- Я еще не шумел, я еще буду шуметь, - свирепел Васька. - Да я до Москвы дойду, да я знаешь кто? Я невменяемый! Я могу знаешь, - он с силой хряснул костылем об пол. Заведующий схватился за сердце и в конце концов сдался: Глазкову выдали пятьсот рублей.
- Вот так-то лучше, - удовлетворенно сказал Васька заведующему, на прощанье пожимая ему руку.
От всей этой сцены у Глазкова остался пакостный осадок на сердце. Ему было стыдно. Васька похлопал его по плечу:
- Не журись. Ты не жди, когда тебе дадут. Сам бери.
В другой раз ходили в горисполком и выпросили, кроме хлебных карточек, еще и карточки на масло, на крупу и даже на водку. Васька опять успокаивал:
- Ты не красней, не красней. Попрошайничать, как другие, я не пойду, гордость не позволяет. А работать - я калека. Был грузчиком, но какой я грузчик теперь?
- Но ведь сейчас всем трудно, разве только нам? - пытался было высказаться Владимир. Васька перебил его:
- Тебе что другие? Какое тебе до них дело? Ты о себе думай, другие о тебе не подумают.
Кто знает, чем бы кончилась эта сомнительная дружба с Васькой Пыхом, если бы не объявился вдруг Семен Демин.
Однажды летом, в самый жаркий полдень, когда все живое попряталось в тень, а Владимир забрался в прохладный амбар, где стояла старая скрипучая койка, и читал, к дому с треском подкатил мотоцикл, удивив местных мальчишек. В ту пору мотоциклы с колясками были еще большой редкостью. С мотоцикла слез здоровенный мужик. Тетка Василина вязала чулки в сенках, первой выскочила за ворота: она испугалась - уж больно сильно трещал мотоцикл. Мужчина заглушил мотор и в воротах столкнулся с Василиной.
- А ну! - он грудью двинулся на нее, - где тут прячется Володька Глазков? Подайте мне его сюда!
Тетка не знала, что и подумать: шутит незнакомец или нет?
- Да он… ничего… - забормотала несвязное, отступая во двор. - Сейчас позову.
Владимир услышал разговор, схватил костыль, торопливо, рискуя упасть, сбежал с рундука и заспешил к воротам. Несказанно обрадовался: Семен Демин! Родная душа, дружище! Как вымахал - богатырь богатырем! Илья Муромец!
Семен увидел ковыляющего к нему тщедушного человечка с черной челочкой на лбу и смутился. Наверно, всяким ожидал встретить друга детства, но только не таким жалким. Однако стряхнул с себя смущение, схватил Глазкова в охапку, по-дружески легонько тиснул в объятиях. Тетка Василина испуганно вскрикнула:
- Что ты делаешь оглашенный! Раздавишь ведь, вон у тебя какая лапища, будто у медведя!
- Ничего не сделается ему, - весело утешил он Василину. - Крепче будет. Жить еще можно, правда, Володя?
- Можно, - согласился Глазков, взволнованный этой встречей. Обрадовался Семену и в то же время растерялся: очень уж они были теперь разные. Маленьким, робким чувствовал себя перед другом-богатырем. Незаметно кивнул тетке: мол, что есть, приготовь, угостить надо друга. Но Семен перехватил этот кивок и сразу запротестовал:
- Нет, нет! Тычем сейчас занимаешься? Ничем? Ну и отлично. Садись в люльку, поедем в лес, к Горанихе. Давно мы там с тобой не бывали.
- Давно.
- Тогда поехали!
Да, давно друзья не бывали в этих заповедных местах. Они уехали далеко, через Уфалейский перевал, в горы. Свернули в сторону, остановились на берегу светлой речушки Сугомак, спрятавшейся в черемуховые заросли. Там, в отдалении, высилась гора, а на ее склоне примостился серый морщинистый шихан, похожий на огромный толстый палец сказочного великана.
Перед войной вдоволь побродили по этим местам, и сейчас от этой черемуховой речки, от дальних и от ближних синих гор, от серого шихана, от голубого неба, по которому ползли пузатые белые облака, излучалась невидимая энергия, будоража души друзей, властно уводя их в прошлое.
- Помнишь? - спросил тихо Семен, кивнув на шихан.
- Помню, - отозвался шепотом Владимир, - все помню так ясно, так чисто, как будто было это вчера, как будто не было ничего - ни войны, ни скитаний…
В детстве Владимир забрался на ту скалу-шихан, встал на махонькую площадку на вершине, и дух захватило. Коршун неподвижно распластал над ним крылья, смотрел на мальчика круглым желтым глазом, а Владимир закричал:
- Коршун, коршун, колесом,
Твои дети за лесо́м!
А выше коршуна плывут облака. Прыгнуть бы, ухватиться за них и поплыть далеко-далеко над горами, над городами и морями в сказочную страну, о которой рассказывала мать.
Вокруг го́ры, ближние - темно-зеленые, а дальние - синие-синие.
Внизу у подножия стоит Семка и кричит:
- Эге-гей! Володька-а! Слеза-ай!
Но слезть с шихана Владимир сразу не смог. Испугался. Хотел было попробовать, лег на живот, спустил ноги, потихоньку стал съезжать, а нога не нашла опоры, рука сорвалась, и он повис на одной руке, оцепенев от ужаса. Потом отчаянным усилием снова, вскарабкался на площадку. Семка торопил:
- Слеза-ай скорее!
Солнышко уже клонилось к горе, наступал вечер.
- Не мог-у-у-у, - ответил Владимир. - Не мог-у-у-у.
Семка заметался возле шихана, не зная, что делать. Недалеко был покос Глазковых, Семка побежал за Володькиным отцом.
А в это время Владимир снова попытался слезть с шихана. Поборол страх, и все кончилось благополучно. Прибежал отец с Семкой. Увидев сына живым и невредимым, он облегченно вздохнул и сознался:
- Бежал тебя выручать и думал: спустишься с шихана, выпорю, как Сидорову козу. И не за то, что полез черт знает куда, а за то, что ты оказался таким трухлявым. Какой, думаю, у меня сын трусливый, хотя порой гоношиться любит: я да я! Но ты победил страх. Молодец!
Вот эту историю сейчас и напомнил Семен Демин.
Они растянулись под березой. Владимир рассказал о себе, а Семен - о себе. Живет в Карабаше, трудится на медеплавильном, мастером. На войне не был, работал на заводе, медь варил - по брони от армии освободили. Кому-то и в тылу надо было трудиться.
- Недавно узнал, что ты вернулся, взял у товарища этот быстроход, - Семен показал на мотоцикл. - И к тебе. Да вот, понимаешь, слышал о тебе плохое.
Владимир от смущения грыз травинку и молчал. Потом неуверенно спросил:
- Что плохое?
- Дружками обзавелся, ходишь по учреждениям, попрошайничаешь.
- Да это ж… - хотел было возразить Владимир.
- Знаю. Ты что, так и жить собираешься?
- Давай договоримся: не будем поучать. Ясно? У меня на плечах своя голова, у тебя своя.
- Я тебя поучать не буду, я тебе по старой дружбе морду могу набить, не посмотрю, что ты такой израненный с войны вернулся!
- Ой ли?
- Мне за тебя стыдно, понял? Не хватало, чтоб ты еще милостыню просил.
- Не твое дело!
- Мое! И ша - молчи. У тебя вся жизнь впереди, а что покорежило тебя на войне - смирись. Новая нога не вырастет, а жить надо и не так, как ты собираешься. Ты все растерял, у тебя нет завтрашнего дня, как можно жить, не видя впереди огонька?
- Что ж делать?
- Что хочешь, только найди себе цель, слышишь? Цель найди, иначе пропадешь. Учиться иди, задай себе цель - инженером сделаться, а то и педагогом. И добивайся. Тогда у тебя жизнь смысл получит, а все ненужное смоет.
- Эх, как легко ты рассуждаешь. Цель, учиться! Я, может, сам об этом думал, да куда я с таким здоровьем? Кому я нужен?
- Ишь, какую философию придумал, а? Чтоб оправдать самого себя - на что, мол, я нужен. По-моему, ты просто трус.
- Сколько лет не виделись, - усмехнулся Владимир. - И вот, пожалуйста, говорить больше не о чем.
- Найдется о чем, всему свое время. Ты боишься трудностей, прячешься от них за свою подленькую философию.
- Ну, знаешь ли!
- Да, да! Ты почему нюни распустил? Кто дал тебе право нюни распускать? Тетку не слушай - ей бабья жалость не дает далеко видеть. Выбрось из головы, что тебе труднее всех и хуже всех. Бред! Ерунда! Мне тоже трудно, а сил во мне видишь сколько! Я неучем пришел на завод, сейчас мастером работаю, а неучем так и остался. Теперь грызу науку, зубы трещат, в мозгах хоровод от разных формул и задач, но надо, понимаешь ты меня или нет? Надо учиться! У меня ведь семья, у меня ведь работа. Дочурка нынче в школу пошла, да две мал-мала меньше. А ты один, тебя не вяжет по рукам работа. Учись, определяйся в жизни, а ты нюни распустил. Я до сих пор помню слова, которые тебе отец сказал, когда ты сполз-таки сам с шихана. Мол, страх победил и молодец! Давай, дружище, и растерянность побеждай. И на твою долю дел достанется, ой-ой сколько. Не согласен?
- Согласен, - тихо отозвался Владимир.
Сначала ему больно было, когда Семен принялся его ругать, но затем как-то отлегло от души, будто столкнули с груди тяжелый камень, и сразу стало легче дышать.
- Ну, раз согласен, стоит по этому поводу по сто граммов, а? Употребляешь?
- Употребляю.
- Надо полагать, жизнь тебя, однако, потерла. Ну, ничего! Я поехал, все захватил с собой. Думаю, встретимся да не выпьем? Не бывает такого!
Потом Семен много раз еще помогал Владимиру, и сейчас они в переписке. Семен изредка приезжает в гости. Дочку замуж выдал, дедом скоро будет. Время-то как скачет!
. . . . . . . . . . . . . . .
- Вот такова, друзья, вторая моя одиссея. Так я стал учителем, и сейчас мне кажется, будто я мечтал стать не только военным, но и педагогом.
7. Юра Семенов
Провожали домой Владимира Андреевича всей ватагой. Шли посредине ночной улицы, благо движения в этот поздний час почти не было. Лишь прозвенит трамвай да торопливо прошуршит запоздалое такси, устало покачивая светом фар, объезжая шумную ватагу.
- А все-таки в трудностях человек становится чище, - кричал Женька Волобуев. - Мелочи бытия его заедают.
- Брось, - перебил его Юра. - Человек всегда должен быть и чистым, и красивым, и умным, и скромным.
- Должен-то должен, - не сдавался Женька. - В космос корабли умеем запускать, подумать только - чудо! Скоро и человек полетит туда. Великое дело! Ума-то сколько надо. А в магазин зайдешь, тебя обсчитать могут. В трамвае иной рубаха-парень в морду норовит заехать. Это как можно связать между собой?
- Зачем тебе это связывать? - спросила Настенька.
- Чтоб понять, мадам. Я вот знаю одного начальника, он три квартиры себе сменил: первая была без ванны, вторая без газа. Третью взял с ванной и газом. А мой знакомый работяга с большой семьей ютится в комнатушке, ему три года обещают квартиру. Это как связать?
- Я, например, точно знаю, что этого твоего начальника, - возразил жестко Семенов, - исключили из партии и в шею выгнали с руководящей работы. Можешь ты это связать? И вообще, чего ты хочешь, Женька? Чтоб тебе коммунизм готовенький преподнесли на блюдечке?
- Ты не упрощай, Юрка.
- Братцы, разве я упрощаю? Тебе сколько лет, Женька? Двадцать два? Хо! Видали вы его? Значит ты родился в тридцать восьмом, это когда у нас уже социализм был построен. Верно ведь, Владимир Андреевич?
- Правильно, Юра, - подтвердил Глазков.
Он с интересом следил за разговором, не вмешиваясь.
- Ты знаешь, как строили социализм? - продолжал между тем Юра. - Коммунистов убивали из-за угла. Взрывали новые шахты. Устраивали крушения. Кто? Враги. На смерть бились. А врагов сколько было? Не счесть!
- Ну так что?
- И ты еще не понял, Женька! - воскликнул Семенов. - Нет, слушайте, братцы, он еще ничего не понял! Он живет на всем готовом, до него социализм построили, отстояли его в боях, такие, как Владимир Андреевич, на Женькину долю оставили не самое трудное, а он еще ничего не понял. Подумаешь, рубаха-парень в морду норовит заехать. Ты двинь его так, чтобы он извинения попросил, чтоб стал тихим и вежливым.
- Попробуй!
- А как же коммунисты пробовали и брали за горло кулака, хотя тот кулак из обреза в них стрелял? Не боялись! Как же наши солдаты фашистов громили, хотя фашисты до зубов были вооружены? Не трусили! На твою долю кулаков и фашистов не досталось, ну и слава богу. Так ты возьми за горло хулигана. Не бойся! Это нужно для победы коммунизма! Ну, что?
- Чего ты ко мне, в самом деле, привязался, ты всегда против меня! - взмолился Женька.
- Он уже сдается, Юра! - засмеялась Настенька. - Он уже руки поднял. Не спорь, Женька, с моим братом никогда не спорь. Его в армии здорово подковали!
"Ай да, Юра! Башковитый, видать, ты парень, - с теплотой думал Глазков о Семенове. - В армии тебя, конечно, подковали, спору нет, но и ты сам неплох. Интересно будет посмотреть, какие еще стихи ты пишешь!"
На другой день Юра передал ему тетрадку со стихами. Владимир Андреевич обещал прочитать дня через два, но просидел над тетрадкой до глубокой ночи, стихи захватили его. Многие были еще слабые и по мысли, и по форме. Но вот удивительно - вроде бы инстинктивно, словно бы помимо воли автора вдруг в стихи врывалась мощная, необузданная поэтическая струя, и тогда они лепились емкие, выпуклые, пронизанные глубокой мыслью. Но таких было пока мало. Однако хорошо уже то, что они были. В них прорывалась та зрелость ума, которую подметил Владимир Андреевич у Юры во время спора с Волобуевым.
Утром Владимир Андреевич сказал Лене:
- Ты послушай, что я тебе прочту:
Помните, бессонницею выжатые,
Зияющие страшные бои?
Помните, погибшие и выжившие,
Старшие товарищи мои? -
В башне под чернеющими флагами,
В режущих объятиях плетей,
За колючей проволокой лагеря
Умирала молодость людей.
По утрам детина грязно-рыжий
С бюргерской ухмылкой на губках
Выводил из комнаты мальчишек
С сединой в поникших волосах.
Злые прядки кудрей поседелых!
Может, вы упрямо зацвели
Под пилоткой гордою Гастелло
За одну секунду до земли?
Это вы, блестевшие сурово
В рваной яме от фугасных бомб,
Слиплись у Олега Кошевого
Под большим крутым славянским лбом!
- Ну, как? - выжидательно посмотрел Глазков на жену.
- Хорошо! Чьи они?
- Ни за что не угадаешь. Одного моего ученика. Здорово, правда?
Три стихотворения Владимир Андреевич посоветовал отослать в редакцию молодежной газеты. Юра сначала неохотно принял это предложение, но потом все же послушался. Вскоре получил ответ, никому не хотел его показывать. Владимир Андреевич поинтересовался. Юра сконфузился.
- Забраковали?
- Да.
- Покажи-ка ответ.
Прочитал бумажку из редакции: "Ваши стихи нам понравились, но напечатать не можем, потому что таких стихов у нас очень много. Вы где работаете? Может, напишете нам очерк? С приветом…", и следовала фамилия сотрудника. Владимир Андреевич рассердился, обозвал того сотрудника невеждой и позвонил редактору. Тот внимательно выслушал Глазкова, попросил Семенова к нему зайти. Юра идти к редактору отказался, Глазков разозлился, даже накричал на него - мол, если не хочешь, черт с тобой, не ходи, какое мое дело, в конце концов…
Владимир Андреевич потом терзался из-за этой нечаянной вспышки, но Юра не обиделся. Наоборот, гнев Владимира Андреевича подхлестнул его, и Юра пошел к редактору.
В следующее воскресенье Юра ворвался в квартиру Глазковых с неожиданной для его застенчивого характера смелостью.
- Напечатали, - почему-то шепотом произнес он. - Напечатали, Владимир Андреевич!
Отдал Глазкову газету и в изнеможении опустился на стул. Танюшка очень внимательно приглядывалась к незнакомому дяде, что-то для нее было в нем непонятное и чуточку жалкое. Она сбегала на кухню, принесла в чайной чашке квасу и протянула ему:
- Попейте, дяденька.
Юра посмотрел на нее с благодарностью и улыбнулся: как это она догадалась, что он погибает от жажды?
Владимир Андреевич прочел стихотворение и пожал Юре руку.
- Поздравляю! Это первое?
- Первое.
- Желаю успехов! Станешь поэтом, нас не забывай.
Юра застенчиво улыбнулся.
8. У директора металлургического завода
Владимир Андреевич не давал слова Люсе, что поможет получить квартиру. Но слово дал самому себе, и это было не менее важно. Он бы, пожалуй, не объяснил, почему так решил. То ли надеялся других убедить, что молодое счастье Пестунов надо обязательно вытащить из барака на солнце, чтоб оно наливалось силой. То ли просто ему хотелось сделать что-нибудь хорошее Люсе за ее поддержку в трудные дни. То ли потому, что сам Глазков натерпелся в жизни всякого горестного и тяжелого и был чуток душой. Так или иначе, выбрав свободный день, Владимир Андреевич поехал на завод с одной единственной целью: попасть на прием к директору металлургического завода и замолвить слово за Пестунов. Слышал, будто Костенко - человек крутой и не очень приветливый, особенно с теми, кто не имел никакого отношения к заводу. Но Николай Пестун работал в доменном цехе, был на хорошем счету, и это как-то оправдывало визит Глазкова.
В приемной Глазков появился утром и обрадовался, что пришел первым. Секретарша, уже немолодая, опрятная и симпатичная женщина, выведав, какое дело волнует посетителя, ответила, что сегодня не приемный день. По личным вопросам директор принимал три раза в неделю во второй половине дня. Владимир Андреевич постоял в раздумье: приемные дни и часы были для него очень неудобны - у него они всегда заняты. С другой стороны, ему хотелось побывать у Костенко обязательно до Октябрьского праздника. К празднику обычно сдавалось на заселение больше жилья, нежели в будни. Глазков попросил, чтобы о нем все-таки доложили директору.
- У Ильи Михайловича совещание. Не примет он вас сегодня.
- Но я подожду, - упрямо сказал Владимир Андреевич и устроился на скрипучий диван: пружины при каждом движении жалобно дребезжали.
Секретарша пожала плечами: мол, дело ваше, только напрасно теряете время. Звонили телефоны, в кабинет входили и выходили озабоченные люди, секретаршу несколько раз вызывал сам директор коротким требовательным звонком, и она спешила к нему, сохраняя невозмутимость.
Наконец, совещание закончилось. Двери кабинета распахнулись, и оттуда повалил народ - солидный, крупный, прилично одетый; у того виски седые, другой с седыми бровями, а у этого лысина на самой макушке светится. Были среди них и молодые, серьезные, с непривычной для них важностью во взгляде. И сразу приемная наполнилась гулом: одни о чем-то бурно спорили между собой, другие разговаривали мирно и неторопливо, третьи похохатывали. Были и очень мрачные - не иначе пережили только что крепкую головомойку. Народ в приемной долго не задерживался, как-то незаметно рассеялся, оставив после себя тусклый табачный дым.
Последним из кабинета вышел высокий плечистый человек с университетским значком на лацкане коричневого пиджака. Владимир Андреевич сразу же подумал, что где-то встречал этого рыжеватого великана-инженера. И так бы гадал, если бы секретарша не позвала.
- Вы мне нужны, товарищ Липец.
Липец! Видимо, брат Бориса, - удивительно похожи!