонтов . Что это так сильно блестит на горизонте?
Лекарь . Это Казбек. Вижу я, что не по душе вам мой разговор, господин прапорщик.
Лермонтов . Нет… почему… Но все же не будем говорить об этом.
Лекарь (задираясь). Это по какой же причине, позвольте вас спросить?
Жерве . По той простой причине, сударь, что-Лермонтов находится перед вами.
Лекарь потрясен. Он встает, тяжело опирается рукой о стол и низко склоняет перед Лермонтовым седую голову.
Лекарь. Видит бог, не ожидал я такой встречи. (Крепко пожимает руку Лермонтова.) Простите меня, старика, но одно я вам скажу от чистого сердца: хотел бы я иметь такого отважного сына, как вы.
Лермонтов (улыбается). Я очень скверный ребенок.
Жерве. Не обрадовались бы вы такому прелестному сыну.
Входит возница.
Возница (робко). Пора бы ехать, ваши благородия. Дело осеннее, – надо засветло перевалить через Крестовую.
Лекарь. Ступай вон, невежа!
Возница скрывается.
Смею спросить, куда изволите ехать?
Лермонтов. В Петербург. Я и мой однополчанин Жерве – мы оба получили помилование.
Лекарь (кричит духанщику). Тогда тащи вина! Вина, каналья, из самых твоих заветных бурдюков!
Духанщик тащит вино. Зурначи бросают игру в кости и берутся за барабан и дудку. Как только наполняются вином первые стаканы, зурначи ударяют быструю, но заунывную мелодию. Чиновник просыпается и жадно смотрит на веселое общество за столиком. Музыка привлекает любопытных. Духан наполняется худыми грузинскими крестьянами, мушами, погонщиками.
Лермонтов (подзывает духанщика, незаметно дает ему пачку ассигнаций). Угости всех вином.
Духанщик что-то сердито кричит по-грузински. Необыкновенное оживление. Посетители, смеясь, толпятся у стойки. Духанщик наливает им вина. Тогда они кланяются Лермонтову и молча, торжественно пьют. Лермонтов встает и выпивает стоя свой стакан.
Одоевский. Ты хорошо прощаешься с Кавказом, Миша.
Лермонтов. Он стоит того. Но все же я счастлив, что возвращаюсь в Россию. Там все. Там друзья и надежды. И поверишь ли, Саша, почему-то поэзия легче всего рождается под нашим сереньким небом.
Одоевский. Да, тоска… Много бы я дал, чтобы услышать, как палый лист шумит под ногой, чтобы увидеть туман над родными полями…
Лермонтов. Брось, Саша. Увидишь все. Мужайся.
Лекарь (Одоевскому). Я хоть прост, батюшка, да хитер. Вы из ссыльных?
Одоевский. Да, я ссыльный.
Лекарь. За декабрь?
Одоевский. Совершенно точно, за декабрь.
Лекарь. Много вашего брата сгноили в солдатской шинели… Простите, не имею чести знать вашего имени…
Одоевский. Моя фамилия Одоевский.
Лекарь. Князь?
Одоевский (усмехаясь). Нет, как видите, солдат Нижегородского драгунского полка.
Лекарь (чокается с Одоевским и пьет). Эх, батенька мой. Благородство мыслей не скроет никакая солдатская шинель. Даже самая рваная.
Одоевский. Благодарю вас.
Входит возница и безмолвно останавливается на пороге.
Жерве (замечает возницу). Все же пора ехать. Лошади застоялись.
Лекарь. Говорят, перевал весь в снегу. Как бы вас не захватило бураном. Время рискованное.
Лермонтов. Ничего. Перейдем перевал хоть по горло. Но что же, едем, Жерве?
Все встают.
(Одоевскому.) Ты не провожай нас, Саша, до лошадей. Побудь здесь, пока мы не отъедем. Не то попадешься какому-нибудь дураку офицеру.
Лекарь. Далеко ли до беды.
Одоевский(с горечью). Хорошо. Ну, прощай, Миша. (Целуется с Лермонтовым.) Передай от меня привет родному краю. Не забывай изгнанника. Пиши – бог дал тебе много, с тебя много Россия и взыщет.
Лермонтов (растроган). Прощай, Саша. И не сердись. Вот тебе пустяк на память.
Лермонтов быстро достает из кармана второй листок, мельком взглядывает на него и отдает Одоевскому. Жерве целуется с Одоевским. Лермонтов, Жерве и лекарь идут-к дверям. Все расступаются, дают им дорогу. Зурначи снова начинают играть заунывный мотив. Одоевский подходит к перилам балкона, разворачивает стихи, но не читает их, а прислушивается. Слышен топот копыт, окрики возницы, звон бубенцов, голоса Лермонтова и Жерве.
Одоевский (опускает голову и медленно читает). "Молю, чтоб буря не застала, гремя в наряде боевом, в ущелье мрачного Дарьяла меня с испуганным конем". Прекрасно!
Чиновник (подходит к Одоевскому). Нехорошо, сударь.
Одоевский (удивленно). Что нехорошо?
Чиновник. Нехорошо может обернуться дело для вас, сударь, ежели о том узнает комендант города.
Одоевский. Что вам надобно от меня?
Чиновник. Душа у меня горит по бутылке, а между тем в кармане одни свалявшиеся нитки. Одолжите синенькую.
Одоевский (вспыхивая). Убирайтесь прочь!
Чиновник. Не забывайте, сударь, что ежели вы пострадаете и вам это безразлично, то пострадает и господин Лермонтов. Офицеру не дозволяется столь-дерзко показывать свою близость с государственным, преступником.
Одоевский (кричит). Прочь, гадина!
Шум за дверью. Дверь распахивается, и в духан, как буря, врывается Лермонтов.
Лермонтов (бросается к Одоевскому и берет его за руки). Саша, я не мог уехать и еще раз не обнять тебя. Вот видишь, вернулся на минуту. Крепись, душа моя, помни, что в мыслях своих я всегда с тобой.
Одоевский (отворачивается, говорит глухо) Вечное тебе спасибо, Миша.
Лермонтов. Ну, полно, полно. Прощай, милый.
Одоевский. Не обращай внимания. Попросту я совсем отвык от сердечности.
Одоевский обнимает Лермонтова. Лермонтов выбегает.
Чиновник. Ну как же, господин Одоевский?
Одоевский (не замечает его, смотрит глазами, полными слез, на далекие горы). Бог мой, зачем нам дана такая сердечная боль?
Чиновник. Я дожидаюсь ответа, господин Одоевский.
Занавес
Картина вторая
Белая ночь в Петербурге. Узкая набережная Мойки. В черной воде отражаются туманные звезды. Тихой зарей горят окна спящих домов.
Издалека доносятся веселые голоса и женский смех. На набережную вбегают Лермонтов и Мусина-Пушкина. Они держатся за руки. Мусина-Пушкина запыхалась и раскраснелась. Одной рукой она подобрала черное шелковое платье. Мусина-Пушкина в изнеможении прислоняется к резной решетке набережной. Лермонтов снимает фуражку и поправляет волосы.
Мусина-Пушкина. Бог мой, Лермонтов, вы или мальчишка, или безумец! Выйти из экипажей и устроить игру в горелки среди Петербурга! Какое счастье, что уже поздний час и нас никто не видел.
Лермонтов (смеется). Мы обогнали всех.
Мусина-Пушкина. Теперь гореть будет Столыпин. Я видела, как его поймала Воронцова.
Лермонтов. Не знаю. Я не видел ее. Я видел только вас.
Мусина-Пушкина (вспыхнув, смотрит на Лермонтова). Что вы, Лермонтов! Но ничего… ничего… Говорите…
Лермонтов. Вам знакомо, должно быть, это ощущение – полное безмолвие, вот такое же, как нынче, когда не слышно даже пения птиц и в этой тишине восходит огромное летнее солнце. Я испытываю это ощущение каждый раз, когда бываю рядом с вами. Почему это, скажите?
Мусина-Пушкина (медленно и тихо). Не знаю… (Неожиданно легко проводит рукой по волосам и лицу Лермонтова.) Не знаю… Не знаю, милый мой и сумасшедший Лермонтов.
Входит быстро Воронцова-Дашкова. Она хохочет и обмахивается фуражкой Столыпина. За ней идет Столыпин, а следом за ним – Софья Карамзина под руку с князем Вяземским.
Воронцова-Дашкова (хохочет). Жерве бросился, как заяц, на Конюшенный мост и чуть не сбил с ног квартального! (Перестает смеяться, вздыхает с облегчением.) Теперь я верю, Лермонтов, что вы истинный поэт. Затеять горелки среди этой белой ночи – что может быть бесшабашнее? Мы все сделались детьми.
Вяземский. Даже я. Но автору такой поэтической прозы, как "Бэла", прощается все.
Софья Карамзина. Избави бог, если бы мы сшибли с ног какого-нибудь старого генерала.
Столыпин (нарочито гнусавым голосом, причем лицо его дергается злым тиком). "Доношу вашему величеству, что корнет Лермонтов устроил прошлой ночью вместе, со светскими дамами игру в горелки на Мойке. Это верх неприличия и дерзости".
Все смеются.
Вяземский. Бенкендорф! Подлинный Бенкендорф! Ловко вы его изображаете, Столыпин.
Быстро входит Жерве.
Жерве. Ой, дайте отдышаться. Я чуть не угодил в комендантскую. Ну, что же вы стоите? Кто горит?
Воронцова-Дашкова. Нет уж, увольте. Больше я не могу в атласных туфлях бегать по булыжнику.
Мусина-Пушкина. Да уж и поздно. Давайте лучше помолчим напоследок.
Вяземский. Очаровательная идея.
Все умолкают.