Я очарована твоей поэзией. Но я бы хотела, чтобы ты, Лермонтов, был окружен самым высоким блеском, ты заслуживаешь его. Только близость ко двору даст тебе этот блеск и свободу. Она придаст лишнее великолепие двору и особую силу тебе как поэту. Как прекрасно было бы, если бы при дворе существовал поэт, могучий, блистательный. Тогда наша эпоха могла бы считаться одной из самых просвещенных эпох в истории России. Что же ты молчишь?
Лермонтов. Я слушаю тебя с чрезвычайным вниманием.
Дама. В ближайшие дни я позволю себе оторвать тебя от вдохновений, чтобы поговорить с тобой об этом в другом, более уютном и спокойном месте.
Лермонтов. Это будет совершенно бесполезно, сударыня.
Дама. Почему?
Лермонтов. Потому что поэзией торгуют только подлецы, ваше высочество. А я не считаю себя в их числе.
Дама, закрывшись веером, в гневе отступает. Лермонтов почтительно кланяется ей. Дама оглядывается. К ней быстро подходит Соллогуб, подает ей руку и уводит ее из зала.
Дама (выходя из зала). Выскочка!
Дама срывает с себя маску. Это – великая княгиня Мария Николаевна. Легкое смятение в зале. Бенкендорф машет перчаткой на хоры старику капельмейстеру. Оркестр начинает бравурную мазурку, но почти никто не танцует. Бенкендорф подзывает к себе жандармского полковника с рукой на перевязи.
Бенкендорф (спокойно). Ну, как насчет эпиграмм, голубчик?
Полковник. Есть несколько, ваше высокопревосходительство. Но они касаются лиц мало заметных.
Бенкендорф. Они могут касаться всякого, кого нам будет угодно. Дерзость Лермонтова перешла нынче все границы. Пора уже это прекратить, пока государь сам не взялся за этого поручика; а кстати и за нас с вами, голубчик. Эпиграммы при вас?
Полковник. Никак нет.
Бенкендорф. Сегодня вечером привезите их мне. Я слыхал, что из уст в уста уже ходит одна неприличная эпиграмма относительно господина Ба-ранта. А Барант, батенька, этого так не оставит.
Полковник. Так точно, не оставит, ваше высокопревосходительство.
Бенкендорф уходит. Во время этого разговора Лермонтов стоит один и сумрачно смотрит на танцующих. Как только уходит Бенкендорф, к Лермонтову быстро подходят Вяземский, Столыпин и Жерве.
Столыпин (взволнованно). Миша, я тебя очень прошу. Уходи сейчас же отсюда. Не затягивай ты петлю у себя на шее.
Лермонтов. Иначе я не мог поступить, Монго.
Столыпин. Я не знаю, о чем вы говорили, но великая княгиня была оскорблена.
Вяземский. Теперь у всех наших врагов, Михаил Юрьевич, развязаны руки. Неблагоразумно оставаться здесь.
Жерве. Ты ставишь нас, своих друзей, в отчаянное положение.
Лермонтов (усмехается). Хорошо. Я уйду. (Поворачивается и медленно, очень спокойно проходит через толпу к выходу.)
Толпа расступается, давая ему дорогу. Лермонтова провожают внимательными и недружелюбными взглядами.
Лермонтов встречается с возвращающимся Соллогубом. Соллогуб проходит мимо Лермонтова, как бы не замечая его. Около выхода к Лермонтову быстро подходит дама в черном. Она слегка приподымает маску. Это – Мусина-Пушкина.
Мусина-Пушкина. Лермонтов, милый, зачем вы это сделали?
Лермонтов. Ну что ж, осуждайте меня.
Мусина-Пушкина. Нет! Никогда! Может быть, и вправду эта любовь слишком трудна для моих плеч, но я готова нести эту тяжесть.
Лермонтов. Я ждал этих слов.
Мусина-Пушкина. Прощайте. Мы скоро увидимся. Но одно вы должны обещать мне, как сестре.
Лермонтов. Что? Говорите!
Во время их разговора постепенно нарастает гул возмущенной толпы.
Мусина-Пушкина. Беречь себя. Не только как поэта, но и попросту как Мишу Лермонтова.
Лермонтов целует руку у Мусиной-Пушкиной.
Слышите, как гудит это гнездо? (Улыбается и исчезает.)
Лермонтов оглядывается на зал. Гул и шепот стихают. Лермонтов усмехается, пожимает плечами и медленно выходит.
Занавес закрывается под возобновляющийся враждебный гул голосов.
Перед занавесом
Барант и Лермонтов.
Барант. До меня дошли слухи, что вы, господин Лермонтов, распространяете обо мне порочащие мою честь эпиграммы.
Лермонтов. Верить сплетням – удел неумных женщин. Я считаю излишним даже вступать с вами в объяснение по такому вздору. В конце концов это становится скучным.
Барант. Вы поступаете неблагородно. Советую вам взять свои слова обратно.
Лермонтов. Я не нуждаюсь в ваших советах, сударь.
Барант(вспыхивая). Если бы я был во Франции, я бы знал, как поступить с вами.
Лермонтов. В России правила чести соблюдаются так же строго, как и во Франции.
Барант. Однако вы пользуетесь тем, что находитесь в стране, где дуэли запрещены.
Лермонтов. Это ничего не значит, сударь. Я к вашим услугам. Сегодня же я пришлю к вам своего секунданта.
Барант. Но мы будем драться на шпагах?
Лермонтов. Как угодно. Пистолеты вернее и решительнее кончают дело. Я предпочел бы пистолеты, но выбор оружия принадлежит вам.
Лермонтов и Барант кланяются и расходятся. Лермонтов, уходя, напевает.
Через сцену быстро проходит жандармский полковник, скрывающийся в тени.
Действие третье
Картина шестая
Арестная комната. Грубый деревянный стол, заваленный книгами и исписанными листами бумаги. На столе – тарелка с хлебом и пустая бутылка из-под вина. На стенах углем написаны стихи. Железная койка. Табурет.
Зима. Ранние сумерки, туман. В тумане горят фонари. За окном ходит, гремя ружьем, часовой. Лермонтов лежит на койке, укрывшись шинелью.
Часовой(останавливается у окна и поет)
Высох колос в поле сиротливом.
Плачет мать по сыновьям своим,
Плачет мать по сыновьям служивым –
По хлебам пустым.
Лермонтов подымается на койке и прислушивается. Встает, сбрасывает шинель и подходит к окну. На Лермонтове расстегнутый военный сюртук.
Тужит мать, что зори больно жгучи,
Застят глаз горючею слезой.
Да и как не плакать – царь могучий
Пригрозил войной.
Лермонтов (открывает окно и спрашивает часового). Откуда ты? Какой губернии? Пензенской?
Часовой молчит.
Эту песню певала мне моя покойная мать.
Часовой молчит.
Все молчишь… (Отходит от окна.)
Часовой (кричит печально и протяжно). Слу-ша-ай!.. (Гремит ружьем и уходит.)
"Слуша-ай! Посматрива-ай!" – откликаются соседние часовые. Лермонтов садится к столу и, сжав голову ладонями, задумывается. Потом говорит громко, как бы прислушиваясь к своему голосу: "Плачет мать по сыновьям служивым – по хлебам пустым". Слышны гулкие шаги, лязгает ключ в замке. Дверь распахивается. В ней появляется унтер.
Унтер. По разрешению его высокородия коменданта к вам допущен посетитель – господин Белинский.
Лермонтов встает, торопливо застегивает сюртук. Входит Белинский. Он явно смущен. Унтер захлопывает дверь.
Белинский (протягивает Лермонтову обе руки). Простите, что я без вашего позволения навестил вас, но мне необходимо побеседовать с вами.
Лермонтов. Что за извинения. Я очень рад видеть вас.
Лермонтов пододвигает Белинскому единственный табурет, но Белинский не садится. Он нервно ходит по комнате. Лермонтов стоит у стены, заложив руки за спину.
Белинский. Чем окончился суд?
Лермонтов. Меня приговорили за дуэль с Барантом к разжалованию в солдаты. Но государь заменил эту кару ссылкой на Кавказ.
Белинский. Чем это грозит вам?
Лермонтов (улыбается). Я думаю, что в худшем случае – смертью.
Белинский. Какая, однако, низость! (Умолкает, ходит по комнате.) Я многого в вас не понимаю, Михаил Юрьевич.
Лермонтов (усмехается). Только в мальчишестве своем я считал себя загадочной натурой.
Белинский. Я не понимаю вашего тяготения к высшему свету. За него вы платите новой ссылкой. Вам дан великий дар. Он ставит вас наравне с теми людьми, которых мы считаем вершинами человеческого духа, – наравне с Пушкиным, Гете и Байроном. А у вас хватает ветрености играть своей жизнью и подставлять себя под удары хлыща Баранта.
Лермонтов. Вы ошибаетесь. Барант только удобная игрушка в руках более могучих людей. Я давно уже подпал под удары венценосца и того света, который, как вы полагаете, так меня привлекает.
Белинский. Как давно?
Лермонтов. Со времени гибели Пушкина. (Умолкает.) Что свет! Вначале я отомстил ему за презрение ко мне. Отомстил тем, что заставил угодливо распахнуть перед собою двери самых аристократических салонов. Свет был нужен мне, как враг, – негодование дает едкость и мыслям и стихам. Но поверьте, что я отлично знаю истинную цену всему. И свету, и дружбе, и честности, и человеческим побуждениям.
Белинский. Какова же эта цена?
Лермонтов. Примерно около фальшивого рубля.
Белинский. Простите меня, Михаил Юрьевич, за грубый вопрос, – что же дает вам силу жить и писать великолепные стихи и прозу при таком ужасающем безверии?
Лермонтов. Это мне трудно рассказать вам. Мы ведь с вами так мало знакомы.
Часовой(снова подходит к окну и, опершись на ружье, тихо поет)
Высох колос в поле сиротливом.
Плачет мать по сыновьям своим,
Плачет мать по сыновьям служивым –
По хлебам пустым.
Лермонтов и Белинский прислушиваются.
Лермонтов. Этот солдат как будто ответил за меня.
Белинский. Я не совсем вас понимаю, Михаил Юрьевич.
Лермонтов. Что дает мне силу? Поэзия. И мой народ. Пусть в гостиных говорят о том, что я ненавижу отчизну. Это глупая и злая клевета. И я на нее скоро отвечу. Я люблю свою страну, как простой поселянин, – люблю ее леса, ее небо, дым ее деревень и каждый подорожник, раздавленный колесом телеги. Я знаю, что народ, поющий такие песни (показывает на безмолвного часового за окном), найдет когда-нибудь дорогу к справедливости и счастью. Через разливы слез, через свою кровь и свою муку, но найдет. Что же касается поэзии, то говорить о ней я не могу. Каждое мое слово покажется вам ничтожным или темным. Как передать вам сущность того чувства, которое делает меня временами счастливейшим человеком на земле? Жизнь по существу прекрасна, – прекрасна в чистоте своей, в самой своей сердцевине. И вот иные видят лишь изредка проявления этого прекрасного, а я счастлив тем, что ощущаю его вплотную. Почти каждый день и каждый час. С чем бы это сравнить, чтобы быть понятым вами? Ну вот хотя бы так. Вы любите радугу?
Белинский (озадаченный). Да.
Лермонтов. Вы видите ее издали, и она кажется вам небесной аркой, открывающей вход в прекрасные страны.
Белинский. Да, это верно!
Лермонтов. Как-то в горах, на Кавказе, я попал внутрь радуги. Это ощущение неслыханное. Я был окружен мириадами водяных алмазов, игравших всеми цветами, существующими на земле. Я был как бы внутри алмазного водопада. Вот то же примерно я ощущаю, когда, как принято говорить, мною овладевает демон поэзии. Я так же ощущаю жизнь.
Белинский (взволнованно пожимает руку Лермонтова). Благодарю вас, Михаил Юрьевич. Как я счастлив узнать вас настоящего.
Лермонтов (улыбается). Я всегда настоящий. Не хотите ли стакан вина? Это "бордо".
Стук в дверь.
Белинский. Нет, благодарю. Неужто время, нашей беседы иссякло?.. Какая жалость!
Лермонтов. Да, это обычное тюремное напоминание.
Белинский (крепко пожимает руку Лермонтова). Прощайте, дорогой мой. Берегите себя. Вы нужны России. Как часто наш народ сиротел, как часто терял драгоценные жизни. А то я знаю эту гусарскую повадку – бросаться на Кавказ, в бой, как в некую кровавую распашку.
Лермонтов. О нет, у меня слишком много замыслов, чтобы думать о случайной пуле. Боюсь только, что мне не дадут жить.
Белинский. Не смейтесь надо мной, но у меня это чисто отеческая просьба к вам – беречь себя.
Лермонтов (улыбается). Недавно просили меня об этом по-сестрински, а нынче вы просите по-отцовски. Значит, все же я не совсем сирота. (Смеется.) Прощайте, как жаль, что до сих пор мы были далеки друг от друга.
Лермонтов провожает Белинского до двери. Остается один, что-то думает, глядя на огонь свечи. Слышны заунывные крики часовых "слуша-ай!". Лермонтов берет уголь и пишет на стене. Гремит дверь – входит комендант.
Комендант. Сколько раз я просил вас, поручик Лермонтов, не марать стен стихами. (Читает только что написанные стихи.) "Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ". Да еще такими непозволительными… Вы что это, поручик! Ей-богу, ума не приложу, что с вами делать?!
Лермонтов. Если вы не дадите мне бумаги, я испишу вам не только стены, но и потолок.
Комендант. Уж скорей бы вас выпустили. Дебошир, убей меня бог, дебошир. (Кричит.) Евстигнеев, принеси его благородию старые приказы из канцелярии! (Показывает на стены.) Приказы на обороте чистые. Спишите все на бумагу, тогда я пришлю унтера, – он все это сотрет. А то и вправду жаль. Стихи, говорят, у вас превосходные.
Лермонтов, глядя на коменданта, по-детски хохочет.
Занавес
Картина седьмая
Салон Карамзиных. За окнами – Летний сад в туманной весенней зелени. Сумерки. Блещущая закатом Нева.
За круглым чайным столом непринужденное и веселое общество. Софья Карамзина, Мусина-Пушкина, Вяземский, Александр Тургенев и Лермонтов. Екатерина Карамзина разливает чай.
Вяземский. Самое интересное зрелище, какое мне привелось видеть в жизни, – это обед у Жуковского, когда Крылов ел поросенка и от удовольствия мог только шевелить пальцами. Потом его отвели в кабинет, и он проспал на диване до утра. Проснувшись, рассказывал, что снилось ему, будто государь Николай Павлович стоит у стола, трет хрен с сахаром и плачет крупными слезами.
Все смеются, кроме Лермонтова и Мусиной-Пушкиной. Мусина-Пушкина только слабо улыбается. Лермонтов гладит мохнатого пса и незаметно дает ему тартинку. Мусина-Пушкина грозит Лермонтову пальцем.
Екатерина Карамзина. Страшен сон, да милостив бог.
Тургенев. А вы слышали новость, господа? На Булгарина в Нарве напали разбойники. Окунули его с головой в реку, и в кармане у него раскис очередной пасквиль на русскую литературу.
Снова все смеются, кроме Лермонтова. Мусина-Пушкина тревожно взглядывает на него. Лермонтов сидит сгорбившись, смотрит за окно, где в густых сумерках пылает странным желтоватым огнем зелень Летнего сада.
Софья Карамзина (Вяземскому, тихо). Ничем не удается развеселить его.
Вяземский (вполголоса.) Вы видите, София Николаевна, мы уж с Тургеневым стараемся вовсю, как два старых рысака, но ничто не помогает.
Тургенев. А Мятлев будет сегодня?
Екатерина Карамзина. Обещался прийти.
Тургенев. Вы знаете, какую дерзкую штуку он на днях отколол на обеде у графини Щербатовой? Он сидел с молоденькой маркизой Траверсе. Маркизу преследовал поклонник, адъютант наследника, – он поднес ей огромный букет. Маркиза имела неосторожность пожаловаться Мятлеву на назойливость поклонника. Что же делает Мятлев? Он требует у лакея блюдо, берет букет, крошит ножом цветы и листья на мельчайшие кусочки, поливает маслом, солит, перчит и приказывает лакею отнести этот салат из цветов поклоннику в качестве угощения, присланного маркизой.
Софья Карамзина. Сразу узнаю Ишку Мятлева!
Лермонтов (гладит пса и говорит, не улыбаясь, думая о чем-то другом). Да, это очень забавно. (После недолгого молчания.) Софи, вы знаете, что сегодня я уеду на Кавказ прямо отсюда? Я распорядился, чтобы лошадей подали к вашему крыльцу.
Софья Карамзина. Это по-дружески, Мишель.
Слуга (в дверях). Наталия Николаевна Пушкина!
Мужчины встают. Екатерина и Софья Карамзины торопливо идут к дверям. Входит Наталия Пушкина.
Екатерина Карамзина. Какая редкая гостья!
Пушкина. У меня столько забот с детьми, что я с трудом освобождаю для себя только два вечера в неделю.
Здоровается со всеми. Все с ней очень почтительны. Лермонтов последним целует у нее руку.
(Лермонтову.) Я слышала, что вас снова усылают на Кавказ?
Лермонтов кланяется.
Отчасти вы виновник того, что я приехала сюда. Я хотела проститься с вами.
Лермонтов (холодно). Вы слишком добры. Чем я заслужил такое расположение?
Пушкина. Не будем сегодня враждебны. (Тихо.) Я знаю, что вы в душе осуждаете меня из-за мужа, и, поверьте, благодарна вам за то, что вы со мною никогда не лицемерили.
Лермонтов. Если это заслуживает благодарности, то извольте, я ее принимаю.
Пушкина. Значит, мир?
Лермонтов. Моя любовь к Александру Сергеевичу так велика, что я переношу ее на всех людей, которые были ему дороги. (Целует у Пушкиной руку.)
Пушкина (растерявшись). Вы очень расстроены сегодня?
Лермонтов. У меня нет причин веселиться, сударыня.
Софья Карамзина. Право, Мишель, вы совершенно пали духом. Я вас не узнаю.
Лермонтов. Простите, у меня сегодня дурная голова.