Москва 1959–1960 годов. Мирное, спокойное время. А между тем ни на день, ни на час не прекращается напряженнейшее сражение за человеческую жизнь. Сражение это ведут медики - люди благородной и самоотверженной профессии. В новой больнице, которую возглавил бывший полковник медицинской службы Степняк, скрещиваются разные и нелегкие судьбы тех, кого лечат, и тех, кто лечит. Здесь, не зная покоя, хирурги, терапевты, сестры, нянечки творят чудо воскрешения из мертвых. Здесь властвует высокогуманистический закон советской медицины: мало лечить, даже очень хорошо лечить больного, - надо еще любить его. О победах и поражениях медиков, об их личной жизни рассказали В. Гиллер и Ольга Зив в романе "Вам доверяются люди".
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 4
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 9
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 14
ГЛАВА ПЯТАЯ 19
ГЛАВА ШЕСТАЯ 22
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 32
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 39
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 45
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 50
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 56
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 62
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 68
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 73
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 79
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 85
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 91
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 96
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 102
ЭПИЛОГ 106
Примечания 108
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У входа в метро Степняк резко остановился. Наклон головы, выдвинутая вперед нога еще сохраняли стремительность движения, но на лице уже проступала рассеянность. Люди, спеша пройти, огибали его справа и слева. Кто-то раздраженно буркнул:
- Отошли бы, товарищ, в сторону!
Все с тем же рассеянным выражением лица, он послушно шагнул вправо и, расправляя широкие плечи, сунул руку во внутренний карман добротной полковничьей шинели. Рука нащупала корочку новенького, хрустящего паспорта. Повинуясь чувствам, которые сам не мог бы определить, Степняк вынул этот только что полученный паспорт и раскрыл его на первой странице. Все выглядело так, как он запомнил: в графе "действителен по…" значилось выписанное аккуратным казенным почерком: "Бессрочный". Дальше шли фамилия, имя, отчество: "Степняк Илья Васильевич". Время и место рождения, номер, его собственная, чуть менее упрямая, чем обычно, подпись.
Двадцать пять лет не держал он в руках паспорта, своего паспорта. Двадцать пять лет, с 1934 года, шинель, китель и погоны заменяли Степняку удостоверение личности. Впрочем, и погоны, и китель, и добротная полковничья шинель появились позже. Сначала была гимнастерка с четырьмя кубиками на петлицах и звание - младший врач полка.
Тогда, двадцать пять лет назад, Степняк, призванный в кадры из молодого, но, пожалуй, самого популярного в ту пору среди советских людей города Магнитогорска, с трудом привыкал к новой для него армейской жизни. Во всяком случае, пустячная неприятность, с которой началась эта жизнь, запомнилась навеки. Облачившись в только что полученное обмундирование, он шел по плацу с папиросой в зубах и ловко, как ему самому казалось, откозырял повстречавшемуся комиссару полка. Но тот, не отвечая на приветствие, негромко скомандовал: "Повторите!" Степняк оглянулся. На всем огромном плацу, кроме их двоих, никого не было, - значит, команда относилась к нему. Он отошел, как полагалось, на шесть шагов и снова поднес руку к шапке. Комиссар покачал головой: "Еще раз, товарищ младший врач!" Недоумевая и чувствуя себя оскорбленным, Степняк снова повторил движение. Комиссар холодно смотрел на него: "Плохо, товарищ младший врач! Старших по званию с папиросой в зубах не приветствуют". Степняк с бешенством отшвырнул папиросу и, печатая шаг, снова подошел к комиссару. Тот неторопливо ответил на приветствие и вдруг, доверительно улыбнувшись, взял Степняка за лацкан шинели: "И не злитесь. Это начало дисциплины. Скоро сами поймете…"
Да, скоро он понял. Начальники о нем говорили одобрительно: "Военная косточка!" Но и подчиненные не жаловались - он был справедлив. А дисциплину требовал: без этого не было бы в войну тех сортировочных госпиталей, которые он создал в немыслимых, казалось, условиях и которые пропускали по шесть - десять тысяч раненых в сутки, не было бы сотен тысяч спасенных жизней. Не было бы льстившей ему славы: "Поручи Степняку - он у самого черта хвост вырвет!" Не было бы всей прожитой жизни. Только вот Надя… Надя в иные горькие минуты умела с таким насмешливым превосходством произнести: "Солдафон!", что у него, уже седого человека, сердце исходило обидой и бессильным гневом, как тогда, на плацу, в первый день армейской жизни.
Надя… Ох, черт возьми, он же обещал не задерживаться! Гости званы к обеду и, вероятно, уже пришли, и Надя, преувеличенно вздыхая, должно быть, говорит: "Ну, вы же знаете Илью! Обнимается с начальником паспортного стола, потому что тот лежал у нас в госпитале… И хорошо еще, если действительно лежал, а скорее всего просто слышал от кого-то о докторе Степняке…"
Засунув паспорт обратно в карман, Степняк торопливо шагнул к дверям метро. Его обдало теплой струей воздуха. Смотри-ка, значит, наступила настоящая осень?
Гостей - своего бывшего генерала и его молоденькую, подчеркнуто оживленную жену Майю - Степняк встретил возле подъезда и по-мальчишески обрадовался: "Обойдется без нотаций!"
Маленькая передняя сразу наполнилась шумом голосов. Майя весело рассказывала, как они чуть не заблудились и тут видят - "вообрази, Надюша!" - шагает Илья Васильевич, да так, словно за ним гонятся фашистские танки.
Надя вдруг посерьезнела и, вздернув подбородок, вызывающе сказала:
- А танки, Маечка, штука очень страшная. От них не хочешь, да побежишь. Но Илья, между прочим, не бегал!
Степняк удивленно скосил глаза на жену. Давно, очень давно, наверное, с тех самых пор, когда им обоим и порознь и, главное, вместе случалось укрывать раненых от фашистских обстрелов, не слышал он таких ноток в голосе Нади. Ему захотелось дотронуться до Надиной руки, но он стеснялся быть ласковым на людях, да и хорошая минута прошла - Надя уже отгородилась от него своей обычной насмешливой болтовней, которая поднимала в Степняке желание сказать грубость. Подавляя это неуместное желание, Илья Васильевич вслед за гостями вошел в столовую.
2
Три дня спокойной, бездельной жизни. Той самой жизни, о которой в горькие часы неудач, обид, несправедливых начальственных окриков (чего только не бывало за годы службы!) Степняк с угрозой думал: "Ну, погодите, выйду на пенсию!.." И вот - вышел. Дослужился. Демобилизован. В сорок девять лет от роду, полный сил, энергии, во всеоружии огромного накопленного опыта - свободен и волен располагать собою как угодно. Хочешь спать - спи хоть целый день. Хочешь читать - читай с утра до ночи. А сколько книг оставлялось до этого блаженного часа… Сколько неувиденных спектаклей, кинофильмов, неисхоженных музеев… Сколько обещанных Петушку загородных прогулок: "Вот выйдет твой отец на пенсию - нагуляемся, брат, всюду!.."
Три дня, три огромных пустых дня, за которые с неумолимой ясностью установлено, что каждый человек в доме имеет свои обязательные и неотложные дела. Каждый - кроме него, Степняка. Даже Петушок, Петруха, Петька, одиннадцатилетний круглолицый сынишка со своими бесконечными: "Папка, а почему?", "Папка, а ты знаешь…" В восемь утра Петушок отправляется в школу. В час тридцать возвращается, переполненный впечатлениями, которые начинает выкладывать, еще не сняв ранца, не расстегнув пальто, озабоченный единственно тем, чтоб были слушатели. Лучший слушатель - Неонила Кузьминична, работница, живущая в доме с незапамятных времен (Степняк видел, как еще в госпитале Надя получала от нее аккуратно свернутые треугольничком письма). Неонила Кузьминична пришла в дом, когда Надя сама училась в школе. И так же, вероятно, слушала Надины торопливые рассказы о том, что сегодня вызывали Таню или Катюшу, а они - вообрази, Нилушка! - ничегошеньки… ну, ни единого словечка не знали… Теперь Петушок рассказывает о своих приятелях: "А он ка-ак даст! А тут сам директор… Понимаешь, Нилушка?" И Неонила Кузьминична мерно кивает седой, туго повязанной платком головой: "Понимаю, понимаю, Петенька… Шутка ли - дирехтор! Да ты с хлебом, с хлебом суп ешь, без хлеба никакой сытости!"
Степняк называет Неонилу Кузьминичну только по имени-отчеству. И того же требует от сына. Но Петушок удивленно таращит свои глаза-пуговки: "Нилушку - по отчеству? Разве она чужая?"
Обедает Петушок на кухне, и пока он, захлебываясь собственными рассказами, уписывает первое, второе и третье, Неонила Кузьминична успевает закончить готовку для "взрослых". "Взрослые" - это, во-первых, Надя, во-вторых, сам Степняк, в-третьих, теща, Варвара Семеновна. Все они обедают в разное время, и Неонила Кузьминична считает, что это непорядок. Только по воскресеньям семья собирается за столом вместе, и каждый раз Неонила Кузьминична во всеуслышание объявляет:
- Слава те господи, хоть по-людски отобедаем!
Впрочем, и воскресные дни приносят Неониле Кузьминичне огорчения: то Степняк с Петушком, отправившись с утра в Химки, в музей или в Кремль, запоздают к обеду; то Варвару Семеновну вызовут на работу - тяжелые роды, без старшего гинеколога не обойтись; то Надя позвонит, что она с Маечкой задержалась в ателье на примерке и лучше всего ее не ждать. А теперь, когда Степняк дома, Неонила Кузьминична никак не может войти в новый ритм жизни. Правда, Петушок и Варвара Семеновна по-прежнему с самого утра уходят из дому, да и Надя то и дело убегает в магазины ("Надо же подыскать для Ильи приличную одежку!"), но сам Илья Васильевич тоскливо слоняется из комнаты в кухню, поглядывая на часы и донимая Неонилу Кузьминичну странными вопросами:
- А с каких это пор у нас на окнах появились шелковые занавески? Я что-то раньше не замечал…
Или:
- Куда девались фронтовые фотографии, которые висели над моей тахтой?
А шелковые занавески Наденька купила еще в прошлом году, когда Степняк был в санатории. И фотографии тогда же сняла, - ремонт делали, вот и сняла. И не повесила больше: жаль, дескать, новые обои дырявить… Удивительный человек Илья Васильевич - неужто за целый-то год не разглядел, что занавески новые? А впрочем, что он, что Варвара Семеновна - оба по дому ходят как потерянные. На работе, небось, пропади какая-нибудь нестоящая иголка от шприца - мигом заметят. А дома - безглазые.
Варвара Семеновна - та сроду такая. Выдаст деньги на хозяйство - и все:
- Сама, сама, Нилушка, ты хозяйка, ты и командуй.
Наденька - та нет, та в покойного папашу, самостоятельная женщина. Как вернулась с войны, так и принялась вить гнездо. Конечно, намыкалась по этим всяким землянкам да палаткам, к теплу потянуло. Ну, к тому же в Германии побыла, насмотрелась, как у этих немецких фрау все запасено да рассчитано. Бывало, станет рассказывать - даже поверить трудно: на кухнях у них, говорит, для всего белые банки с крышками, и на каждой банке написано: "соль", "перец", "сахар", "крупа" и другое разное. И банки стоят по росту, как солдаты, - слева самая высокая, справа самая маленькая. Сперва Неониле Кузьминичне понравилось: порядок! А пораздумала на досуге - и даже сплюнула: "Тьфу пропасть! Значит, и банку переставить не смей? Скукотища!"
Степняк тоже был в Германии, они с Надеждой и вернулись вместе. Степняк - тот совсем про другое рассказывал: как на этом ихнем рейхстаге наши солдаты мелом расписывались и еще как один немец к нам в лазарет попал. Офицер, что ли, какой, сильно раненный. Нужно ему кровь переливать, совсем помирает. Губы, говорит Степняк, синие, лицо желтое, еле языком ворочает, а трепыхается: только, мол, смотрите, не еврейскую переливайте! Вот до чего, дурак, запуганный, уже и война кончилась, уже и Гитлер на том свете, а все еще боится…
Неонила Кузьминична долго присматривалась к Степняку. Ничего мужчина, собою видный и хозяйственный. Это она сразу определила. В ванной кран с каких пор подтекал, а Илья Васильевич мигом исправил. Опять же - как он сапоги свои чистит. Полковник, а не гордый. И все: "Наденька, Надюша…" А Наденька знай себе командует: "Илья, так не едят, надо мясо кусочками, постепенно отрезать…" Или: "Илья, ты опять читаешь за обедом?" А он - ничего, отмалчивается. Другой бы, поди, гаркнул как следует. Ну, ясное дело, Наденька перед ним вовсе молодая - ей и сейчас сорока нет, а ему к пятидесяти идет. Когда они там, на войне, встретились, просто сказать - девчонка была. Но это даже правильно, чтоб мужчина постарше жены был. Одно не нравилось Неониле Кузьминичне - второженец. На второй женат. Первая, говорят, учителка, дочку от него имеет, взрослую уже. Подробностей Неонила Кузьминична толком не знает: Наденька до сих пор про его первую семью слышать не может. Она и с малолетства такая ревнивая была: стоило Нилушке какую из ее подружек похвалить - покраснеет вся, глаза свои круглые вылупит: "Не смей хвалить, она дура!" И больше той подружке ходу в дом нету. Варвара Семеновна сердится, бывало: "Этакая, скажет, собственница! В кого, спрашивается?" А Надя вскинет голову: "Ну и собственница, ну и ладно, - кому какое дело?"
Теперь, видишь, мужа совсем затуркала. Мало того, что о бывшей жене не позволяет словом обмолвиться, - дочку и ту не велит вспоминать.
Чуть чего не поладят - сейчас: "Может быть, хочешь назад вернуться? Пожалуйста, не задерживаю…" А куда, спросите, назад? Жена та - Варвара Семеновна рассказывала - давно опять замужем, да и дочка будто тоже уже обкрутилась. Степняк ей деньги посылал каждый месяц аккуратно, пока она высшее учение не кончила. Про это Надя не спорила. "Алименты, говорит, обязан платить, а раз ушел, то нечего, мол, оглядываться. И встречаться не смей!" А Нилушка один раз ехала через Пушкинскую площадь на троллейбусе и видит - под часами Степняк стоит, кого-то поджидает. Ну, вышла на остановке и не стерпела, до смерти захотелось посмотреть, кого это он там выглядывает. Только подошла, а к нему какая-то девушка бежит: "Папка, папка, прости, что опоздала, - у меня урок показательный был…" Ну, Нилушка, конечно, отошла тихо-спокойно и дома одной Варваре Семеновне рассказала. А та отвечает: "И очень правильно, что встречается. Нечего Надиным капризам потакать. И не вздумай, пожалуйста, ей сболтнуть - она из-за такой ерунды может человека загрызть".
Нилушка и сама знает, что Наденька крученая-верченая, - словечка не обронила. Одно жаль: не рассмотрела как следует девчонку эту. Видела - высокая, в отца, на голове вязаный колпак, волосы густые, так и торчат во все стороны. А лица не разглядела. Должна быть красивая, если в Илью Васильевича.
Вот уже четвертый день Илья Васильевич дома - и места себе не находит. Привык с утра до ночи работать, а теперь только и дел, что Наденькины команды слушать: "Едем костюм примерять" или: "Ты так и намерен в шинели ходить? Не надоело?" А он, должно, и в самом деле привык. Надел новый костюм - галстук повязать не умеет и жалуется, что в полуботинках холодно, то ли дело сапоги… Да скучно ему по магазинам бегать, это женская утеха, мужчине дело в руки дай. Какой он, прости господи, пенсионер! В самом соку мужчина! Вот как буфет передвигал - будто на колесиках. Это когда для Петеньки пианино привезли, так ставить негде было. А пианино напрокат взяли, музыке решили обучать. Илья Васильевич спорил: "Ну к чему это мальчишке?" А Надю аж в краску кинуло. "Откуда ты знаешь, может, у нас растет второй Ваня Клибг… Клиб…" В общем, какой-то там Ваня. И недели не прошло - пианино раздобыла. Уж если Надежда чего захочет, так быть по сему! Да не в музыке дело, а в том, как Илья Васильевич мебель переставлял. Залюбоваться можно! И такому мужчине сложа руки на пенсии сидеть?.. Нет, тут уж, сколько Наденька ни командуй, а не усидит. Нипочем не усидит!
И, словно в подтверждение раздумий Неонилы Кузьминичны, Степняк в шинели, в зеркально начищенных сапогах, с фуражкой в руке появляется на пороге кухни.
- Передайте Надежде Петровне, что я не дождался ее звонка и ушел до делам, - говорит он, щелчком смахивая с фуражки невидимую пылинку.