В сорок втором году сержанта Владимира Глазкова тяжело ранило в бою. С раздробленной ногой и перебитой рукой очутился на вражеской территории и в беспамятстве истекал кровью. Но в плен не попал. Полуживого подобрала сержанта тетка Марфа из той самой деревни, за которую дрался батальон Глазкова. Жила она в маленькой, с подслеповатыми окнами избушке, чудом уцелевшей от огня и бомб. Очнулся Владимир на пятый день и ничего не мог понять и припомнить, от большой потери крови мутился разум. Тетка Марфа делала примочки из каких-то трав, поила горьким настоем, но ему делалось все хуже и хуже. Она не спала ночами, плакала, сердце у нее было доброе, и оплакивала не только этого горемычного солдата, но и сына, пропавшего без вести в первые дни войны. По утрам выходила во двор и долго вслушивалась в канонаду. Она ждала, что наши соберутся с силами, погонят фашистов так, что от них полетят ошметки. Но канонада удалялась и удалялась, а в одно ненастное утро совсем смолкла. Тогда надежды на скорое возвращение своих пропали, и тетка Марфа впала в отчаянье: солдат умирал на ее глазах. Она пошла с горя к соседу деду Игнату и рассказала ему все. Тот долго скручивал козью ножку, а еще дольше бил камнем о кресало, высекая искру на трут, чтоб прикурить, и молчал.
- Ну, что же ты молчишь? - взмолилась тетка Марфа, а дед Игнат ответил ей на это так:
- Тебе легче будет от моих слов?
Ничего не добилась тетка Марфа от деда, но ночью к ней кто-то постучал. Марфа испуганно схватилась за грудь. Голос деда Игната успокоил:
- Свои, свои, открывай.
Она впустила деда, а с ним еще какого-то человека. Быстро завесила окна, вздула лампу и увидела, что спутник деда Игната молод, в солдатской шинели, с пистолетом на боку и с брезентовой сумкой в руках, а на сумке той красный крест.
- Доктора привел, - сказал дед Игнат, и тетка Марфа заплакала, но на этот раз от радости, ибо поверила, почему и сама не знала, что этот молодой доктор обязательно спасет жизнь Глазкову.
Доктор пробыл у тетки Марфы сутки. Звали его Иваном Дягилем. Владимир Андреевич на всю жизнь запомнил это имя, мечтал еще раз с доктором встретиться. После войны ему сообщили, что доктора казнили фашисты. Вот так же пошел Иван Дягиль в деревню спасать больного человека, да не поберегся. Схватили его немцы, пытали. Избили до полусмерти и еле живого бросили в прорубь.
Иван Дягиль прямо в полутемной Марфиной хате отрезал Владимиру ступню правой ноги - она уже загнивала, ее охватил антонов огонь, - очистил руку от осколков кости и мелких черных осколков гранаты. На руку наложил лубок из липы.
Так и прожил Глазков у доброй тетки Марфы до светлого дня, когда вернулась Красная Армия.
Те полтора года были похожи на один сплошной серый день, без просветов и без надежд. Однажды, в минуту особенного черного помутнения рассудка, превозмогая адскую боль, сполз с топчана и пополз по глинистому полу на кухню, рассчитывая найти там что-нибудь острое - нож, вилку, топор, хоть что-нибудь, - и покончить счеты с жизнью. Десять шагов, которые отделяли топчан от кухонного стола, оказались для него непреодолимыми. На полпути сержант потерял сознание, и в таком состоянии застала его тетка Марфа. Она поняла сразу, какая у него была цель, жалобно запричитала и побежала звать деда Игната. Вдвоем снова уложили бесчувственное тело Глазкова на топчан. А когда Владимир очнулся, дед Игнат осуждающе качал головой и с упреком приговаривал:
- Ох, солдат-солдат, ох, несуразная твоя голова.
Он смастерил Владимиру протез-деревяшку, и тот пользовался ею до сорок третьего года.
Уже осенью прогрохотали в деревне танки. Не по годам проворно вбежала в дом тетка Марфа и радостно выдохнула:
- Наши!
Потом она разыскала какого-то майора, привела его к Владимиру. Увидев калеку с лихорадочно горящими глазами, майор вздохнул и спросил у Глазкова, кто он и из какой части. Пообещал позаботиться о нем и ушел.
Через день появился старшина, на груди которого поблескивало несколько медалей, фуражка лихо сбита набекрень, на лоб вывалился кучерявый чуб. Старшина весело козырнул тетке Марфе:
- Здравия желаю! Где тут раненый партизан?
Глазков в ту пору перемогался: болела нога и боль передавалась в руку. Владимир сел на кровать и хрипло отозвался:
- Я здесь. Только я не партизан.
- Ничего, - подмигнул старшина, - теперь ты в надежных руках.
А тетка Марфа засуетилась:
- Молочка не хотите ли? А то бульбочки? Горилки сберегла немного.
- Горилки? Ото добре! - старшина расправил усы, по-хозяйски уселся за стол и спросил Глазкова:
- Як дела, станичник?
- Хвастаться нечем.
- Ничего, не горюй! У нас доктора не доктора, а прямо-таки прохвессора. Мигом подправят, подштопают и на ноги поставят. Это я тебе говорю.
Глазков вздохнул тяжело, приподнял культю:
- Видишь? Поздно, брат!
- Ха! - возразил старшина. - Зроблят другую, лучше маминой будет. Не журись, козак! Бабуся, ну, где ж твоя горилка?
Глазков давно не видел людей жизнерадостных, уверенных в себе, как этот старшина, и невольно сам заразился этим. Потихоньку стал собираться в неизвестную дорогу, и вдруг зажегся в нем интерес к тому, что ждет его завтра. Глазков принялся прикручивать "деревянную ногу", а старшина округлил глаза от удивления, присвистнул:
- Ни, ни! Не треба! Оставь цую бандуру бабусе на память!
Привык к деревяшке Владимир, жалко было бросать, но старшина был неумолим. Он взял Глазкова в охапку, словно ребенка, вынес на улицу и положил в бричку на свежую солому. Тетка Марфа шла следом, глотала горькие слезы. Она так расстроилась, столько много колючих слез подступило к горлу, что не могла ничего сказать. Так и уехал Владимир, не услышав на прощанье от тетки Марфы ни одного слова. Он и сам тогда плакал, а старшина сидел к нему спиной, понукал лошадей и молчал.
…Началась мучительная полоса скитаний по госпиталям.
Сначала Владимира определили в санбат, потом передали в полевой госпиталь, а оттуда направили долечиваться в так называемый эвакогоспиталь. Замкнутого, мрачного Глазкова поместили в санитарный поезд вместе с такими же горемыками, как и он сам, и повезли неведомо куда. Раненые гадали: куда же их везут? Каждый втайне надеялся, что привезут поближе к дому. Не волновался только Глазков: ему было все равно куда ехать. В Сибирь так в Сибирь, на Кавказ так на Кавказ. Жизнь опять теряла всякий смысл. Кому он такой нужен? Калека. Ни к какому ремеслу не приучен - десятилетка, армия, война, ранение, и ни одного близкого человека на всей земле. Отец умер давно, мать - в сорок первом. Ни брата, ни сестры. Круглый сирота, сирота-калека. Живет на Урале тетка, материна сестра. Ехать к ней таким? Нет…
В поезде ехали ребята, которые ранения получили в последних боях. Под надоедливый перестук колес раненые время коротали в разговорах. Вспоминали фронтовых друзей, своих командиров и всякие были и небыли. Себя не хвалили, не бахвалились похождениями, а наоборот, по какому-то молчаливому сговору о себе рассказывали с иронией, даже насмешливо.
- Гром гремит кругом, света белого не видно - вот как, паразит, лупит. Ну, думаю, амба, хоть маму кричи, хоть караул: все равно душа с телом расстается. А тут лейтенант подползает и орет: "Давай, давай! Вперед!" Хотя и душа в пятках, а вперед надо. Гляжу, поднялись славяне, я тоже, и пошли, и пошли! Ох, и шваркнули мы их тогда!
Глазков был невольным слушателем всех этих рассказов, они на него обрушились, как лавина. В них много такого, чего он не испытывал и никогда не испытает: вот эту лихую удаль наступательных боев, непередаваемое настроение душевного подъема, бесшабашность и даже романтику. Владимир чувствовал себя среди них чужим, посторонним, и ему не было дано того, что было дано им.
Санитарный поезд прибыл в Ереван. Раненых разместили по госпиталям. Ничего примечательного в жизни Глазкова здесь не случилось. Близко ни с кем ни сходился, никому не открывался. Ему нравиться стало страдальческое одиночество. Каждый раз, делая такое, что противоречило принятым правилам, трусливо утешал себя: "А! Все равно! Жизнь пропала, а остальное мелочь". У него появились костыли, можно было ходить куда угодно, и Владимир исчезал из госпиталя на целые дни, слонялся по городу, толкался на рынке. Его ругали за это, он же твердил про себя: "А! Все равно!" Однажды, когда сестра задержала его в дверях, Владимир разозлился, замахнулся на нее костылем.
- Уйди!
Раненый, оказавшийся рядом, перехватил костыль и усмехнулся презрительно:
- Вояка!
Сестра заплакала. Глазков вернулся в палату, уткнулся лицом в подушку и кусал губы: нет, не удалась ему жизнь, не удалась…
В госпитале продержали Владимира год и отпустили домой. Решил ехать к тетке в Кыштым, все-таки родня. Приедет, осмотрится, а там решит, что делать.
В родной городишко вернулся весной сорок пятого, к концу войны. Конечно, его никто не ждал. Доковылял до теткиного дома, постучал в калитку. Открыла девушка. Она осмотрела его с ног до головы, спросила:
- Вам кого?
- Тетку Василину.
- Ее нет дома.
Владимир всматривался в лицо девушки и мучился: Варя это или не Варя? Когда уезжал на фронт, совсем девочкой была, а тут барышня перед ним.
- Здравствуй, Варя! Не узнала?
- Нет, - она смотрела по-прежнему отчужденно.
- Это я, Владимир…
Ожидал, что обрадуется, бросится на шею, но она не тронулась с места. Только сощурила глаза, будто от яркого света.
- Не знаю… Может быть… - ответила растерянно. - Погодите, я за мамой сбегаю. Тут недалечко. А вы посидите на лавочке.
Варя захлопнула калитку, побежала вдоль улицы до перекрестка и скрылась из виду. Глазков усмехнулся криво, сел на лавочку и предался невеселым думам. Вот так встречают его дома. Варя, кажется, испугалась. А как тетка встретит? Если примет с холодком, он вернется на вокзал, там переночует и уедет куда-нибудь. Куда глаза глядят. В раздумьях не заметил, как подошла тетка, остановилась возле него. Владимир поднял голову и вздрогнул. Ему почудилось, что не тетка Василина стоит перед ним, а мать: и глаза такие же карие, глубоко посаженные, и складки у рта, и крутой подбородок. Даже сердце радостно екнуло, но нет… Чудес на свете не бывает. Просто тетка Василина очень походила на старшую сестру.
Владимир, опираясь на костыли, поднялся и виновато улыбнулся:
- Здравствуйте, тетя Василина.
Она прижала к груди руки, натруженные, жилистые, точно так же, как когда-то делала мать Владимира, и шептала одними губами:
- Господи… Господи… - и не могла двинуться с места, словно бы ноги вдруг приросли к земле.
- Прибыл вот. Из госпиталя.
- Боже мой, боже мой, - шептала тетка, все еще не двигаясь с места. - Ты? Володенька?
- Я, тетя Василина.
- Жив? Жив! - крикнула она пронзительно и кинулась к Глазкову, схватила его голову обеими руками и начала целовать исступленно лоб, глаза, губы, причитая: - Жив, жив, родненький!
За ее спиною стояла Варя и улыбалась сквозь слезы.
Потом Владимир весь вечер рассказывал о своих скитаниях, тетка то и дело вздыхала, а Варя не сводила с него глаз.
Они засиделись далеко за полночь, под конец тетка достала из-за зеркала пожелтевший конверт и подала Владимиру:
- Прочти.
Глазков вытащил из конверта четвертушку бумаги. Это была похоронная. Командование части сообщало, что сержант Владимир Глазков погиб смертью храбрых, защищая нашу социалистическую Родину. Странно и неприятно читать похоронную на самого себя, и в то же время зажглась в душе маленькая тайная радость оттого, что не сдался, не умер, остался жив, хотя друзья-товарищи считают его мертвым. Эту бумажку Владимир Андреевич бережет до сегодняшнего дня. Лена шутливо называет ее свидетельством о бессмертии, ибо, если верить народной примете, тот живет долго, кого однажды уже похоронили.
. . . . . . . . . . . . . . .
Лена позвала:
- Ты долго будешь еще сидеть?
Владимир Андреевич захлопнул дневник, спрятал его в ящик стола, потянулся. "Да, уже пора спать. Как-то встретит меня завтра девятый?"
4. Перелом
На другой день у Владимира Андреевича в девятом было два урока. Шел он туда волнуясь. Неужели все останется по-прежнему? Как же тогда быть?
Встретили, как обычно. Поднялись недружно. Он поздоровался, попросил их сесть, и сам занял свое место. Начал объяснять новый материал и радостно отметил про себя: слушают! Внимательно, не пропуская ни одного слова. Юра Семенов оперся подбородком на руку и не сводил с него голубых, с зеленоватым оттенком глаз. Нюся Дорошенко торопливо записывала то, что объяснял учитель. На красивом лице Люси Пестун отразилась радость, она как бы хотела сказать: "Ой, как хорошо, Владимир Андреевич! Я так рада, так рада за вас!" Настенька, сестра Юры Семенова, очень на него похожая, сидит, не шелохнувшись, и косит васильковым глазом на Женьку Волобуева, который пытается под партой листать какую-то книгу. Женька, наконец, обернулся, и Настенька показала ему кулак. Владимира Андреевича воодушевило внимание класса: он же умел говорить, когда его слушали!
В учительской в перемену появился возбужденный, хотелось сказать и Анне Львовне, и директору, и всем: прорвало! Нет больше глухой стены между ним и девятым. Нет! А впрочем, пока еще рано хвалиться, ведь это только начало.
Анна Львовна закурила. Папироску взяла двумя пальцами, далеко в сторону отставив мизинец. Владимир Андреевич подошел к ней, попросил:
- Дайте папироску.
- Помилуйте! - воскликнула географичка. - Вы же не курите.
- Один раз можно.
- Пожалуйста! - она из сумочки достала папироску, предупредительно зажгла спичку. Полюбопытствовала:
- Что же вас так взволновало?
Он чувствовал себя хорошо и попал в ее тон.
- Секрет.
- Вы сейчас из девятого? Тогда понятно. Опять неприятности.
- Наоборот.
- О! Тогда поздравляю.
Только на втором уроке, когда приступил к опросу учеников, заметил, что нет Липеца. Вспомнил: староста Нюся Дорошенко докладывала ему об отсутствии Бориса, но почему-то прослушал это сообщение. А сейчас заметил: "Камчатка" пустовала.
И он спросил:
- Почему нет Бориса Липец?. Кто знает?
Ответил Юра Семенов:
- Он выбыл из школы!
Выбыл? Почему выбыл? Но Глазков решил спросить после урока.
В перемену подозвал Юру Семенова, потребовал:
- Говори, что с Липецом?
Юра неопределенно пожал плечами. Белокурый, улыбчивый, он стоял, вытянувшись в струнку, то и дело поправляя под ремнем складки солдатской гимнастерки.
Что-то не договаривал, это было видно.
- Ты что-то скрываешь, Семенов.
- Да нет, Владимир Андреевич. Борис перевелся в другую школу.
- Перевелся? Почему?
Юра посмотрел на Глазкова и неожиданно рассмеялся.
- Ему Нюся Дорошенко суд учинила.
- Какой суд?
- На работе, в обеденный перерыв. Пришли почти всей бригадой, отвели в сторону - и давай, и давай. Борис еле вырвался. Прибежал злой, чертыхается. Я спрашиваю: "Ты чего?" А он: "Катитесь от меня колбаской". Я к Нюсе. Она жмурится только и говорит: "Юрик, все будешь знать, скоро состаришься". Настя тоже молчит. Что-то они ему там напели, это уж точно.
Нюсю Владимир Андреевич не стал расспрашивать: надо будет, сама придет и расскажет. Но он догадался: случилось это из-за последнего случая в классе, и втайне был доволен.
Через некоторое время перестала посещать занятия Люся Пестун. Глазков как-то перед началом урока спросил:
- Кто скажет, почему Пестун не ходит в школу?
Соседка Люси по парте ответила:
- Она болеет, Владимир Андреевич.
А Женька Волобуев, как обычно, не пропустил случая позубоскалить:
- Ты сама скоро так заболеть можешь!
Та парировала с веселой задиристостью:
- И заболею! Тебя не спрошусь.
Все засмеялись, улыбнулся и Владимир Андреевич.
- Но все-таки в чем дело?
Поднялся Юра Семенов.
- Разрешите, Владимир Андреевич?
- Давай.
- Сиди уж! - крикнула брату Настенька. - Без тебя не обойдется, да? Владимир Андреевич, мы вам сами скажем, только не сейчас.
- Пожалуйста! - пожал плечами Юра. - Мне все равно.
- Ладно, садись, Юра.
На перемене Нюся и Настенька отозвали Глазкова в сторону и сказали, что Люся ходить в школу пока не будет. Она ждет ребенка. Это было для него новостью.
Владимир Андреевич подумал и решил сходить к Пестунам. Ему не хотелось, чтобы Люся бросала сейчас школу. Ведь можно еще посещать занятия. Стыдится, наверно…
5. У Пестунов
Выкроив свободный часок, Глазков отправился к Пестунам. День выдался хмурый и ветреный. В воздухе кружились редкие снежинки, ветер заметал на дороге сухую холодную пыль, поднимался кое-где серыми фонтанчиками-вихорьками, которые, завившись в спираль, моментально рассыпались.
Шел Владимир Андреевич не спеша, опираясь на трость, пересек трамвайную линию и и очутился в узкой улочке. На той ее стороне строился новый дом - третий этаж завершался кладкой. Длинношеий башенный кран медленно разворачивался, неся на тросе железную корзинку с кирпичом. Человек стоял на настиле этажа и жестами командовал, куда опустить корзину. Владимир Андреевич поднял голову и узнал в том человеке Юру Семенова. Он был в телогрейке, в шапке-ушанке и в сапогах, сразу и не узнаешь.
Владимир Андреевич миновал стройку, улица побежала под уклон, а там уже и бараки видны. Их пять: длинные, приземистые, крытые толью. Выстроились в рядок, похожие один на другого, как близнецы.
Барак, в котором жили Пестуны, был крайним и, пожалуй, самым неприглядным. Коридор темный, единственная лампочка горела в полнакала, затемняя углы. Оттого, что углы не освещались, а главным образом от обилия всякого барахла - сундуков, корыт, висевших на стенах, - коридор напоминал скорее чулан или кладовку. Нестерпимо пахло жженым керосином - многие жильцы пользовались примусами и керогазами.
Владимир Андреевич постучал в дверь, обитую драным войлоком, прислушался. Никто не отозвался. Постучал еще и только после этого услышал мужской голос:
- Можно, не заперто.
Глазков переступил порог и вошел в комнату. Слева, сразу же у входа, - плита; справа - ловко спрятанный за ситцевой занавесью умывальник, и дальше, к окну, - кровать. Два окна выходили на южную сторону, а в простенке между ними приютился стол, заваленный книгами и тетрадями. За столом, спиной к двери, сидел парень в сером свитере и выписывал что-то из книги, придерживая ее левой рукой. Он повернулся на стуле, держа в правой руке авторучку; лицо у него смуглое, как у цыгана.
- Вам кого? - спросил он.
- Мне нужна Люся Пестун.
- Люся сейчас придет, - ответил парень и снова принялся писать, но тотчас же, не поворачивая головы, задал вопрос:
- А вы откуда?
- Из школы.
- А! Ясно.
Что ему было ясно, Владимир Андреевич не понял, но про себя подумал: "Однако ж муж у Люси не из гостеприимных"… Начал осматривать комнату. "Ничего, уютно. Окна вот только. Да-а… Рамы погнили, косяки тоже… Ветерок сюда, конечно, задувает. И пол… Качается и скрипит. Ткни пальцем в стену и проткнешь ее насквозь".