- Ах! - встрепенулась она. - Я в таком виде. Я сейчас! Сейчас! - И, осторожно отняв у него руки, бросилась за гамак и зашуршала одеждой, зазвенела серебром…
Мятая, полузасохшая роза светилась у нее в волосах, в мочках ее ушей горели серьги, на запястье сверкал браслет. Но ярче всех украшений пылали ее глаза, когда она предстала перед ним. Разрез этих чуть ущемленных у висков глаз, неизмеримая глубина их, в которой угадывалась такая спокойная, древняя грусть, говорили о том, что прародители ее были ветвью отцов этой земли - славных инков. И умение хранить в жестах и на лице достоинство и целомудрие пришли оттуда, от земли погубленных предков. И если бы он не знал ее, не видел в бою с саблей и пистолетом в руках, он был бы обманут этой забавной, но такой необходимой игрой в вечную женщину.
- Ты так и не можешь отыграть свое детство, отпраздновать свое девичество! - Он дотронулся до сухо шелестящего, колючего цветка. - А я все не могу понять, зачем я тебе, такой усталый, изношенный в походах, небритый, искусанный москитами?..
- Молчи! Зачем ты мне всякий раз это говоришь? Тебе тоже хочется играть в застенчивого юношу? - Он махнул рукою, засмеялся, и она прижалась к нему, стала слушать сердце. - Я узнаю все-все, что ты хочешь сказать! Там! - потрогала она ладонью грудь генерала. - Там нет генерала, там бьется простое человеческое сердце. Я знаю - беззащитное.
Он тронул губами ее губы, словно боясь нежности, исходящей от нее. Губы женщины были тоже жестки, иссечены ветром, песками, и он сразу устало сник, чувствуя себя виноватым перед нею. Она угадала это:
- Ты все отдал им. Но стоят ли они…
- Я не торговец. Я - воин.
- Да-а, воин, - вздохнула она. - Воина в тебе все знают и любят, и никому нет дела до твоей матери, до так рано угасшей жены… Бедные женщины. Бедные… - Она еще ниже опустила голову. - Бедный воин. Кто пожалеет тебя?
- Господь и ты! - медленно и тихо уронил он. - Мне более никого не надо.
Они оба притихли, смущенные этой откровенностью; чуть позднее, лежа рядом с ним на душистой сухой траве, прикрытой шерстяной попоной и занавесом от полога, она не к месту громко рассмеялась:
- Я знаю о тебе все! Ты обо мне знаешь только то, что нужно знать мужчине. Что делать? Так устроены мы, женщины. И это не обман, не притворство. Желание вечной любви разве может быть обманом? А желание облегчить страдание любимого человека разве не награда за годы и годы ожидания чуда? Господь, ты и еще вечность - вот мое чудо. Вечно мое стремление к тебе!
Ты знаешь, где возникла эта сказка? В красном городе Лиме, на берегу огромного океана, почему-то названного Тихим. Там жила девушка, каких много на свете, и, как все девушки, она хотела любви, но не находила ее и была одинока. Родители девушки, как и все родители в мире, хотели счастья своей дочери и решили выдать ее замуж за такого же, как они, тихого и доброго человека. Он мог бы отдать ей все, но сердце ее молчало.
Девушка часто ходила на берег океана и с тоской глядела вдаль, ожидая, не покажется ли на горизонте ее парус. Тоже очень старо. Но корабли проходили мимо, и улетали паруса, а большой океан, хранивший много тайн и сказок, все волновался, словно бы говорил ей старческим мудрым голосом: "Тот, кто умеет ждать, дождется. Только тот, кто умеет ждать…"
Она уже устала глядеть на пролетающие паруса и слушать седой, старый океан, как надоедает слушать одну и ту же, пусть и чудесную, сказку. Но она поборола усталость, и он пришел к ней. Не с моря, не под белым парусом, а на худом, запыленном коне, к ногам которого разжиревшие чужеземцы бросали свои надменные знамена. Он ехал по ликующему городу, и конь копытами наступал на позлащенные знамена, а соотечественники плакали и кричали: "Освободитель! Освободитель!"
Девушка сорвала все цветы, какие росли в саду, тоже бросала их к ногам коня и тоже плакала. Освободитель махал рукой народу, а ей показалось, он дал знак рукой ей, и, поймавшись за седло, она пошла за ним следом и стала солдатом Освободителя. Она ела тот же хлеб, который ел он, пила из тех же родников, из которых пил он, дышала тем же воздухом, которым дышал он. За храбрость и преданность делу революции ее произвели в офицеры, но, глупая, она не могла победить в себе женщину. В глубине души ее жила надежда, и она таила ее ото всех, даже хотела бы спрятать от самой себя, если б это было возможно.
После большого и тяжелого перехода солдаты генерала начали неравный бой. Врагов было много. У них были вода, пища и свежие кони. Воины Освободителя дрогнули и стали отступать. И тогда генерал сделал то, что делал всегда в таких случаях. Он выхватил саблю и поскакал один на врагов. Солдаты бросились за ним. Пуля иноземца нашла в этот раз полководца. Он упал с коня. Великое горе ударило в сердца его солдат, и они повернули коней, чтобы помочь ему. Генерал поднялся с земли и крикнул: "Вперед!"
Когда девушка из Лимы перевязала ему рану, обмыла лицо водой, которую всегда возила с собой и берегла пуще глаза, и дала глоток вина, он очнулся и сразу же спросил:
- Где мои солдаты?
- Они гонят захватчиков с нашей земли. И еще с трудом спросил:
- Кто ты?
- Я один из твоих воинов, - последовал ответ. Но голос выдал ее, ибо за нее стало говорить сердце, она была уже над собой не властна.
- Как тебя зовут, мой славный воин? И девушка из Лимы назвала свое имя. Она не называла его еще ни одному мужчине. Но этого ей показалось мало. От счастья затемнился разум ее, как у всех любящих, которыми руководит сердце, только сердце. И она сказала…
- Она сказала, - перебил ее генерал, - "Если вам сделается одиноко и грусть поселится в вашем сердце, придите ко мне. Я буду ждать…"
- Ты помнишь?!
- И я пришел. Я помню доброту. Ее так мало на грешной земле.
- Ты подобен сеятелю, мой генерал, - заговорила она, пальцами разглаживая морщинки на его лице, высокий лоб с двумя складками, сбегающими к переносью, властный подбородок. - Ты засеваешь огромные нивы зернами добра, но долг твой так велик, что все-все ты отдаешь в уплату его, и тебе остаются лишь колоски, и ты радуешься им, как изголодавшийся странник.
Генерал склонился и благодарно поцеловал ее.
- Это же говорил мне учитель. Я потерял его. Даже его… Даже его…
- Прошу тебя, забудь о том, что ты воин, вспомни хоть раз о себе, и… мое глупое сердце может разорваться. Успокой его.
И снова шли дни и месяцы. Война завершилась победоносно. Чужеземцы были изгнаны из Южной Америки, остались они только на островах, огрызаясь оттуда.
Но генерал не напрасно опасался, что найдутся люди, которым захочется добытую в боях победу присвоить себе. Он много ездил по освобожденным странам. Время его проходило в жарких и часто бесплодных дебатах. Теперь уже без оружия завоевывал он землю и свободу для своих верных солдат. Здоровье его, подорванное в боях и походах, ухудшилось.
Все реже и реже встречались генерал и девушка из Лимы. Однако верную подругу полководец уже никогда не забывал и забыть не мог. Если они разлучались надолго, он присылал ей письма, письма великого и страдающего человека. Болезнь часто приковывала его к постели. Он лечился в таких домах, куда ей, простой девушке из Лимы, не было доступа. Но она всегда жила поблизости, возле него, и он это знал.
Была у девушки из Лимы одна маленькая слабость: она любила сладкое варенье, еще кипящее, обжигающее. Остывшее варенье ей было не по вкусу. Она прятала эту слабость ото всех, даже от любимого человека.
Как-то вечером больной генерал поднялся с постели и с помощью слуги Санто выбрался из президентского дворца. Санто знал, куда надо вести своего господина, и они молча пошли к морю. Санто трижды стукнул в дверь маленького домика, увитого плющом и глициниями. И когда дверь открылась, Санто тут же исчез, как будто растворился в темноте.
Она бросилась на шею любимому, осыпала лицо его поцелуями.
Генерал ответил острожным поцелуем, чуть коснувшись губами ее глаз, озаренных счастьем встречи, но затем порывисто и долго целовал ее быстрые руки, каждый палец в отдельности. И она удивилась этой его странности, хотела пошутить над боевым и суровым полководцем, но он опередил ее:
- Отчего так сладки твои руки?
- Это… Это… О-о! - вспыхнула она и закрыла лицо передником, испачканным вареньем. - Я не могу ничего с собою поделать. Я - сладкоежка!
- Ты говорила, что все знаешь обо мне, - по-прежнему пряча улыбку, сказал генерал. - Но разве ты забыла, что я тоже когда-то был мальчишкой? Может, ты впустишь меня в дом и побалуешь сладким?
- Ты смеешься надо мной! - Она тут же встрепенулась, забегала по комнате, хлопая в ладоши: - Он был мальчишкой! Он любил варенье! - И приостановилась в недоумении: - Вот уж никогда не думала! В голову даже не приходило.
Она принесла до блеска начищенный кувшин, полный горячего варенья, поставила его перед исхудавшим, усталым генералом, глаза которого оживились радостью, редкой уже теперь радостью.
- Ешь! Ешь, сколько хочешь! - Она дала ему самую большую ложку. Потом так же стремительно и со смехом вскочила, взяла салфетку и повязала ее на груди генерала, и попыталась сделать лицо строгим и суровым. - Дорогой Симонсито! - назидательно проговорила она. - Когда кушаешь варенье, будь аккуратен, не испачкай платья.
- Хорошо, моя нянечка! - смиренно опустил глаза генерал. - Я постараюсь быть аккуратным. Но кувшин такой огромный. Симонсито так мал, ему ни за что не осилить одному.
- А зачем же существует девушка из Лимы? Чтобы всегда и во всем помогать бедному маленькому генералу.
Они ели ложками варенье из светлого кувшина, играли в детей, а возле стены дома слышал их и улыбался старый слуга генерала, который помнил его с годовалого возраста, но никогда не замечал, чтобы генерал уж очень любил сладкое.
- Если бы нянечка дала еще чашечку кофе, то малыш Симонсито всегда-всегда слушался бы ее, - заканчивая игру, смиренно сказал генерал.
Нянечка упорхнула на кухню заваривать кофе, генерал оглядел ее бедное жилище. "Я совсем не заботился о ней. Она не хотела связывать меня детьми. Она все делала, чтобы я служил людям, весь отдавался борьбе. Ей доставались маленькие крошечки радости. Эта женщина достойна жить во дворце, быть матерью… - Коротко вздохнул: - Но она никогда уж не будет матерью…"
У входа в дом послышалась возня, затем крик Санто: "Мой господин, бегите!" И вслед за этим выстрел, звон шпаг, голос девушки из Лимы: "Проклятые изменщики!" И снова выстрел. "Санто, я не пущу их. Спасай своего господина!"
Генерал бросился на помощь своим верным друзьям, но в это время в комнату прыгнула и захлопнула дверь девушка из Лимы.
- Спасайся! - крикнула она. - Там, - показала на заднюю стену дома, - потайная дверь…
Генерал был безоружен. Он попытался вырвать у нее шпагу, но она с мольбой взглянула на него:
- Ты нужен родине!
Он стоял в нерешительности.
- Я… Я прошу! Ты… Ты мне нужен…
Он толкнул дверцу, скрытую вьющейся зеленью, и, перед тем как упасть со стены в густые заросли, обернулся - и она унесла его взгляд в вечность - так много любви, страдания, детской беспомощности было в его прекрасных, темных, всегда печальных глазах креола. И только сейчас, вот в это мгновение, она наконец-то поверила, что он был и остается для нее и, может быть, еще для Санто, ребенком. Санто и подхватил его, как ребенка, обернул плащом и унес в темноту. В доме раздавались шум, грохот, крики и выстрелы.
Девушка из Лимы сражалась за своего генерала.
Им удалось встретиться еще раз.
Поздней ночью, всегда напряженный, всегда ждущий слух девушки из Лимы уловил едва слышный стук в потайную дверь. Она выскочила в томный и прохладный сад. "Где ты, дорогой?" - позвала она чуть слышно. "Он ждет вас, сеньора", - ответил выступивший из темноты Санто и подвел к ней оседланного коня.
И вот они уже за городом. Она горячила коня. Санто едва успевал за нею. В ущелье, освещенном луной, глядя в кипящую воду горного ручья, сидел генерал. Сидел неподвижный, одинокий, словно бы окаменел и слился с этими горами, с этой неприветливой землей, и лишь рвущаяся тень его металась, крутилась в потоке.
Она угадала: разлука - может быть, вечная. Хотела замедлить, остановить минуты прощания, навсегда отпечатать их в своем сердце.
Молча они взялись за руки и долго-долго поднимались в горы. Поднялись так высоко, что казалось, протяни руку, и ногтем позвонишь в серебряное дно луны.
Генерал тяжело, с хрипом дышал, но она не слышала этого, не замечала, она была рядом с ним и в каком-то бесчувственном отдалении. Только когда они остановились и генерал обессиленно упал на обожженную траву, она опомнилась, вытерла ладонью пот с его лица, осыпала его седую голову поцелуями, без конца повторяя: "Прости! Прости меня!"
- Не надо, - тихо прошептал он. - Нe надо на это тратить наше время. У нас его мало. Послушаем нашу землю…
Они оба были метисы, кровь инков говорила сейчас в них, земля слышала молчаливый крик и мольбу о спасении, но ничем не могла им помочь.
- Я сделал все, что мог, - спокойно и отрешенно сказал он. - Отдал все, что имел.
Он долго глядел и слушал горы. Она не мешала ему. Потом он взял в ладони ее лицо и пристально глядел ей в глаза. Лик древней, мирной родины искал, угадывал в ее лице и запоминал его.
Она не дышала, не шевелилась, и только слезы катились и катились по ее лицу да ветром, даже не ветром, а почти неощутимым дыханием земли, ослабшим в высях, шевелило ее волосы, остужало кожу на гибкой шее. Генерал распластался на земле, прикрыл ее своим исхудалым, догорающим телом.
- Плачь, родина, плачь! - чуть слышно произнес он.
Ей хотелось закричать на всю эту спящую, равнодушную землю так, чтобы болью отозвалась и ее боль и каждом уголко, в каждом сердце, цветке и травинке.
Случилось то, что и предвидел Освободитель. Война закончилась. Солдаты ждали награды за свой подвиг и за свои долголетние страдания. Наградой этой могла быть только земля и воля, которую он им обещал. Он всегда выполнял свои обещания и поэтому стал неугоден властелинам и владельцам земель. Они устроили заговор, обвинили генерала в измене, что это не они, а он обманул свой народ, пообещал им невозможное.
Уже смертельно больной, он подал в отставку и перестал быть президентом своей страны и главнокомандующим армии.
Но Освободитель, даже больной, даже не у власти, был опасен. Солдаты, его сподвижники и патриоты, не верили наветам, любили, как и прежде, своего генерала, верили ему. И тогда с генералом сделали самое страшное - у него решили отнять родину. Враги знали, что Освободитель не переживет всего этого, а он не хотел, чтоб началась гражданская война, новое кровопролитие - народ устал от войн.
Луна уже скрылась. За дальнею грядою гор ярким тюльпаном стала набухать утренняя заря, и по ущельям потянулись белые жилы тумана. Молча и низко пролетела над вершиной сова с ночной охоты и скрылась в камнях. Все унялось, все затихло перед рассветом. Земля политая кровью и слезами, отдыхала. И Освободитель лежал, обняв эту до стона, до слез любимую землю, такую безбрежную, необъятную. Но не было места ему на ней.
Цветок, лишь на рассвете проклюнувшийся из земли, алел у лица генерала; крупная капля росы дрожала в яркоротом бутончике. Он неотрывно смотрел на этот цветок, на эту каплю, вобравшую в себя все бури земли, всю кровь, все громы, войны, и, кажется, начинал понимать высший смысл своей жизни.
Амапола - цветок любви прекрасный,
Амапола - цветок любви моей…
Генерал открыл глаза. В полнеба уже горела заря, и слышалась тихая, сдавленная слезами песня.
Почувствовав его слабое движение, девушка из Лимы смолкла.
- Пой еще, пой…
Амапола, как море в час рассвета,
Любовь моя безбрежна и нежна.
Голос все ширился, заполняя собою утро, горы, дали. В голосе бились слезы, а может, это капля росы дрожала на цветке и тонко позванивала от едва уловимого ветерка. Внизу, у потока, зажав голову, плакал Санто, старый, много видевший слуга и солдат Санто.
Смолкла песня, но голос девушки из Лимы еще несся по горам и над горами, и эхом отзывалась песня в голосах птиц, в каждой травинке, и навечно уже, на все земные времена, эхо остановилось и окаменело в сердце генерала.
- На чужбине я всечасно буду помнить это утро и твой голос.
- Все песни нашей земли мы увезем с собой…
- Нет! - генерал отвернулся. - Нет!
- Но почему же? Почему я не могу быть с тобой?
- Я буду меньше страдать, если сердце мое останется на родине. А сердце мое с тобой. К сожалению, я слишком поздно это понял. Я не могу больше заставлять тебя страдать. Ты не знаешь, что такое чужбина. Я знаю. Я скоро умру, и ты останешься одна, в изгнании.
Она не давала ему говорить. Она закрывала его губы своими губами.
- Не целуй меня, пожалуйста, не целуй. Болезнь моя опасна…
Но она целовала его, целовала до того, что они оба задыхались от горьких поцелуев, и он понял - она хочет заразиться его болезнью и умереть вместе с ним, а еще говорят, что женские хитрости так тонки, что их невозможно постигнуть!
- Если есть Бог, Он сделает то, чего не сделал я. Он вознаградит тебя за любовь, которую ты подарила мне.
- Дорогой мой! Если бы Бог даровал мне еще одну жизнь, я прожила бы ее точно так же и просила бы Его лишь об одном - дать мне ту же самую любовь! Я - твой солдат, я привыкла выполнять твои приказания и потому сейчас покину тебя, мой великий, мой маленький генерал. Но перед этим выполни мою просьбу, единственную…
- Ты, помнится, никогда меня ни о чем не просила? Разве что съесть варенье. И я съел его. Ты помнишь? - Он с улыбкой покачал головой. - Это было редкостное варенье! Редкостное!
- Оставь мне право жить так, как я хочу.
И он понял: она никогда не вернется в Лиму. Он обхватил се кудрявую голову исхудалыми руками, прижал к выболевшей, уже западающей груди и расплакался первый раз за всю свою жизнь.
Он плакал. И она не мешала ему. Она слышала, как со слезами вытекают из его сердца остатки жизни. Она чувствовала - это последние слезы Освободителя, омывающие его родную землю. Она ушла.
Генерал долго лежал неподвижно, так долго, что слуга Санто приблизился к нему послушать - дышит ли еще его господин. Он дышал. Но в глазах его, провалившихся в глубокие глазницы, угасал свет.
- Скажи, Санто, у нас еще есть хоть сколько-нибудь денег?
- Да, господин, у нас есть еще триста песо. - Санто назвал точную сумму своих сбережений. У генерала, который был в молодости одним из самых богатых людей в Южной Америке, не осталось ни гроша.
- Санто, купи на триста песо роз и отнеси к крыльцу той женщины, которой я никогда не дарил цветов.
- Будет сделано, господин.
А девушка из Лимы, сменив коня, мчалась по горам и остановила его далеко от города, - к дальнему, глухому порту проехали молчаливые всадники.